Все дороги ведут

— Ты в норме? Чонвон слабо вздрагивает от неожиданности, но голову не поднимает. Чтобы выглядеть жалко, достаточно надраться от горя и блевать в маленькой ванной комнате, обнимая унитаз, или уходить загаживать подъезд — и со стыда больше к товарищу домой ни ногой. Чтобы никогда и ни за что; ни под каким предлогом, мать его. Отвратительный вечер. Отвратительные новости крутят что по телевизору, что происходит здесь — в их скромной компании студентов и «мужиков со двора». Всё становится вмиг отвратительным. Так-то оно так, и к гадалке не надо ходить в попытке выяснить причину, почему желудок решает выбросить недавно съеденное. Уподобляется поведению змей в стрессовой ситуации, когда проще отрыгнуть еду, чтобы сделать самого себя легче и унести ноги (ха-ха-ха! змее — ноги. каламбур, верно?). За последней стадией психогенной рвоты скрывается новая крайность. «Умереть, чтобы выжить», — отличный девиз. Притвориться мёртвым, чтобы опасность миновала. Только поможет ли против него? «Нет», — на автомате, пулемётной очередью. В межреберье ноет, выкручивает. Дерьмово, что порой организм идёт на попятную и вырубает инстинкт самосохранения или убавляет его до исторического минимума, методом от противного взывая к уму. Мол, на тебе — чуть ли не панические атаки, вспышки агрессии и после мгновенное чувство вины за то, что срываешься. Что ведёшь себя, как сволочь, ведь окружающие не виноваты в твоих личных заёбах. Главный обвиняемый сияет похлеще облитых глиттером школьниц в мини-юбках и неформалов, крутящихся по ТВ поздно ночью, дабы не травмировать нежную психику детей и бабуль. Чонвон вытирает губы тыльной стороной ладони. Кислый привкус полупереваренной пищи посылает импульсы в мозг, и сравнение с грязью, с мерзостью этой растряхивает несчастный желудок под прессом от мозга. Мозгу плевать с высокой колокольни — он избавляется от худшего так, как считает необходимым в данном случае. Но про себя забывает. Отключиться, к примеру. Абстрагироваться; перестать думать настойчиво: «Не думай. Не думай. Не думай, пожалуйста». (не получается.) Будь Чонвон той же самой змеёй, пять минут назад он бы упал навзничь — лицом вверх, запрокинул бы голову. Для полноты картины — высунуть язык и закатить глаза, сотрясаясь в конвульсиях. Будь Чонвон опоссумом, он бы стоически выдержал поползновения на собственную жизнь, стерпел бы все унижения, лишь бы этот проклятый ублюдок убрался восвояси и никогда не приближался. — Порядок, — наконец, отзывается Чонвон и тянется к рулону туалетной бумаги. В смыв унитаза уносит некогда вкуснейший обед, сготовленный мамой Субина. Пиздец стыдно. Надо принести ей в следующий раз упаковку шоколадных конфет. У матери таких пруд-пруди, а сладкоежек в доме мало, если не считать сидящую на диете сестру. Сыльги подгонит и подарочный пакет. — Знаешь, что-то не похоже на «порядок». Тебя перекосило сразу после того, как заговорили о Паке. Не? «Не продолжай, пожалуйста, не продолжай говорить о нём. Не называй имени, чтобы мы дружно притворились, что имеем в виду какого-нибудь другого Пака. Отрицание — моя остановка». Чонвон, наконец, смотрит на друга. Херовое положение дел, когда тебя окружают неглупые люди. Ники имеет полезную привычку не трепаться попусту, быть своим в доску и слушать и слышать, но не разбалтывать. Он и спьяну не выдаст секрет товарища — не потому что попросили, а потому что так надо без обиняков. — Что между вами вообще происходит? — серьёзно спрашивает Нишимура. Что происходит? Действительно, что такого нелепого может происходить между абсолютно разными людьми? Это как приковать цепью к друг другу Маяковского и Есенина, смешать чёрное и белое, Вивальди заставить слушать панк-рок из девяностых. Америка и Необъятная, ага. Чонвон сглатывает вместе со смехом и горько-мерзотной