Вселенская нежность и тотальное бессилие

– Алло? Ландо, что-то случилось? Макс отвечает на звонок Норриса практически сразу. Ландо удивляется: он видел, как Верстаппен спешно уходил из паддока и с кем-то болтал, и ему казалось, — может, кажется до сих пор — что Макс планировал идти куда угодно и с кем угодно, но не оставаться в отеле. Норрис чувствует вину. Она ползает по сознанию, неловко пробирается вглубь сердца, оставляет следы — такие, что не избавишься, даже если решишь себя промыть. Норрис чувствует, и это, наверное, самое страшное состояние на свете. Как ощущение бесконечного бессилия. Молчание неуютно заполняет воздух, и Ландо впервые не знает, что ему делать и говорить. – Да, я… Ты сильно занят? Можно мы поговорим? Макс кашляет в кулак по ту сторону экрана. Ландо сползает на пол по стене ванной и ударяется об неё затылком так, чтоб в челюсть отдавало противной вибрацией. Верстаппен не слышит, — не зря придумали шумоподавление — но почему-то чувствует, что что-то не так, и уже хочет спросить, однако быстро прерывается. – Пожалуйста, Макс. Я не займу много времени. Ты же один? Верстаппен непонятливо трёт лицо ладонью и хмурится. – Один. Но я не особо понимаю, Ландо. О чём нам стоит разговаривать? Он теряет дар речи, замыкается в себе на пару секунд и не знает, как начать. Мысли путаются и лезут в самые укромные уголки сознания, и это почти тошнотворно. – Мне стыдно. Я не должен был… клеветать? Говорить, что ты ужасный гонщик? Позориться? – Ландо снова замолкает, но решает больше не останавливать себя. – Я не должен был, правда. Мне стоило заткнуться. Макс, честно, я имел в виду совсем не это. Я не хотел, и… Блять, мне мерзко с себя. Я разочарован в себе, правда. Прости меня. Верстаппен тяжело выдыхает, снова кашляет и, судя по звукам, выходит на балкон. Они молчат около двух минут. – Всё нормально. Мне… Мне не обидно, правда. Ты хороший, Ландо. Я знал, что так будет — потому что так происходит всегда, и потому что отец говорил, что не бывает, чтобы меня искренне любили, и… – Макс? – Ландо, кажется, задыхается от услышанного. – Подожди, нет, я… – Всё хорошо, – он болезненно улыбается, это невозможно не услышать, и у Норриса что-то внутри с треском разъёбывается. – Всё правда хорошо. Я всё равно считаю, что ты чудесный. Но, пожалуйста. Можно ты не будешь больше притворяться? Ну, со мной. Притворяться, что тебе нужен именно я, а не… Не знаю, статус? Что-то такое. – Макс, Макси, милый Макси, пожалуйста. Пожалуйста, послушай меня, я никогда бы… Нет. Блять, Макс. Нам надо увидеться. Пожалуйста. Ландо путает слова, говорит всё подряд и забывает дышать и моргать. Макс слушает терпеливо, но в глубине души цепляется за постепенно разлетающиеся части сознания, которые, кажется, уже никогда не соберутся во что-то цельное. – Нам не стоит видеться. Не заставляй себя. Спасибо за всё, Ландо. Я рад, что ты есть. И кладёт трубку. Ландо сгибается на кафеле в небывалой истерике. Макс Фьютрелл получает около двадцати сообщений, но “доживает” только одно. Проклятое голосовое, брошенное в сеть в порыве эмоций. То, что показать даже самому себе стыдно. Норрис не скупится на выражения, кричит и рыдает одновременно, и это похоже больше на акт самоненависти, нежели на попытку хоть что-то объяснить. Они так и не разговаривают — Фьютрелл звонит без перерывов, буквально рвёт трубку, но сталкивается лишь с автоответчиком. Это невыносимо. Это больно, страшно и мерзко. Это — как увидеть в зеркале монстра; как опоздать на последний автобус, осознавая, что ночевать будешь на улице. Как услышать, что четверг — вовсе не 16:00. Как заболеть и умереть, так и не узнав, что чувствуют те, кто узнал об этом впоследствии. Ландо давно ненавидит, по-настоящему не терпит самого себя, но впервые наказывает так изощрённо — намеренно изолируется от всех, скрывает онлайн и прячет лицо. Ландо знает, что он этого — только этого, честно говоря — заслуживает. Хочется заплатить денег всему миру, чтобы отовсюду удалили злосчастные интервью и скриншоты историй. Хочется стереть себя, в первую очередь — так, чтобы Максу стало легче жить. Макс проводит в апартаментах все выходные. Это — своеобразная борьба с самим собой, попытка принятия неизбежного и одновременное желание залечить раны. Как драться с тенью другого человека, зная, что это не даст никаких результатов. Слова Йоса проносятся в голове, как своеобразная красная строка, и