breath your last.

Тишина в помещении густая, вязкая. Такая оглушительная, что кажется, будто на всю комнату слышно, как Сатору сглатывает слюну, через силу отводя взгляд от второго человека, стоящего в нескольких метрах от него. Но не сдерживается, украдкой всё же глядя на чужую фигуру, стоящую у окна. Не смотреть — выше его сил.  Взгляду открыта только широкая спина и длинные, почти до пояса, волосы. И можно пофантазировать, что это другой человек, но в ту же секунду, будто почувствовав взгляд Сатору, фигура оборачивается и пересекается взглядом с настороженным взглядом Годжо. Глаза того против воли смещают фокус выше, на чужой лоб.  — Не смотри на меня так, — Кендзяку фыркает насмешливо, на секунду жмурясь — точно так же, как делал он.— В твоих глазах захлебнуться можно, — зрачки, обрамленные шоколадной радужкой, уже внимательно следят за реакцией Годжо. Тот держится достойно — по крайней мере, ему самому так кажется. Во всяком случае, смело выдерживает чужой взгляд, проникающий в самые глубины души. Взгляд выжидающий — как минимум, того, что бровь Сатору нервно дёрнется, когда он на секунду потеряет контроль над мышцами лица.  Самая блядская несправедливость этого мира — решение верхушек магического мира привлечь Кендзяку к борьбе с Сукуной. Вторая по величине несправедливость — то, что Сатору позвали что-то обсуждать, но остальные участники планируемого обсуждения не спешат появляться, вынуждая его коротать время с пришедшим ещё раньше Кендзяку.  — В твоих глазах захлебнуться можно, — с самым серьёзным видом выдаёт Сугуру, пытаясь быть романтичным, а через мгновение они оба взрываются смехом. Они только недавно начали встречаться, в шестнадцать лет романтика кажется чем-то глупым и девчачьим.  Сатору, отсмеявшись, ощущает жар на щеках. Это он так сильно хохотал?  Вариант со смущением откидывается сразу. Ну, в самом деле, он же не девчонка какая-то.  В попытке выбить глупые мысли из собственной головы он не находит ничего лучше, кроме как со всей силы толкнуть до сих пор смеющегося Сугуру в плечо. Так сильно, что тот, не ожидавший удара, просто валится на траву с невысокой изгороди, на которой сидел до этого. Смех обрывается. — Эй! — вскакивает, откидывая с лица мешающуюся прядь. Привычка, так раздражавшая Сатору весь первый курс. — Иди сюда! Годжо пятится, не в силах стереть с лица счастливую улыбку. С тех пор, как они впервые неловко поцеловались где-то в коридорах школы, пока прогуливали скучное занятие, его жизнь будто раскрасили яркими красками. И кисть наносила новый цветной мазок каждый раз, когда он находился рядом с Гето. Даже если это была очередная потасовка, заканчивающаяся красными щеками и сбитым дыханием под навалившимся сверху Сугуру — в рукопашке тот обычно побеждал.  — А ты поймай, — и со всех ног срывается прочь, едва ли не сбив с ног успевшую отшагнуть Сёко. Та провожает его равнодушным взглядом, затем переключаясь на перемахнувшего через изгородь Гето, побежавшего следом с криком: — Только давай по-честному, без бесконечности!  Сатору через силу отводит взгляд от до боли знакомого лица. Насмешливо улыбающегося — его Сугуру никогда так не смотрел на него.  Улыбающегося так, как будто что-то знает.  «Как будто», — губы сами растягиваются в горькой ухмылке.  Знает. Видит все скрытые далеко и глубоко в памяти их воспоминания. То, что было только его и Сугуру, теперь разделено на троих.  — Что-то не так, Сатору? — и слышать этот голос, который сотни, нет, тысячи раз произносил его имя с таким же придыханием в разных ситуациях, больно до рвущейся в клочья души. Казалось, поднеси сейчас к губам зеркало — и оно полностью запотеет за доли секунды, такой раскалённый по собственным ощущениям воздух вырывается из лёгких. Сугуру наваливается сверху, вжимаясь как можно плотнее — а там, внизу, уже мокрая от естественной смазки рука сжимает оба члена, рвано двигая вверх и вниз. Годжо хватается ослабевшими руками за крепкие плечи, сжимая через ткань школьной формы — первый раз, когда его возбуждения касаются чужие руки, ощущается невероятно по-особенному.  Каждое невесомое прикосновение посылает мурашки по спине и стаи бабочек где-то в животе. Сугуру полностью переключается на Годжо, охватывая пальцами ствол плотнее, скользит от основания к головке и обратно, иногда неловко проходясь ногтями по чувствительной коже. Учитывая, что эти ногти ему сегодня утром Сатору неумело красил чёрным лаком, выпросив у Сугуру разрешения попробовать, касания ощущаются особенно приятно. Как будто внёс вклад в эту их неожиданно случившуюся дрочку, которая вылилась из ленивых распаляющих поцелуев на кровати Годжо.  — Господи, Сатору, — выдыхает Гето на ухо, заставляя пальцы на чужих ногах поджаться бессильно. Палец скользит по уретре, цепляя подушечкой новую каплю предэякулята.  — Ещё раз скажи моё имя так, — едва не скулит Годжо, на рефлексах дёргая бёдрами навстречу, в кулак. Хочется, чтобы Гето сжал пальцы ещё плотнее.  — Сатору? — почти мурлычет Сугуру, перекатывая на языке мягко «р». Получает судорожное кивание в ответ и тянет. — Сатору-у-у. Сатору. Сатору. Пальцы снова обхватывают оба члена разом, а сжатая ладонь быстро двигается, доводя до пика. Сатору впервые в жизни кончает в чужих руках, пачкает школьные брюки обоих, закусывая губу почти до крови, а потом ощущает на себе сперму тяжело дышащего Гето.  — Фу, ты тяжёлый, — спихивает Сугуру с себя, показывая язык в ответ на недовольный взгляд. — Так по-взрослому, — фыркает Гето, брезгливо вытирая руку о брюки возмущено вскрикнувшего Сатору. — Почти так же по-взрослому, как кончить от того, что я называю тебя по имени. Щёки заливает румянец, контрастирующий с белоснежными взлохмаченными волосами. — Заткнись.  — Заставь, — дразнит и открыто провоцирует, затем добавляя: — Сатору. — Ты чего завис? — звучит почти по-доброму. Так, что задумавшийся и погрузившийся в собственные воспоминания Сатору удивлённо моргает пару секунд, фокусируя взгляд на уставшем, но по-прежнему красивом лице. Почти как в их шестнадцать. Его Сугуру. Не его Сугуру. У его Сугуру не было уродливого шрама на лбу и такой мерзкой усмешки на губах.  Тварь, укравшая чужое тело. То тело, до которого Сатору пальцем не позволил никому дотронуться, когда собственноручно убил Гето. То тело, каждый миллиметр которого он знал наизусть — сначала изучал в неловких подростковых прикосновениях, а уже потом — будучи взрослым, уверенно касался пальцами и губами каждого квадратного сантиметра смуглой кожи, пока весь магический мир разыскивал Гето Сугуру.  Который в те мгновения лежал на маленькой, аскетично-неудобной кровати в небольшом доме, спрятанный от всего мира накрывшим его телом Сатору, покрывающего судорожно поцелуями чужую вздымающуюся грудь.  — Не стыдно тебе, Сатору? — тварь снова подаёт голос. — Ты этого преступника искать должен был, а ты… Свои животные инстинкты удовлетворял. Словно читает его мысли. Или они так явно отражаются на потерянном лице Годжо? — Отъебись, — надеется, что вышло достаточно злобно. Но даже если да, то Кендзяку никак не показывает оскорблённости, только лишь садится и подпирает кулаком лицо скучающе, закидывая ноги на стол.  — Почему же ты не уходишь? — теперь насмешка звучит и в голосе, а Сатору гипнотизирует длинные ноги, бесцеремонно устроившиеся на низкой столешнице. — Сугуру! — парень спихивает чужие стопы со стола. — Вечно учишь меня манерам, а сам?  — Я просто знаю, что тебя это бесит, — Гето беззаботно пожимает плечами, но больше попытки сложить куда-нибудь свои ноги не предпринимает. Сатору задыхается от возмущения, тыча пальцем в Сугуру. — Ты специально меня злишь!  — Ты просто не видишь, насколько ты горяч, когда в тебе просыпается эта правильность, хоть это и бывает редко.  Обсуждать, кто из них насколько горяч, кажется странным для подростков, думает Годжо. Ну, в его понимании, такое могут обсуждать люди старые — лет за тридцать, например. Из разряда «ты так горяч в этом деловом костюме». Или что-то типа того. Потому что себя Сатору горячим не считает от слова «совсем». Длинноногий, нескладный, тощий — ни одного синонима к слову «горячий» или «сексуальный».  Сугуру видит замешательство на его лице. И протягивает руку, устраивая ладонь на чужом бедре — в горле Сатору стремительно пересыхает.  — Ты чего завис? Я и без шести глаз вижу, как у тебя в голове шестерёнки крутятся, — звучит обеспокоенно. Годжо неопределённо мотает головой — мол, всё нормально, но Сугуру не отстаёт. — Я же вижу, расскажи. Рассказывать о своих переживаниях для подростка кажется ещё более неловким, чем обсуждать, кто из них сексуален и может вызывать желание. Но карие глаза смотрят пристально, куда-то в душу, и приходится нехотя ответить: — Ты правда меня иногда считаешь… Ну… Горячим? — звучит минимум в два раза хуже, чем ожидалось в мыслях. Но Гето, вопреки ожиданиям, не смеётся.  — Ты дурак? — звучит оскорбительно. И Сатору уже обиженно сопит, готовится возмущаться, но только лишь открыть рот успевает, как Сугуру продолжает. — Если бы ты учился в обычной школе, от тебя бы все девчонки текли.  О как.  Рот закрывается обратно. Нужно обработать услышанное.  А поглаженное эго уже требует большего. Но Сугуру молчит, мягко водя ладонью по тощей ноге, поэтому приходится его спровоцировать.  — А если бы ты был девчонкой, ты бы хотел меня? — щёки краснеют от того, что он несёт. Фу таким быть.  Если Сугуру скажет «нет», то ему честно прилетит в нос.  — Зачем мне быть девчонкой? Я и так тебя хочу, — Сугуру тоже смущается — видно по покрасневшим ушам.   Боги. Сатору готов заверещать от переизбытка эмоций, заземляет его только горячая рука, замершая на его напряжённом бедре. — Эй! — такие родные пальцы щёлкают в воздухе, привлекая внимание. Годжо вновь потерянно моргает, жалея, что какого-то чёрта не надел повязку или хотя бы очки, когда его срочно позвали. Голова уже болит нещадно. И присутствие… его эту боль никак не притупляет — наоборот, едва ли не каждое слово, сказанное голосом Сугуру, взрывается в мозге новым приступом мигрени.  — Очнись, я не собираюсь тратить на это весь день. Сатору вскидывает взгляд на чужое лицо. Понимает — как раз это делать он и собирается, только его цель вовсе не разработка плана по уничтожению Сукуны, а доведение Годжо до белого каления. Потому что, как бы Сатору ни хотел скрыть все свои эмоции, у Кендзяку есть все их с Сугуру совместные воспоминания. Каждое касание и каждый поцелуй — в студенческие годы робкие и неуверенные, позже жадные и иногда даже грубые.  Ему всегда не хватало Сугуру. Даже все их встречи за долгие десять лет, проходившие исключительно за закрытыми дверьми, не могли утолить эту жажду чужого тела и тепла.  В горле ощущается неприятная горечь. Чудится?  Возможно. Но всё равно заставляет поморщиться, что не остаётся незамеченным уже вставшим с места Кендзяку, который тут же растягивает губы в торжествующей улыбке. Довёл, сука. Радуется.  — Ну, что же ты, в самом деле, — тянет руку и касается Сатору раньше, чем тот успевает отодвинуться.  Пытается коснуться. Пальцы натыкаются на невидимый барьер, а сам Кендзяку едва заметно поджимает губы. И делает несколько шагов назад, будто сдаётся. «Не ожидал?» — теперь внутри торжествует Сатору. Сомнительная победа на фоне всего остального, чем его морально пинает Кендзяку, но хотя бы так.  — Остальные где? — удаётся взять себя в руки. Голос не дрожит, а глаза смело смотрят в чужие, натыкаясь на пронзительный взгляд карих. Нужно всего лишь перехватить инициативу в разговоре, пока они ждут других. Нужно всего лишь… — Они-то придут, а ты меня отвлечь пытаешься? — звучит уже не столь ласково. С трудом удаётся сдержать желание нахмурить досадливо брови — Кендзяку раскусил его на два счёта.  Хочется разъебать всё здание одним щелчком пальцев. Ёбаная тварь в чужом теле.  — Нет, — звучит уже хрипло. И, прежде чем он успевает сказать что-то ещё, мягкий голос Сугуру не приказывает, а просит: — Сними бесконечность.  Тишину комнаты нарушает только тихое пыхтение в темноте и едва слышный стук, за которым следует болезненный стон. — Сними бесконечность! Живо! — пылко шепчет Сугуру, сердито хмурясь. Драться и кататься по полу с Сатору, которого сейчас даже ткнуть в рёбра невозможно, — это слишком бесполезное и неблагодарное занятие. Но он всё равно сидит на чужих бёдрах, даже так, когда у соперника все козыри в рукаве. Потому что кто-то просто ленится заниматься боевыми искусствами. — Ещё чего, — таким же недовольным шёпотом отвечает придавленный Годжо. — Ты меня ударишь, нахера мне это?  — Ты охуеть какой хитрый, — Гето шипит, оглядываясь на дверь — мало ли кто там, в коридоре, а их и так сегодня наказали уже. И эта секундная заминка дорого ему обходится, Сатору ловко переворачивает их, меняя положение в пространстве. Теперь на дёргающихся бёдрах сидит он, а Сугуру грозно сверкает глазами в темноте, но даже мрак не может скрыть эти искры недовольства.  — Зачем мне тебя бить? — фыркает, движением головы откидывая длинную прядь с лица.  — А что бы делал? — в голосе проскальзывает интерес. Сатору склоняется ближе, но бесконечность не убирает. И Сугуру даже касаться его было бы не обязательно, чтобы знать, что тонкий барьер вокруг чужого тела точно существует. Невидимый, но непреодолимый.  — Поцеловал бы, — звучит уже не столь недовольно. Гнев почти вышел из напряжённого тела, и даже позабылась причина, по которой они подрались — кажется, Сатору опять что-то спизданул. Ну, как обычно. — Да? Вот так? — и не успевает Гето ответить, как бесконечность на нависшем сверху теле растворяется, а к губам прижимаются другие — сухие, но сладкие от какого-то очередного леденца. А ещё настойчивые — раздвигают его губы, позволяя наглому языку нырнуть в рот.  Теперь главное, чтобы никто не вошёл в комнату с проверкой или важным объявлением — трудно будет объяснить их позу, когда Сугуру раскинулся на полу, а Сатору сидит на его бёдрах, ссутулившись, и пытается из него душу высосать через рот.  Дрались и случайно поцеловались, ага. Годжо упал своим ртом на рот своего лучшего друга. По коже ползут неприятные мурашки, когда Кендзяку повторяет своё «Сними бесконечность». Тем же мягким голосом, и Сатору на секунду прикрывает глаза — невозможно такое терпеть, зная, что это не его Сугуру.  — Зачем? — а взгляд падает на настенные часы. Где, блять, все? — Убить меня хочешь без свидетелей? — звучит слишком расслабленно для фразы, имеющей такой смысл.  — А ты боишься, что убью? — Кендзяку смеётся. Совсем не так, как смеялся Сугуру. — Скорее, из нас двоих здесь шанс умереть больше у меня. И я знаю, что тебя сдерживает только запрет старейшин.  Сатору дышит. Дышит. Пытается дышать на счёт, но постоянно сбивается. И смотрит упрямо на какой-то книжный шкаф — перевести взгляд на Кендзяку кажется смерти подобным.  — Ну, ещё то, что второй раз убить это тело у тебя кишка тонка будет, — добивает вторым выстрелом. Таким будничным тоном, будто объясняет математическое правило из начальной школы.  