хрусталь

      Парень на сцене пел не своим голосом. Пел не свою песню. Из уст вылетали совершенно чуждые ему слова. Угольно-черные волосы, подстриженные под «лесенку» сияли под светом софитов. Надменный взгляд охватил зрительный зал. Глаза артиста зловеще засверкали, словно изумруды под палящим полуденным солнцем. Ухмылка сверкала на его лице в короткие паузы между словами из песни. отведи меня к извилистой реке, отведи туда, где есть конец борьбе, смой ты горечи моей следы, научи меня, как вновь любить и жить.*       От парня на сцене веяло губительной, незыблемой ненавистью. Не было и тени той тоски, которая со словами будто бы доносилась из чужих уст. Будто парень на сцене украл чужой голос. И он лишь усмехнулся, когда встретился глазами с яростным взглядом Танджиро. унеси, прикрой серебряным крылом, мимо тьмы и пения сирен. подари мне чистый свет лучей. в дрёму погрузи, и не позволь открыть очей.*       Знакомый хрустальный голос словно молил о любви. Отчаянно просил о понимании и сострадании через пронзительное пение. Вольно или нет, не важно — искренность била ключом. И это невозможно было не прочувствовать Словно лучик света робко пробивался сквозь кромешную тьму. Словно над единственным источником света нависла огромная тень. Знакомые, жалостливые нотки было несложно уловить в сильном, чистом голосе. ведь лишь трещина здесь я — на сводах хрупких хрусталя едва ли сможешь что еще узреть, ещё узреть.*       Что-то надломилось в сознании. Неподдельная ярость уже с момента появления в зрительном зале опалила тело от самого сердца и до кончиков ушей. Отразилась на хмуром лице, но не задела пламенем наглую физиономию, залитую ярким светом софитов. В память молнией врезался красивый светлый образ, контрастный сценическому. Обычно сбивчивый голос сейчас звучал как что-то запредельно идеальное. Но слишком знакомо, и Танджиро узнал бы его из миллионов. И за этим совершенством скрывалось нечто хрупкое, но обманчиво слабое. Ошибочно ничтожное и якобы незначимое. Танджиро не желал, чтобы подобные мысли доносились до светлого разума. И окрасили печалью светлое лицо. отведи меня домой, пока я сплю, веди сквозь тайны, что известны наяву, смой ты горечи моей следы, научи меня, как вновь любить и жить.*       Тоска по иллюзорно светлым мгновениям из прошлого, которые бережно хранились, словно редкие сокровища. В хрустальной шкатулке, ни единожды собранной из множества осколков. Слабо повеяло неразделённой любовью. Разрушительной, слепой и вредной, но искренней и чистой, словно у ребенка. А с последними строчками голос вдруг стал тише. ведь лишь трещина здесь я — на сводах хрупких хрусталя едва ли сможешь что еще узреть, ещё узреть…*       Что-то, кажется, случилось с микрофоном. А затем через зал донёсся победный хохот и громкие слова: «напроло-ом!!!» Неугомонный Иноске в кабаньей маске и растерянный Зеницу с микрофоном в руках предстали перед залом.       Артист потерял самообладание и яростно огрызнулся в сторону Зеницу. Не умолкал о ничтожности, в которую давно научил верить. Которая тяжёлым грузом раз за разом разбивала сердце. Но заставила слепо согласиться с мыслью о славе, которой достоин его природный дар. О славе, «щедро» подаренной парнем на сцене.       Слова словно яд пронзили разъяренный разум. А взгляд янтарных глаз, минутами ранее скрытых от зрителей за длинным занавесом, вдруг окутала дымка. Словно в один миг что-то оборвалось в разуме, наивном до слезливости. Словно сквозь трещины в сердце просочилось озарение. — Ты ведь… Ты сам сказал, что я не подхожу для сцены. Что я слишком жалок, а ты… — Ещё бы. А поэтому ты должен быть благодарен за то, что я прославил твой талант. Продолжал бы петь за кулисами, оставался бы и дальше в моей тени, тогда не опозорился бы. Кто просил тебя выдавать нас? А?       Парень яростно глядел в янтарные глаза, силой прижал Зеницу к стенке. Зеницу испуганным, затравленным взглядом окинул задиру, затем — и весь зрительный зал. Словно кошмар, о котором он со слезами неоднократно рассказывал Танджиро, сбылся. – Это, вообще-то, идея господина Иноске, умник! Моницу не хватило бы духу на такое.       Иноске не умел и не любил церемонится с негодяями. Танджиро прекрасно это понимал, а потому не осуждал нетерпеливого друга за его выходку. Но сильнее он сейчас прочувствовал ту боль и неловкость, которая донимала Зеницу. И ту незаслуженную ярость, которую он получил в ответ за чересчур бескорыстную попытку озарить славой совершенно равнодушного человека. За то, что одарил слепой, безвозмездной любовью.       Танджиро молча схватил Зеницу за руку. Артист зло посмотрел вслед взглядом, полным презрения и ненависти. А Иноске без возражений прогнал со сцены горе-артиста и взял внимание на себя мощной игрой на бас-гитаре.       Танджиро терпеливо выслушал всё, что скопилось в мыслях Зеницу в один лишь миг. Всё, что разрушило слепую веру в человека, равнодушного к любви, которую до поры удобно было использовать. Словно Зеницу стал марионеткой в чужих руках. И Танджиро пришлось объяснять, насколько непростительно было по отношению к себе помогать начинающему, надменному музыканту, талантливому во всем, кроме вокала. — Но… Ему так сложно было поставить голос, — робко замямлил Зеницу, — я думал, что он ценит мою помощь… и даже переступил через гордость, чтобы прославить мой голос. Я бы и не осмелился так же выйти на сцену. — Не имеет значения. Твой талант должен славить только тебя. Рано или поздно это случится, я верю!       На последних словах Танджиро улыбнулся и положил руку на дрожащее плечо Зеницу. — Я… Хотел петь на сцене. Но это был ужасный дебют, да ведь? — Терпеть неудачи это нормально. Со временем ты остынешь к себе, Зеницу. Перестань себя укорять, ты этого не заслуживаешь. — Ты говоришь почти как дедушка… — Сквозь меланхоличную, нежную улыбку тихо произнёс Зеницу.       Слезинки лишь собрались в уголках янтарных глаз, а острым нюхом Танджиро сумел поймать горько-соленый запах. Он стал сильнее, заполнил лёгкие, когда слёзы ручейками скользили по щекам и шее. Сознание не покидали слова, обращённые к образу истинного спасения, до поры размытому и ложному. И Танджиро готов был взять на себя эту роль, потому что слишком ценил Зеницу. Его доброту и смелость, видимую лишь для тех, кто действительно её заслужил. Ощутимую с первого знакомства, но острее — в истинной, жертвенной помощи, которой Танджиро совсем не ждал. Но когда получил — был благодарен, и не стал молчать. Не забыл огромные синяки, которые получил Зеницу, защищая Незуко от толпы хулиганов, среди которых когда-то был Иноске. И до поры Танджиро не мог осознать, насколько сам Зеницу жаждал помощи, любви и ласки. Но считал себя недостойным, мелким и ничтожным для светлых, искренних чувств. И он ошибся. ведь лишь трещина здесь я — на сводах хрупких хрусталя едва ли сможешь что еще узреть, ещё узреть…*