застревают комом в горле.. Макса тошнит и мутит. С одной стороны, осознание собственной беспомощности перед другими — что-то далеко не новое, что должно было жить внутри всегда, но почему-то решило спрятаться, когда появился Ландо. С другой… Верстаппен устал угождать. И в этом оставалась вся истина. Верстаппену надоело быть правильным: надоело подбирать выражения и скрывать слёзы, надоело оставаться одному после натянутых празднований и высчитывать минуты до наступления завтра. И невозможно, действительно нереально что-то здесь противопоставить — потому что, даже если раскроешь зонт, дождь не перестанет идти. Он много думает о Ландо, и это одновременно спасает и убивает. Келли за эти несколько дней успевает создать очередной скандал, вмешать его в это, — причём, абсолютно абсурдно — но почему-то не доводит ситуацию до пика. Даже не собирает вещи, в истерике крича, что её ребёнок будет ненавидеть Макса всю жизнь. Это навязчиво и странно, и Верстаппен скрывается в играх, в надежде хоть как-то переработать возникшие чувства. Ландо пишет ещё раз в понедельник вечером. Они перекидываются парой сообщений с фейковых аккаунтов. Что-то нежное и неземное, неощутимое в моменте: вопросы о самочувствии друг друга, рассуждения о предстоящем гран-при, и, к счастью (или к сожалению, Бог так и не дал определиться с этим «Или»), не говорят ни слова о недавнем конфликте. Норрис в переписке почти податливый, и Макс, словно чувствуя это кончиками пальцев, окончательно расходится во вселенской нежности. Они договариваются о встрече. У Ландо впервые так тошно саднит в горле. Что удивительно, почти-свидание даже не переносится на другую дату. Макс приходит сильно заранее, занимает столик в ресторане на первой береговой, и томительно ждёт. Норрис приходит вовремя, и Верстаппен не может оторвать от него взгляда. Он идеально сочетает вельветовые шорты и рубашку, аккуратно соединяет весьма «громоздкую» ткань с аккуратными, точечно сделанными подвеской и браслетом, и, что немаловажно, дополняет это смущённой улыбкой. – Привет, – Макс привстаёт, держась за спинку кресла, и осторожно отодвигает соседнее, чтобы Ландо сел. – Я заранее приехал. – Знаю, – Норрис улыбается в ладонь. – Спасибо, что согласился встретиться. Они берут самый базовый набор, который едят примерно на каждой встрече, терпеливо ждут блюда и молчат. Верстаппен сканирует взглядом пейзаж за окном, Ландо — мягко трогает угол стола в попытках снять стресс. Посетители приходят и уходят, солнце постепенно сползает за горизонт, целуясь с ним чисто из вежливости, но они, как бы то ни было, не нарушают молчание. – Ты всё ещё злишься? – Ландо решает заговорить первым. – Макс, я правда не имел это в виду. Я знаю, что Йос говорил тебе всё это, и я… – Что ты хотел сказать этим? Макс поднимает глаза, смотрит так преданно, что аж выворачивает, и молчит. Уголки губ, сгибающиеся в полуулыбке, осторожно спадают, и Ландо снова хочет закрыться от мира и наказать себя, лишь бы больше никогда ничего не чувствовать. – Я хотел… Я не знаю. Я думал, я намекну тебе, и ты… Блять. Это так тупо, я понимаю. Мне казалось, что мои попытки обратить на себя внимание сработают, и ты обязательно разозлишься, а потом от злости, может, в порыве какой-то сильной страсти, предложишь увидеться. Мы будем лежать в отеле после приятного вечера, смотреть в окно, и ты снова будешь рассказывать мне о том, как прошли твои подростковые годы в гонках. А потом я усну на твоём плече, а когда проснусь, ты будешь долго меня целовать. Макс, я… Верстаппен не говорит, но прерывает поток чужих мыслей одним движением ладони. Вот так просто: взять за руку, обернуть вокруг чужих пальцев свои и заставить на себя посмотреть. Норрис хочет улыбнуться, но вместо этого сжимается. – Я думал, ты так показываешь свою ненависть, – наконец продолжает Макс. – Или какое-то очень похожее чувство. Ландо рассыпается от услышанного и еле собирает себя заново. – Макси… Я не могу тебя ненавидеть. Они встречаются взглядами. Верстаппен нервно сглатывает, поправляет неудачно вылезшую прядь волос и болезненно улыбается. Ландо ловит эту эмоцию и отражает почти зеркально. Еда остаётся нетронутой и, со временем, остывает. В чеке этого ресторана впервые оказывается две тысячи долларов чаевыми. Ландо ведёт Макса за руку по безлюдному пляжу, рассказывает о своих чувствах, приводит примеры из жизни и впервые за всю жизнь не испытывает неловкость.