слюной правдивое и риторическое: «Всё?..». Кто-то решил врубить музыку, пока по времени дозволено. Спасибо этому добряку за то, что теперь-то никто не услышит Чонвона; всем будет похер. Ники окончательно заходит в ванную и закрывает за собой дверь на щеколду. Пахнет от него энергетиком, тяжёлыми сигаретами и почему-то краской. Чёрт его знает, почему. А впрочем, меньше надо пялиться на татуировки. Нишимура с шестнадцати начал колоться чернилами и не успокаивался. Высокий, жилистый и чересчур бледный для того, чьи волосы по цвету как мазут, он и так выглядел недружелюбно — а тут лето, солнце, шорты и майки. Байки от бабок на лавочках и порой косые взгляды от чинно вышагивающих мамочек с детьми. — На, — бьёт по плечу и суёт пластинку даблминт. — Я бы выжрал пол-тюбика пасты. — Субин тебе не простит потерю колгейта, — ухмыляется Ники. — Давай-ка, поднимайся и чисть зубки, киса. Чонвон повинуется. И хохочет грудно и хрипло — как туберкулёзник на снегу. Блять, куда ниже-то падать? Это впервые, чтобы были свидетели. Чтобы Чонвон из нормального пацана превратился в жалкое соплежуйное нечто, давящееся рвотой и слезами. Слезами, еб вашу мать, которые заметны сейчас, когда кожу неприятно стягивает от высыхания солёных дорожек. Сука. Сука. Сука. Надо было выбить ему эти его жемчужные идеальные зубы. Надо было начистить рожу даже в ущерб себе. Надо было загреметь на энное количество суток за решётку — и плевать, что за драку назначают другое (вроде бы). Жить, вероятно, для кого-то тяжело и неуютно, но чонвонова проблема решаема на раз-два. Если Пак Чонсон свалит хотя бы из города, перестанет отсвечивать или — круче — вернётся в сраную Америку, будет клёво. Ещё круче — полное стирание всех файлов-фрагментов из памяти с его участием; как тотальное форматирование жёсткого диска. Некролог спокойной, счастливой и размеренной жизни Ян Чонвона. Датируется первым апреля. Шутка не задалась ни на грамм, ага — принимайте, встречайте с распростёртыми. — Чё происходит-то? — Оно надо?.. «Оно тебе надо — знать?». Потому что Чонвону — нет. Паршиво делить с ним шарагу. Товарищей по команде. Страну. Город. Подъезд. (слава Богу, что этаж оставили при Чонвоне, а не то — ночь, улица, фонарь и без помощи аптеки, ведь окоченевшее тело к жизни не возвратит чудодейственный аспирин или парацетамол). Чонвон замечает застрявший в стыке напольных плиток белый пух. Повторный смешок вырывается изо рта, но не из-за ассоциации с любимой песней матери, нет. Пускай шальной мыслью: «Матери не понравится это. Мать расстроится, если узнает, что старший сын в ебеня. Что в болоте увяз, кажись, глубже, чем по уши». …А у него волосы такие же, как тополиный пух. Снежный мальчик или Белая смерть. Кай потерялся, нечаянно забрёл в Необъятную и решил, что Герду искать ему категорически в лом: «Остаюсь, решено. «Без баб» — мой девиз». Но ледяное нутро надо ж показывать, вымещать надо ж на ком-то свою жестокость. — Хочешь — можешь напиздеть, но я не поверю, — предупреждает Нишимура и включает кран над начищенной до блеска ванной с чуть заметными сколами у краёв. Сильная рука хватает Чонвона за шкирку, прямо как котёнка, и поток воды устремляется в рот, мочит макушку и футболку у горловины. Кривая промывка мозгов действует на «ура». Чонвон закашливается, дважды хлопает ладонью по керамике, и Нишимура ослабляет хватку. В зубах у него зажата сигарета, но не зажжённая — уважение к чужому дому, всё-таки. Мать Субина святая и заслуживает памятник, раз временами готовит специально дохрена на целую ораву голодных лбов. С этим пора что-то делать. Капитально. Радикально. С ним. Нравится ли Чонвону родной город? Да, несмотря на то, что избавление от старого не всегда есть хорошо. Нравится ли Чонвону его жизнь? Да, но тёмное пятно на ней почему-то белого цвета