Сатору хочется выть.  Он сжимает зубы так, что кажется, ещё чуть-чуть сильнее — и они треснут, крошась в окровавленном рту.   — Ну и зачем тебе тогда, чтобы я снял бесконечность? — звучит глухо. Так же глухо, как где-то в горле бьётся через раз сердце.  — Это не мне нужно, а тебе. Соскучился по своему Сугуру? — раскрывает руки в невозможно доброжелательных объятиях, а в раскосых глазах плещется насмешка. Сатору от неё дёргается, словно от пощёчины, и сжимает кулаки, но упрямо стоит на месте, подпирая задницей чей-то стол.  — Какая же ты мразь, — выплёвывает он. Честно, размазать его прямо тут хочется, но Кендзяку прав. Ещё раз у Сатору рука не поднимется убить тело его Сугуру. Снова смотреть, как жизнь угасает в карих глазах, закрывающихся в последний раз. — У тебя руки трясутся, — продолжает издевательски. Сатору поднимает ладони, с удивлением отмечая — да, действительно. Дрожащие пальцы скрыть не удаётся никак, но сам он этого тремора даже не замечал, погруженный в свои мысли.   Тварь продолжает вкрадчиво шептать: — Давай, обниму тебя. Пригрею.  Делает едва заметный шаг ближе. Сатору, пульс которого скоро, кажется, превысит все физически возможные границы человеческого тела, мысленно пытается выбрать самый безопасный вариант, не в силах определиться. Сильно желание позорно сбежать. Но проявлять слабость не хочется. Взгляд потерянно мечется по всем объектам в помещении, упорно игнорируя медленно приближающегося Кендзяку.  — Сугуру тебя так любил. Шаг ближе. — Я все его воспоминания перебрал. И самые тёплые связаны с тобой. Ещё шаг. — Единственное, о чём он жалел перед смертью — о том, что не смог тогда забрать тебя из колледжа и быть с тобой всю жизнь. Вы бы вдвоём на колени весь магический мир поставили. Но это так, моя ремарка, а его помыслы касательно тебя были чисты, как слеза младенца.  Снова шаг. Глаза начинают предательски слезиться. Сатору, кажется, физически чувствует, как кончики пальцев начинают искрить. И хочется скинуть это противное жгучее ощущение.  Пальцы уже нервно дёргаются, и… И под тихий шорох ткани закутанное в юката тело заключает напряжённого Сатору в объятия. Фантомные искры с кончиков пальцев мгновенно пропадают. Он, поддавшись непреодолимому соблазну, вдыхает до боли знакомый запах, а чужие руки придерживают за спину. Бесконечность рассыпается под руками Кендзяку, позволяя ему вжать Годжо в себя плотнее. Того уже откровенно трясёт, и он позволяет себе секундную слабость — представить, что это снова Сугуру обнимает его, как когда-то. Выбраться из крепких объятий кажется невозможным — Сатору недовольство ворчит и пыхтит, вертится, как уж, но Гето держит крепко, посмеиваясь ему в шею. Когда ему надоедает эта возня, то ощутимо кусает, вызывая тихое «ой». Годжо затихает в чужих руках. — Мне жарко, — страдальчески канючит он.  Сопит обречённо, когда Сугуру сгребает его в объятия с новой силой, но больше не вырывается — наоборот, расслабляется всем телом, мешая Сугуру нормально его держать. — Потерпи, я люблю тебя обнимать, — что-то такое услышать от Гето — настоящая редкость, поэтому Сатору довольно жмурится, утыкаясь носом в его висок. Ну, раз так, то и объятия в жару потерпеть можно. Лето, им шестнадцать, и кажется, что вся жизнь впереди. — Лучше стало? — чужая, не сугуровская интонация бьёт током по нервам, заставляя дёрнуться. Шёпот вкрадчивый и такой незнакомый, что хочется сделать шаг назад, но некуда — там злосчастный стол, который он подпирал своей задницей. Пока Кендзяку притворно-ласково баюкает его в своих руках, можно представить, что это Сугуру.  