Twa corbies

His hound is to the hunting gane, His hawk to fetch the wild-fowl hame, His lady’s ta’en another mate, So we may mak our dinner sweet.       © Шотландская народная баллада       — Рози, дорогая! Смотри, я принёс подарок, — не без горделивости зовёт Аластор, разворачивая борт пиджака, — тебе понравится. Рози протяжно вдыхает, почуяв запах внутренностей, плоти и крови, — его и чужой, смешавшийся воедино, — и морщится:       — Опять кого-то прикончил?       — Одну гончую графа-губернатора Лаболаса из молодняка. Впрочем…       — Оно того не стоит, — осуждает Рози, рассматривая его руки: они искусаны, и, наверное, на них останутся шрамы, — видимо, Аластор инстинктивно прикрывался, пока собака терзала их, вонзая клыки до костей и норовя добраться до горла. — Оставь собачатину себе.       — Может, и стоит? Посмотри.       — Кр-ро! Рози всматривается в его лёгкую ношу, — поначалу она принимает её за мокрую собачью голову, отрезанную на память об удачной охоте, — и вскрикивает, когда вслед за клювом и парой чёрных глаз на неё оборачивается третий, блеснувший на затылке.       — О-о, чего же ты не сказал сразу? Аластор смеётся, оскалившись во все клыки:       — Ха, так ведь эффект был бы не тот! Рози подхватывает пернатую ношу на руки, прощупывает грудную клетку: в порядке ли рёбра? — и поднимает перед собой, поддерживая расправленные, короткие ещё крылья, а трёхглазый ворон, — низший из птичьих демонов, воронёнок, недавний птенец, — крутит головой, изучая сначала её бледное лицо и пару птичьих черепов среди перьев на шляпе, и лишь затем — убранство дома.       — Ну, Рози, каков он? Что думаешь?       — Слишком спокойный. Не хворает?       — Пригрелся, вот и спокойный.       — С каких пор ты стал таким сентиментальным, Аластор? — любезно интересуется Рози, подставив запястье под четырёхпалые лапки воронёнка: впрочем, тот лететь никуда не спешит. — Решил, что нам пора завести ребёнка?       — Решил отплатить тебе за всё, чему ты меня обучила.       — Ах, вот оно как! Значит, захотел расплатиться, поэтому принёс в дом ещё одного нахлебника? Поистине вы щедры, владыка Аластор!       — Всегда пожалуйста, Пожирательница, — преувеличенно-учтиво кланяется Аластор. Рози, пошарив в карманах платья, достаёт для воронёнка кусочек вяленины, — тот тут же хватает его, ущипнув за пальцы сквозь перчатку, и спархивает на ставень. Рози, глядя, как птенец терзает еду клювом, притрагивается к вороньим черепам на шляпе: Адон покинул её в начале прошлого века, а Шахор — два года назад, когда поседел, зачах от коросты, перестал есть и догорал, как свеча.       «Может, заберёшь Шахора себе? Ему недолго осталось жить, — просит Рози, гладя дряхлого демона по голове. — Можешь сжечь, можешь сварить, можешь скормить псам или городской детворе, но принеси мне его голову. Или череп».       «Шахора-то? У него вши и короста, не хватало ещё самому эту дрянь подхватить, — брезгливо замечает Аластор, застёгивает истёртые на швах манжеты и оглядывает себя в железном зеркале перед выходом: Аластор придирчив к собственному внешнему виду не меньше, чем в прежней жизни, и его не смущают ни шерсть, ни зрачки, ни проросшие корни рогов. — Дай ему умереть».       «Легко тебе говорить. Я знаю его семьдесят восемь земных лет, а ты — четырнадцать».       «Ворона тебе жальче, чем грешников на Жатве?»       «Выходит, что жальче, — чрезмерно-мило улыбается Рози, когда ворон скоблит клюв об её запястье. — Тебе напомнить, какова я?» Аластор улыбается ещё очаровательнее: впрочем, это больше похоже на издёвку, — опирается на трость: с недавних пор у него разрослись рога, как и положено у оленей, и заныл не привычный к такой ноше хребет, — мимоходом бросает «сентиментальная» и оставляет поместье Рози, по-джентльменски махнув на прощание. Шахор умирает на руках хозяйки, и Рози закапывает любимца возле родника, отрезав ему голову и маховые перья, — в корнях Древа, там, где сквозь трещины коры струится солёный сок, — а затем, помедлив сразу уходить, снимает сапоги и зарывается пальцами в рыхлую чёрную землю, полную костей: Рози привычно быть одетой в глухие платья до самого горла, но теперь она ощущает себя уязвимой.       — Кра! — кричит воронёнок, требовательно разинув клюв во весь зев, и Рози почти растрогана тем, как он жаждет внимания.       — Больше не попадайся молодняку графа-губернатора, хорошо?       — Кра-а-а!       — И кричать в моём городе стоит потише, детка. Подрастёшь — посетишь и пиры, и охоту. Рози даёт воронёнку ещё один кусочек вяленого мяса: в конце концов, есть ведь у герцога Агареса ручной ястреб, который носит ему добычу? — и отстранённо думает о Шахоре, который всегда сопровождал её на пирах после Жатвы, выбирал себе самую свежую из отрубленных голов, садился на неё, выклёвывал глаза и каркал на барона Элиезера, когда тот хотел согнать его и сварливо роптал, что не хватало им за трапезой ещё и воронья.       «Как думаешь, а меня он склевал бы?» — интересуется однажды Аластор, глядя, как Шахор чистит перья.       «Брось, Аластор! — беспечно отмахивается Рози. — Здешняя оленина ему не очень-то нравится, она порченая».       «Безмозглая птица. Не знает, от чего отказывается».       «А ты что, знаешь?»       «Дорогая моя, — оскорблённо косится тот, приложив пятерню к сердцу, и сочно вонзает зубы в отрезок лёгкого, — я при жизни на оленей охотился. Думаешь, здесь бы не попытался?»       — Рози! — вновь зовёт Аластор, дёрнув жёсткими хрящевыми ушами, облизывается и не очень-то элегантно сбрасывает пропитанный кровью пиджак. — Может, хоть дашь мне воды?       — Держи получше, — не возражает Рози, вложив в его руки кувшин, наполненный на две трети древесным соком.       — О-о, благодарствую. Из родника, да? Рози обнимает себя за локоть и подпирает пальцем подбородок, глядя, как Аластор вцепляется в кувшин всеми когтями, — он так торопится, что начинает кашлять, подавившись на втором глотке: Рози закатывает глаза, и Аластор смотрит на неё с искренним непониманием, когда Рози отбирает кувшин обратно.       — Мне напиться нельзя?       — Хватит с тебя, подавишься. Вон теперь, да поживее, ты здесь не господин, — по-хозяйски распоряжается Рози. — Весь грязный, и руки у тебя в крови.       — И умыться не дашь?       — Изволь, но умывайся не дома.       — Мой бог, чего ради я стараюсь из-за такой мегеры? — чрезмерно сетует Аластор.       — Кра! — кричит ему вслед трёхглазый ворон. Аластор скалит на птенца зубы, обнажённые до тёмных дёсен, — обычная манера, оголяющая спрятанное, утробно-хищное, когда ему нужно кого-то припугнуть, — со всем присущим ему достоинством садится на пороге и, закинув ногу на колено, щурится на прожилки подземной тверди над Дитом. Рози садится рядом с ним, поправив двойные юбки: платье у неё новое, красное с тёмно-розовым, точь-в-точь по себе сшила, жалко было бы испортить или забрызгать, — и выжидательно подставляет ладонь, пошевелив пальцами в потёртой кружевной перчатке.       — Брось, Рози, оно и так заживёт, — напоминает Аластор, сплетя пальцы в замок, и закрывает глаза, когда та начинает промывать укусы, и его уши еле заметно вздрагивают, как у оленёнка подле матери.       — Зато боль снимет.       — Что с того? У грешников в подземном мире всегда что-нибудь болит.       — О-о, бедняжечка, — преувеличенно-жалостно тянет Рози, разжав хватку и взяв под другое запястье. — Хуже уже не будет. Сиди.       — Тц-с. Я тебе муж или детёныш, что ли?       — Недотрога ты, — говорит Рози, — помолчал бы. Аластор делает вид, будто отдёргивает руку, — скорее из гордости, чем по-настоящему, — но всё же замолкает, доверяя Рози обмыть и левую, и дразняще-невзначай ведёт носком ботинка по плетёной шнуровке её сапога.