Моя мама - великанша...

Я не могу так больше… Зачем мне такая жизнь… Ну зачем?! … Я снова реву в подушку, закрывшись на защëлку. Хотя эта защëлка — граница чисто условная. Что моей маме стоит разломать на части дверь ко мне в комнату? Ничего, она даже усилия не приложит. Мама… Такое тëплое и родное слово для других детей, и проклятие для меня. Моя мама — великанша, совершенно беспощадное существо, для которого люди не больше, чем грязь под ногами, в буквальном смысле. Рост моей мамы — 112 метров и 25 сантиметров. Да, это правда… Она ростом с 37-этажный дом. Великанша с идеальной фигурой, светло-коричневой кожей и чëрными, как ночь, бесконечными волосами, в которых я могу легко потеряться, если вдруг окажусь в них, даже несмотря на то, что длинной они доходят лишь до маминых лопаток. Её глаза, такие чëрные, что невозможно отличить зрачок от радужки, а их размер может сравниться с размером человека, и с моим собственным ростом. В детстве мама была для меня богиней, настоящей, сошедшей с небес. Для всех детей мамы — боги, но моя мама действительно отличается от других, и я никогда ни с кем её не перепутаю. Я родилась самого обычного роста, как и большинство младенцев — всего 50 сантиметров. Даже не представляю себе, как маме приходилось ухаживать за мной, как она умудрялась не раздавить моë хрупкое тельце. Она тихо и нежно читала мне сказки, научила меня читать, считать и писать. С ней я чувствовала себя, как у Бога за пазухой. Жила я, поначалу, на прикроватной тумбочке у мамы. Вообще, наш дом — это невероятное сооружение, которое мама каким-то образом смогла построить. Здание высотой в 120 метров, с одной гигантской комнатой для мамы, в которой она и спит, и ест, и иногда готовит еду. Дом занимает площадь целого квартала, но для моей мамы это огромное пространство не больше общажной комнаты. В школе я не раз слышала, что раньше на месте нашего дома находился большой частный сектор, который мама легко растоптала ногами, и построила эту махину, самое больше здание в городе, которое для неё не больше, чем комната. Когда мне исполнилось четыре года, мама взяла меня в руку и поставила на маленький внутренний балкончик нашего дома, на уровне своей груди. Вернее, маленький этот балкон только по сравнению с ней, так-то он довольно большой, без перил с одной стороны. За этим балкончиком в стене находится дверь самого обычного, человеческого размера, а за ней оказалась моя комната — большая и полноценная отдушина для маленькой девочки, внушительного размера в 25 квадратных метров! Мама даже умудрилась заправить маленькую двухметровую кровать и наклеить на стены картинки с героями мультиков. С тех пор я живу в этой комнате уже шесть лет, на высоте 84 метра над землёй. Никакой лестницы в доме не предусмотрено, и я могу спуститься вниз или подняться на свой балкон только при помощи маминой ладони, для посадки на которую как раз отсутсвуют перила с боковой части балкона. Мама пару раз, когда была сонной, подходила так близко к балкону, что сносила перилки и едва не впечатывала меня в стену своей грудью. Это было очень страшно. Но обычно она так не делает. Когда мамы нет дома, я не могу ни выйти, ни зайти в свою комнату, по высоте находящуюся на уровне 28-го этажа обычного дома. У меня есть даже свой туалет с ванной, которые подключены к воде из большого железного ящика, в который мама периодически наливает воду, пользуюсь своим огромным ростом. Моë детство было хорошим и приятным временем. Мама никогда не обделяла меня вниманием, но при это могла и оставить одну дома, дабы я отдохнула от общения с ней, и в своей комнате я могла спрятаться от мира, посмотреть мультики и поиграть в игрушки. Мне не хватало только общения со сверстниками, но тогда я этого не понимала, ибо общаться с другими детьми мне не доводилось. Странно, конечно, говорить о детстве, когда мне сейчас всего 10 лет. Но своим детством я считаю возраст до 6 лет, а если конкретнее — до того момента, пока мама не решила записать меня в «дошколëнок», такую крошечную частную организацию на первом этаже жилой пятиэтажки, где 5-6 летние дети раз в неделю ходят на уроки английского, музыки, рисования, арифметики и прочего, чтобы им легче было учиться потом в школе. Помню первый день, когда мама меня туда привела. Она бесцеремонно шла пешком через полгорода, топча своими 17-метровыми ступнями целые проспекты, превращая сотни машин в намертво вдавленные в ломавшийся асфальт лепëшки, разрушая дома лишь лëгким касанием своей ногой. Когда мы дошли до нужного дома, мама одной ногой наступила на улицу, растоптав дорогу, деревья и десяток припаркованных машин, заняв ступнëй всю ширину улицы, а другой ногой встала на соседнюю пятиэтажку, которая мгновенно обрушилась и вдавилась в землю, издав лишь на секунду громкий вскрик живших в ней людей. Мама протянула ладонь со мной прямо ко входу в дошколëнок, в метре от которого начинались её пальцы ног и торчащие из-под них куски сплюснутого металла, когда-то бывшие автомобилями. Я впервые вошла в место, где могу свободно общаться с другими детьми, ибо никогда не ходила в детский сад, в этом не было необходимости. Правда, вместо группы