Swansong.

      Снежный ковер растаял и превратился в серые унылые комки грязи, перемешанной с остатками бело-прозрачных ледяных кристаллов, заляпанных размокшей землей чужими шинами. Грязный термос из-под глинтвейна одиноко стоял на маленьком подоконнике открытого нараспашку окна. Он уже не пах ни яблоками, ни корицей. Только гнилью и разложением, досадой. Следы помады на ободке давно выцвели и на металлической поверхности их едва можно было рассмотреть. Никто бы отпечатка губ там не заметил. Мансон бы тоже не увидел. Но он знал, что он там есть и тут уже ничего не попишешь.       Сначала Эдди был растерян. Потом раздражен и наверное даже зол. Сейчас его с головой накрыли уныние и апатия. Хандрил Мансон редко, но если уж начинал, то это могло затянуться надолго.       Что он делал не так в своей жизни? Почему все его бросают?       Почему мама заболела и умерла, оставив его словно без части души? Когда у шестилетнего ребенка погибает родитель — это всегда оставляет дыру в груди, которая никогда не заживет. Вот и у него не зажило. До сих пор болело и жгло так сильно, что он никогда про это не говорил. Любое упоминание его родителей было строгим табу. Для всех без исключения. И никто его не нарушал.       Почему отец оставил восьмилетнего Эдди совсем одного и пропал неизвестно куда и непонятно, как надолго? Почему он просто в один день испарился, оставив сына ждать его у окна, наблюдать и видеть только машину дяди, что подъезжала к их дому просто для того, чтобы доставить мальчонке продуктов?       Почему Ронни, его единственная подруга-девчонка, оставила его тут одного, укатив в свой чертов университет? Нет. Он был искренне рад, что Эккер вырвалась из цепких лап этого чертового города. А сам Эдди остался позади. Один. Снова.       Конечно, он мог бы еще вспомнить о тех немногих девицах, которые пытались играть с ним в «отношения», потому что было интересно «попробовать с фриком». Было ли обидно? Да. Было ли важно? Наверное, уже нет.       Теперь его оставила Андерсон. И это уже было совершенно иначе. Она пропала даже хуже, чем отец. Нет. У Алана Мансона не хватило яиц уйти совсем молча. Отец потрепал маленького Эдди по голове, обещал скоро вернуться и обещание сдержал. Только вот вернулся он не через пару часов и даже не через пару дней. Даже не через пару недель. Но он вернулся. Правда, не шибко надолго и потом снова пропал. Так же хлопнул сына по макушке и исчез за дверью, оставляя его одного в их пустом доме.       Андерсон исчезла молча. Ни словечка, ни знака, ни записки. Вот была тут и вот уже нет. Будто никогда и не было. Только чертова куча ее вещей, которые уже совсем не пахли ванилью и шампунем. Только цепочка с луной и звездами, которую он собирался подарить ей на Рождество, но так и не подарил. Только чертов термос с прокисшим глинтвейном, который она сварила за несколько дней до конца.       До конца чего? Эдди был не уверен. В тот день, когда он оставил ее в постели и ушел, не выдержав ее чертовых тайн, они были в ссоре. Они не расстались, с грохотом, фанфарами и словами ненависти в спину. Они не помирились, занявшись любовью, изводя себя до потери всяческого желания существовать вне его постели. Просто он молча ушел. Это молчание длилось какое-то время, а закончилось ее пропажей.       То есть, для него она пропала. Наверняка кто-то знал, куда делась девчонка. Наверняка кто-то видел ее прекрасное лицо, с его вечным отталкивающим и злым выражением, словно она постоянно окружена врагами и ждет нападения. С ее выкрашенными в алый, как самые яркие опавшие осенью листья клена, волосами. Мягкими и пахнущими ванилью и сигаретным дымом.       Эдди было невыносимо думать о том, что он больше ее не увидит. Вообще-то, склонности к драме у Мансона никогда не было, но ничто не говорило о том, что девушка когда-либо вернется в Хоукинс. Конечно, Лилит собиралась всю жизнь прожить в этой гнилой дыре, заменив своего обожаемого Хоппера на посту Шерифа в один день. Но были ли эти планы достаточно важными, чтобы вернуться? Был ли сам Эдди, с учетом всего, достаточной причиной? Признаться, сам Мансон был в этом не уверен.       Он валялся в постели, до сих пор не удосужившись одеться. Было чертовски холодно, одеяло, скомканное во время очередного бессвязного сна, валялось на полу. Сил и желания за ним тянуться не было никакого. Закрыть окно — элементарно лень. В последние дни ему было лень совершенно все. Он едва находил в себе сил, чтобы поесть или скрутить косячок. Частенько у парня не было желания даже на это. Что уж там говорить про уборку или хотя бы душ. А ведь раньше он держал свою комнату почти в идеальном порядке. Лишь бы его девочке не было плохо в его берлоге. Раньше он каждый чертов день отмывал кудряшки и сбривал щетину. У нее была нежная кожа. Слишком, черт возьми, нежная.       Мансон снова вспомнил ее пальцы. Тонкие, длинные, обвитые колечками. Всегда холодные, чертовски холодные и такие ласковые, что хоть волком вой или котом мурчи. Эти пальцы всегда так приятно игрались с его кудряшками, так правильно тонули в его ладонях, так нежно касались скул во время поцелуев. Губ мягче он не помнил и не знал. Ничто не вызывало в нем такого искреннего и светлого восторга, как ее поцелуи. Ничто не приносило такой безмятежности и спокойствия, как ее дыхание на его коже, когда она жалась к нему, положив головушку на грудь и дремала. А может и просто лежала так, рисуя крашенными, обычно в черный, коготками странные узоры на его животе.       