и с американским штрих-кодом. Чонвону не нравятся чувства, возникающие из-за Джея. — Не дело, — заключает Ники и ловко запрыгивает на стиральную машинку. Длинные ноги касаются пола, и нельзя невольно не залипнуть на тупую татушку в виде красной звезды. Жаль, что без надписи. Или серпа и молота. Долой капитализм, на. Назад в будущее, на. — А что, по-твоему, дело? — У нас выбор небольшой: нажраться в хлам, чтобы ты мне всё рассказал, или чтобы ты мне всё рассказал без бухла. Капли воды противно впитываются в ткань одежды, мокрые пряди свисают паклями. За пределами этого крохотного бункера кто-то орёт под песню с никаким смыслом. Говорят, конечно, что смысл реально отыскать всюду, но его там нет. Как и нет его в переживаниях из-за какого-то американца. Восьмидесятые и девяностые отгремели. Девушки, поющие о заграничном принце, давно обзавелись детьми. Хватит. Выдох-вдох. — Я в жопе, — Чонвон зарывается пальцами в волосы и жмурится, с трудом глядя на энергосберегающую лампочку без люстры и какой-либо защиты. — Заметно, прикинь? — Ты не понял, Ники. Мне пиздец. Чиркает зажигалка. Едкий дым бьёт по ноздрям. (ладно, похуй). Начиналось хорошо, начиналось клёво. После вечернего дружеского матча с пацанами из соседнего района погонять мяч, поболтать о том о сём и разойтись на мирной ноте, пусть в период игры грозились набить друг другу ебальники — нормально. Здорово, что пацаны взрослее пришли размяться и помогли отвлечься, забыться. То, что случилось на дне рождении Ким Сону, разумнее вырезать из киноплёнки-существования. Удалить насовсем, очистить облачное хранилище. — Ты дёрганным всегда был, но понемногу, — туманно изъясняется Нишимура. Пепел сбрасывает в раковину, каким-то чудом сумев дотянуться от насиженного места до неё. Хотя, с такими-то длиннющими конечностями — легко. — Но недавно как с катушек слетел. Не после ли двадцатилетия Сону?.. И смотрит. Правильно Сону говорит, что порой Ники пугающий не из-за татуировок и внешности — аура виновата наполовину. Столкнись с таким в тёмном переулке — и, когда отблеск фонаря явит миру его лицо, готовься отдавать Богу душу. Темноглазые люди зачастую оказывают эффект более сильный (личное наблюдение — ага; проходили, бывалые малые), а тут едва ли не чёрные. Поделишься с кем-то — секрет больше не секрет. Но как быть, когда нутро раздирает от унизительной, кишащей опарышами тайны? Чонвон не идиот — понимает: когда обнимаешь унитаз без пищевого отравления, когда весомой причины для того нет, звоночек превращается в церковный колокол. Близко-близко ВСД, а там до чего-то крайне-крайне грустного недалеко. — Чё было-то? Колись, — звучит небрежно, но Нишимура слишком Нишимура. У Чонвона слова прирастают к нёбу, грудину скручивает от фантомных спазмов. Отвратительно, как тупое тело, борющееся с мозгом словно насмерть, посылает импульсами мурашки от загривка до кончиков пальцев. Телу понравилось чувствовать горячие губы Джея на шее, тазовых косточках и груди, поддаваться навстречу его прикосновениям. Низ живота скручивает узлом, ладони потеют. Чонвон выплёвывает жвачку в унитаз и надеется, что не создаст проблем для матери Субина и труб. Он бы и себя с радостью смыл в канализацию, если бы помогло. Лучше в дерьме изваляться, чем страдать от нехватки. Джей — опытный дилер, блядская Белая смерть. Подсаживает на иглу-себя, маячит вечно перед глазами, действует на центральную нервную систему и вызывает привыкание до ломоты в костях. Не словить трип практически невозможно, нарушается работа головного мозга, где ясное сознание вытесняется американским уёбком с безупречной рожей. — Почти секс, — сипло. — А? — Не показалось, — Чонвон зыркает исподлобья и окончательно сползает на бортик, — тебе не показалось, Ники. Было бы причиной это — почти секс — было бы славно. В пьяном