Морок

— Давай быстрей! У Лешего пальцы озябшие не слушаются. Соскакивают несколько раз, прежде чем подцепить выскальзывающую молнию джинсов. У Лешего в голове приятная тяжесть и шум чужих голосов, что тонет в подвываниях ветра. Ему бы сейчас не сквозь деревья пробираться, утопая по щиколотки в рыхлой земле, а завалиться в арендованный домик и уснуть прямо так, не раздеваясь. — Ты чего там, весь лес решил удобрить! Не такие далекие голоса смеются, о чем-то разговаривают. Им сейчас тоже хорошо и весело. А Леший немного устал. Возвращаться не хочется — спать не отпустят ведь. Он разворачивается в сторону голосов, где теплый костер и треск поленьев, где много выпивки и почти не осталось закуски. Смотрит на свет от кострища, слегка пробивающийся сквозь зелень деревьев, и идет в обратную сторону. Не страшно — все равно не заблудится. Глубоко в лес он идти не станет — дойдет до озера, которое они еще с утра заприметили, когда всей компанией бродили по окрестностям. Посидит тихонько у пирса, подышит соленым воздухом. Господи… как хорошо. До пирса идти ближе, чем ему запомнилось. У пирса небольшое полесье и деревья будто уважительно отступившие в сторону, пропуская и с двух сторон обволакивая высокими кронами. Леший садится, как и мечталось, на влажные дощечки. А вот лодку, поросшую то ли мхом, то ли водорослями он с утра не заметил. Хотя она тут давно — днище прогнило. И как только на плаву держится? Возле лодки качается белое, будто мусор в водорослевой паутине запутался. Леший тянется к нему рукой — ну и зачем засорять водоемы? Жалко… Но рука цепляется за белый клочок, который оказывается кувшинкой. Кувшинка приветливо раскрывается, и Лешему сквозь затуманенный мозг чудится, что она излучает слабый свет. Красиво. Не успевает руки́ убрать, как вдруг из воды ее цепляет чужая, холодная, мокрая. Белоснежная, почти как у мертвеца, разве что светящиеся веснушки на ней делают чуть живее. И от этого еще более жутко. Вслед за рукой высовывается голова с темной макушкой и два любопытных глаза. Горят игривым интересом и детским удивлением. Курносое, нелепое, но наглое принюхивается к чужой руке – раз, другой. Как щенок, познающий мир. Наклоняет голову из стороны в сторону, вслед за которой каждый раз разлетаются брызги с мокрых волос. Забавное. Леший улыбается, а существо, очень похожее на человека, но таковым точно не являющееся, медленно открывает рот, не без усилий проговаривая: — Ты… вкусно… пахнешь. — Это как? — удивляется Леший. — Не… рыбой… — Существо морщит нос. Смешное, нелепое: — Ненавижу рыбу. Леший смеется. Существо, не отпуская его руки, показывается во весь рост — человек человеком, и хвоста никакого нет. Бледный, правда, как сама смерть, а веснушки по всему телу мелкими светлячками освещают воздух вокруг. — Тебя как зовут? Существо наготы собственной не стесняется. Садится рядом на пирс, ногами баламутя озеро, осторожно перебирает пальцами водную гладь. — Я… Елисей. — Смотрит в упор, не смущаясь. В глаза своими холодными. Морщит нос. Спрашивает: — А тебя? — А я Лёша. Алексей. Леший взгляда тоже не отводит. Протягивает руку приветственно. Елисей переводит взгляд на нее. Тянется курносой мордочкой и снова обнюхивает. Лижет на пробу. Отчитывается: — Солёно. Лицо из сплошных эмоций: интереса, удивления, ожидания: что дальше? — А ты… русал? Елисей вздыхает. Отводит взгляд в глубь озера. Говорит устало: — Ага… утопленник, — и снова на Лешего в упор: — Я… маленьким… был. Не помню… Мамка… утопила… Леший выскальзывает рукой и сам цепляется за чужое запястье. Елисей разглядывает с любопытством. А потом спрашивает: — А ты… знаешь… сказку? Не терпится. Ждет ответа. Глаза