Эдди потер ладонью заспанное лицо. Утро уже было хреновым. Куда более хреновым, чем прошлое. Что-то подсказывало, что менее хреновым, чем завтрашнее. Он слегка подтянул расстегнутые, но так и не снятые штаны, откидывая болтающийся ремень вбок. Юноша дрожал от холода, его кожа была покрыта мурашками, зубы стучали. Так и заболеть недолго. Только вот ему было плевать, если он заболеет. Ему уже на все, казалось, было плевать. Хлопнула входная дверь. Парень закрыл глаза в бесполезной попытке прикинуться спящим.       — Ну в доме и морозилка. Чего ты опять окно распахнул? — Дядя Уэйн не ругался. Просто усталое ворчание, типичное для этого человека, измотанного после долгой рабочей смены. Мужчина ввалился в комнату и захлопнул окно, едва не роняя чертов термос на пол. Эдди выскочил из постели, словно черт из табакерки, хватая сосуд уже на подлете к полу. И как только реакции хватило? Все остальное он делал со скоростью улитки, которую тащат за панцирь назад, а она все продолжает упрямо тянуть вперед. Уэйн переступил с ноги на ногу, почти неуверенно. Проследил взглядом за тем, как емкость с тухлятиной возвращается на свое место, которое определялось по пыльному кругу на подоконнике, после чего устало вздохнул. Племянник снова рухнул в постель, утопая лицом в подушке.       Дядя покачал головой и вышел, закрыв за собой дверь. Он уже не настаивал на том, чтобы племянник выметался в школу, уже не пытался его разговорить. Все было без толку.       Кажется, он опять уснул. По-крайней мере, когда Эдди снова открыл глаза, на голых плечах было одеяло, слышно было как по стеклу барабанит непонятная смесь. То ли мокрый снег, то ли полноценный дождь. Погода не радовала. Ничего, признаться, не радовало. Судя по гробовой тишине, в доме было пусто. Одеяло не согрело.       Парень поднялся с постели, стянул с себя рваные джинсы и протопал таки в душ. Горячая вода текла по напряженным плечам, словно пытаясь напомнить о том, что еще бывает тепло. Но Эдди нуждался в другом тепле.       Мансон сидел на разворошенной постели и недовольно тер щетину. Мокрые кудри плакали остатками воды на скомканные листы, лежащие вокруг него грудой пустых сожалений и дурацких совершенно рифм. Она любила, когда он играл ей на гитаре и пел. И было совершенно не важно, кавер или что-то, что Эдди написал сам. Он давно хотел посвятить ей хоть одну песню. Что-то такое же задорное, как ее смех, яркое, как блеск в серых глазах, горячее, как огонь, который Лилит разжигала в его сердце. Теперь все его мелодии плакали, а слова на клочках бумаги воняли унынием.       — I separate into the arms of the broken , — хрипло пропел он, подгоняя текст под мелодию.       — I get lost in the world sometimes, star-crossed, looking out for a light but it won`t shine , — в комнате воняло сигаретным дымом. Хотелось верить, что глаза щиплет из-за него.       — So, North Star, come and guide me to you. In the wake of my own confines, I will wait for the day you call through the skylines. And I`ll be waiting, I`ll be waiting… — пальцы болели, были стерты почти до крови. Он играл без перерыва на отдых или перекус уже много часов подряд, не зная усталости. Эдди писал слова, кричащие его болью с белых комков бумаги на полу и постели. Они шуршали при каждом движении, резали кожу между пальцами и послушно впитывали чернила. Каждое неверное слово и бумага летела прочь, новый лист ложился на постель. Рвался под гнетом ручки. Только вот почему-то легче не становилось.       — I`m gone without you, — голос дрожал и хрипел, комок противно давил на горло, заставляя задыхаться, мешая спеть эту чертову, возможно лебединую, песнь.       — Could it be forever? , — понравилась бы Лилит эта плаксивая дрянь? Он не мог быть уверен. Она всегда говорила, что ей нравится все, что он делает. Конечно, кроме того, что он толкает наркоту. После каждой его песни, девушка касалась губами его пальцев. Почему она всегда это делала? Мансон не знал. Но любил каждое касание.       — Go on without you…       Произнести последние слова не осталось сил. Эдди психанул, вышвырнул в воздух листы, остервенело повесил свою гитару на стену и отбросил одеяло, в поисках помятой пачки сигарет. Глаза жгло влагой, легкие словно сжались и больше не впускали в себя воздух.       «Я скучаю», — кричал один лист, хрустя под его ногой.       «Ты нужна мне», — мелькнул у глаз уносимый ветром из распахнутого окна второй лист.       — Прошу, вернись, — едва слышно прошептал Эдди.       Чуда не произошло. Она не ворвалась в его комнату ворохом алых волос и звоном колокольчиков. Не кинулась к нему на шею, засовывая ледяные ладони под кофту, чтобы согреть, вызывая возмущенную матершину.       Мансон спрятал лицо в ладонь и устало вздохнул. Дым стремительно покидал его комнату, заменяемый запахом затхлости и прелой воды, охлаждая помещение до дрожи в опущенных плечах. Капли забарабанили по подоконнику, разбивая собой пыль, превращая ее в грязные кляксы.       Пальцы Эдди коснулись термоса. Помада на нем еще сохранилась. Вот он. Едва заметный след любимых губ.       Он с силой захлопнул окно. Лучше задохнуться этим дымом.       Парень упал на кровать. Бумага жалобно шелестела, сдавленная его телом. Когда-нибудь эта хандра обязательно закончится. Эдди Мансону хотелось в это верить.