угаре некоторые знакомые чего только ни творили, или на спор с подоплёкой «по приколу» соглашались. Приколы, однако, закончились (или не начинались, в принципе), когда было весело и ни «до», и ни «после», и ни «в моменте». Нишимура кашляет никотином, хмурит брови и резко дёргает подбородком, будто схватывает удар в челюсть. Пальцы тарабанят по поверхности машинки, алая звезда вдруг становится очень-очень бледной, переходя в розовый. Или же у старшего окончательно едет крыша, ведь губы ублюдка, когда зацелованы, становятся тоже ярко-розовыми. — Предложение надраться в силе, — напоминает Ники, когда музыка сменяется. Ребятам в кайф слушать то, что старше них самих на два, пять, десять, а то и больше лет. — Не говори никому, — зачем-то бросает, зная, что да — не расскажет. «Ничего не говори-и-и», — ревёт либо хозяин квартиры, либо Джеюн, обычно в таком настроении обнимающий подушку вместо девушки (или самого себя сжимающего в объятиях). — Я могила. Но я думаю, что он не… Хлёстко перебивает: — Замолчи, — пауза, — умоляю. Мне и так мерзко. Давай набухаемся, что ли. Плавный съезд с темы — эффект, как после улетевшего Марка в кювет. Чонвон — тот счастливчик, чья машина (ментальное здоровье) разбилось в щи, зато сам жив-здоров. «Я двигался к счастью, — ответил бы Ян в интервью, — а он меня первый стал догонять. Виноват и стоит, сука, улыбается. Я убился, но, слава Богу, не умер». Только без юмора, без смеха. Потому что Ян Чонвону нихрена не смешно.

***

В конце концов, Ян Чонвон всего лишь человек. Плестись на восьмой этаж пешком — не лучшая из затей, особенно когда в тебе бутылка пива и что покрепче сверху. Особенно когда перевалило за полночь, брат и сестра наверняка спят (или мелкий рубится в комп), а мать на дежурстве в больнице. Повезло не встретить даже женщину с третьего, которая поздно выгуливает противного на характер шпица. Она бы приебалась точно, а потом бы ходила на прогулки со своей волосатой крыской и пиздела бы кому ни попадя, что Ян Чонвон — алкоголик, наркоман и быдло. Пофиг, что правды в этом ноль. И… ладно, не такая уж противная она баба — просто в личной жизни не клеится, да и собака эта мелкая с красивыми глазами-бусинками — отдушина для неё. «Большинство якобы скверных, злых на первый взгляд людей глубоко несчастны», — говорила покойная бабушка. Падают ключи от квартиры. Падают в грёбаную темноту, как самообладание. Приземляются где-то на первом или чуть выше этаже, что в целом является показателем: Ян Чонвон — неудачник. Панельные дома — отдельный «салют!» ушедшему правительству. Атмосферно до пизды, когда кеды промокли насквозь, в душе будто килотонны помоев, а облезлый кот возле помойки (и тот, блин) отказался поддаваться на «кис-кис» и поспешил спрятаться в контейнере. Чонвон сползает на ступеньки и расслабляется — мигает лампочка, тишина мёртвая. Пульс барабанит в висках. Раз-два. Шарканье. Сигаретный дым продирает глаза, но этого недостаточно. Не с таким эффектом, как вызубренный, выточенный на задней стенке черепной коробки аромат чужого парфюма. Чонвон заебался чуять его везде и всюду; кривиться каждый раз, когда на кольцевой линии метро кто-то обязательно надухарится идентичным и встанет рядом. — Ты чего тут? — ноль внимания. — Эй, Чонвон! Подъём. Ян приподнимает голову и всматривается в лицо того, кто выдёргивает из тянущихся к нему лап сна. Блять, нет. Пожалуйста, за что? Где Чонвон так нагрешил, что даже сейчас видит ненавистную рожу? Танцы на костях и ампутация левого предсердия — увы, не вышло. Чонвон задаётся вопросом, а почему в свои двадцать лет бултыхается в вязкой смоле американского производства, но тонуть — не тонет, всплыть — не всплывает. От нефтеперерабатывающего завода урон лёгким меньше, чем от Джея. …Все дороги ведут не в Рим и не в Москву — к нему.