Ровно до того момента, пока он не начинает говорить. Тон голоса неуловимо выдаёт — это не Гето. Сугуру мёртв. Сугуру, который всю жизнь хотел быть с Сатору и который не заслужил того, чтобы его телом пользовались, как куклой. Внутренняя истерика снова подступает. Плечи безотчётно вздрагивают — ещё не рыдания, но уже довольно близко. — Ты такой беззащитный в эту секунду, — продолжает шипеть на ухо, едва касаясь губами хряща. Сатору жмурится, пытаясь уйти от реальности. — Знаешь, я, в отличие от тебя, никому обещаний не давал. И вполне могу тебя убить прямо сейчас. Интересное будет представление, как думаешь?  — Убивай, — почти неслышно выдавливает Сатору. Кендзяку на пару секунд в удивлении замирает, переставая поглаживать чужую напряжённую спину. — Как интересно. Чую подвох, дорогой Сатору.  — Убивай, я сопротивляться не стану, — Сатору трясёт. Он хрипит, давит позорные всхлипы. Пока что успешно. Через силу вдыхает и рвано выдыхает воздух, чувствуя, как внутри поднимается ненависть — к себе и к Кендзяку.  К себе, потому что не нашёл в себе силы преодолеть собственный эгоизм и позволить кремировать тело Гето. Потому что готов сдаться. Сугуру бы ему сдаться не позволил, но Сугуру нет.  Потому что не может найти смелость убить себя. Он отлично держался ровно до того момента, как впервые увидел Кендзяку, но в Тюремном царстве после этого времени подумать было достаточно. И теперь осталось только найти нужное количество храбрости. Но её-то и не хватает.  И внутри теплится слабая надежда, что ещё пара секунд, и Кендзяку, которому больше ничто не будет мешать уничтожить Годжо, воспользуется этим шансом. Призовёт одно из проклятий Гето, и через несколько мгновений свет в глазах Сатору померкнет.  И расставаться с жизнью он будет спокойно, с мыслью, что умер от руки Сугуру.  — Нет, — и внутри что-то падает от этого краткого «нет». — Я ведь лишу себя возможности наблюдать за твоими страданиями.  Сатору делает рывок. Слабый, такой, что Кендзяку удерживает его без каких-либо усилий, только сразу после этого чуть отстраняется, заглядывая своими насмешливыми змеино-подлыми глазами в пустые глаза Сатору. А руками удерживает за плечи крепко, не давая отойти.  Этот взгляд будет сниться ему в кошмарах и встретит его во вратах Ада.  — И только когда я достаточно насмотрюсь на твои страдания, я дам тебе умереть, — галантно целует дрожащую ладонь, прежде чем Сатору выдирает её из чужих рук.  Судорожно вдыхает. Он подождёт.   — Но умрёшь ты один, сильнейший, — и слышать это почти не больно.  — Как ты думаешь, как мы умрём? — Сатору беззаботно болтает ногами, сидя на качелях. Они в очередной раз сбежали с занятия, спрятались на какой-то детской площадке в обычном человеческом дворе между жилыми домами, и Сатору каким-то образом нашёл высокую качель — неизвестно, для кого поставленную, потому что детей с такой длиной ног найти сложно. Поэтому он с чистой совестью плюхнулся на деревянное сиденье, оставляя Гето подпирать плечом железный столбик.  — Что за внезапные вопросы? — Сугуру хмурится. Ему такие разговоры не нравятся от слова «совсем», а Годжо болтает из чистого любопытства. И потому что любит слушать, как Гето рассуждает совсем по-взрослому серьёзно.  — Ну, — Сатору пожимает плечами, раскачиваясь сильнее. — Мы можем умереть в любой день. Интересно же, как могут умереть сильнейшие. Хотя… Думаю, я умру один. Решу выебнуться в одиночку и тупо умру. Обидно будет, конечно, — но по беззаботному голосу не скажешь. — Ты не умрёшь в одиночестве, — голос Сугуру звучит твёрдо. — Я тебе просто так погибнуть не дам, умирать, так вдвоём и вместе.  У Годжо с языка едва не срывается шутливое «Как романтично, Сугуру», но он вовремя прикусывает язык, видя чужое серьёзное лицо. Только улыбается еле заметно, не в силах сдержаться. Умирать, так вместе, да.