круглые, выжидающие: скажи «знаю», ну, пожалуйста, знай! — Какую? Леший осторожничает. — Я слышал… от людей… Когда… видели нас… Говорили… много… Но от них… нехорошо. Морщится. Неприятное воспоминание. Леший догадывается: — Это, наверное, молитва. — А ты… знаешь… другую? — смотрит на Лешего с надеждой. — От которой… не бывает… нехорошо? — Знаю. — Расскажешь? И ради такого взгляда если чего-то не знаешь, можно и сочинить. — Расскажу, — улыбается Леший, гладит чужое запястье. Елисей довольно кивает. — А ты… человек? Спрашивает очевидное. Но до сих пор неозвученное. — Да. И невидимая стена между ними. Что делит их на одну и другую сторону. И стена становится почти осязаемая после озвученного: — А я нежить. Вот так просто. Но Леший не согласен. — Ты жить. Еще какая жить! Елисей искренне удивляется. А потом так же искренне начинает хохотать. — Нет… такого слова… — Смеется. И стена почти исчезает. — Ты же есть — значит, и слово есть. Елисей голову наклоняет из стороны в сторону — то ли рассматривает, то ли что-то замышляет. Смотрит настойчиво, уверенно. Наклоняется так, что носами упираются, а в голове туман. В голове легко и убаюкивающе. Как от алкоголя, выпитого и уже выветренного. В голове пусто и невесомо, а конечности так и тянутся к холодному, мягкому. Взять, овладеть, присвоить. И Леший знает, как это сделать. Разум туманит мокрыми губами нерешительное прикосновение, хладной руки робкое движение. Влажная земля и влажное тело на ней. Светится, как потресканный фарфор, лунный свет отражая. И капли, на чужом теле осевшие, темным мороком зазывают. Руки свои не слушаются, чужие – навстречу тянутся. Рубашка поодаль лежит забытая, а тело с чужим будто путами сплетается. А потом слышится хрупкое робкое «а-ах» и отражается от верхушек деревьев жалобным эхом, и тепло растекается между слипшейся кожей. Леший опускает взгляд вниз и между. Поясницей ощущает острые щиколотки, что недавно играли в воде. Перед глазами будто та самая кувшинка, распускающаяся от прикосновения и только ночью. И темное, дрожащее, раненого животного тяжелой грудью вздымается. И пахнет вовсе не рыбой, а на удивление травой свежескошенной. Аромат в носоглотку забивается и оседает в бронхах. Дышать все тяжелее становится, и сознание тускнеет до одури. Леший смотрит вниз, как растекается белое, тягучее. Тянется тонкой ниточкой от его живота к чужому, и морок в ту же секунду спадает. Не остается ни жгучей страсти, ни нестерпимого желания завладеть. Остаются только сжатые пальцы, по костяшки в земле зарытые, ледяные бедра из-за грубой ткани в ссадинах, мурашки, по бледной коже беспорядочно блуждающие и испуганные глаза, как у новорожденного олененка. Не голубые, но цвета замерзшего озера в самую студеную ночь, покрытого ыжлостью стылых зим. Леший будто из забвения выходит. Тянется к рубашке и заворачивает в нее Елисея, боясь на него посмотреть. Избегает взглядом чужих глаз, чужого тела и того, что минутой назад связывало их воедино. Елисей молчит. Ни звука. Хоть бы накричал или сказал что угодно. Но он послушно гнется во все стороны, пока Леший заворачивает его и на руках уносит в сторону дома. Лежит свернувшимся комочком в руках, уложив смирно голову на плечо и едва заметно дышит. Ровно, мерно, будто это самая спокойная ночь в его жизни. В жизни Лешего эта ночь самая ужасная и вместе тем самая лучшая. И от этого на душе только гаже. — Теперь… ты меня… не бросишь? Цепляется слабо леденелой рукой. И Леший, конечно, не бросит. Он не знает должен ли просить прощения или ругать за то, что Елисей наслал на него русалочий морок, поэтому лишь прижимает плотно завернутое тело к груди и продолжает идти.