из десяти детей нас почему-то оказалось только четверо. Я заметила, что другие дети ниже меня, в среднем, на голову. Мой рост 131 см для возраста шести лет был очень высоким, но рядом с мамой я этого совсем не замечала. Сверстники, как ни странно, не спешили налаживать со мной контакт, и предпочитали шептаться о чëм-то между собой. Я не видела ни одной причины, почему они меня сторонились. Когда недолгие уроки кончились, я вышла ждать маму около крыльца. Один из мальчиков, учившихся со мной сегодня, тоже ждал, и через минуту его родители, почему-то в слезах, вышли из-за угла и побежали навстречу сыну. Мальчик тоже побежал к ним со всех ног, ещё и зачем-то оглянулся на меня. Но семья не успела воссоединиться — на них сверху встала нога моей мамы. Я проморгалась и снова посмотрела на то место, где только что бежал мой одноклассник, а сейчас лишь возвышается взъемистая ступня. Какое-то странное чувство охватило меня. Прежде я о таком не думала, да и банально не общалась со сверстниками. Но сегодня, когда я провела пару часов рядом с этим совершенно таким же, как я, мальчиком, видеть, как он внезапно перестал существовать, оказалось как-то странно. Разве он чем-то хуже, чем я? Почему мама его раздавила так легко и не колеблясь, а на меня всегда боится наступить? В этих мыслях я провела всю недолгую дорогу домой, которую мама совершает очень быстро своими широкими шагами. В следующие пару раз ситуация повторилась, правда дети в группах менялись, пока не осталась одна-единственная группа из пяти человек. Учительница арифметики, выглядевшая немного сумасшедшей сегодня, решила пообсуждать с нами двузначные числа. Она написала на доске задачу: «В дошколëнке учились 50 детей. В одной группе могло быть не больше 10-ти детей. Сколько групп было в дошколëнке?» Я была очень рада, что мама уже учила меня этому раньше, и с радостью закричала: «Пять групп!». «Правильно, Лерочка, правильно…» — каким-то зловещим голосом ответила мне педагог, отчего я вздрогнула. «А потом, в наш дошколëнок пришла Лерочка, и её мама, тëтя Карина, пока носила её в ладошке на занятия, растоптала 45 детей, учившихся в нашем дошколëнке. Сколько детей всë ещё не растоптала мама Леры и сколько групп осталось в дошколëнке, если в каждом группе по-прежнему может быть не больше 10-ти детей?». «Ну, детки, кто сможет осилить столько сложную задачу? Может быть, наша умница Лера справится с ней?». Я побелела от шока и страха, какого не испытывала ещё ни разу в жизни. Четыре моих одногруппника сначала уставились на учительницу, а потом будто сильно обрадовались чему-то, и перевели свои взгляды на меня. Взгляды, полные ненависти. Тогда я быстро начала понимать, почему они всë это время так странно избегали меня. Вопрос моего с ними равенства, который возникал и раньше в моей голове, оказался для них крайне важным, и имеющим однозначный ответ, о котором я раньше старалась не думать. Я начала понимать, что им не наплевать на жизни окружающих людей, в отличие от моей мамы, и они не станут считать меня непричастной к тому, что она творит. Осознать всë это в полной мере тогда мне, разумеется, не удалось, поскольку слишком мал был мой опыт общения с людьми, да и страх быть избитой очень мешал думать. Но, к моему счастью, одноклассники лишь решились на парочку нелицеприятных фраз касательно моего ума, после чего развернулись обратно и стали сами решать эту странную арифметическую задачу, черезчур уж часто повторяя её условие в ходе решения. После урока математичка сказала, что мы можем быть свободны, поскольку «тëта Карина» растоптала машину учительницы музыки, пока она ехала к нам на урок, и пару дней назад наступила на дом учительницы английского. Женщина стала звонить родителям детей, чтобы их забрали, а сами мои одноклассники уже не спешили выходить из здания. Я сама позвонила маме, и вскоре услышала знакомый грохот шагов и землетрясение, от которого с потолка отпал кусок штукатурки, а в кабинете рисования упал и разбился кувшин. Вечером я рассказала маме о случившемся в дошколëнке, и она была в ярости, говорила, что «эти крысы забыли, где их место», и тому подобные, мало понятные для меня фразы. Мама сказала, что я больше не буду ходить в дошколëнок, и что она немедленно сейчас пойдëт и растопчет это место одним шагом. Я попыталась возразить ей, что не стоит его топтать, но она сказала мне не слушать других детей, и всë равно ушла, и одним шагом своей громадной ступни уничтожила то место, к которому я уже даже немного привыкла. А меня стала мучить совесть, я уже стала думать, что что-то тут не так, и не должны люди просто так погибать под мамиными ногами. Но в виду того, что тема эта была очень неприятная, а до настоящей школы ждать ещё полгода, я старалась не думать об этом. Но первое сентября всë же наступило. Мама купила мне всë, что нужно для школы. Она даже принесла меня на шоппинг: рукой скинула крышу и отломала стену магазина школьной формы, после чего пальчиком раздавила пару девочек с их мамами, и высадила меня в остаток магазина, велев выбрать ту форму, которая мне больше всего понравится. На меня идеально залез милый костюмчик для 10-летних девочек. К тому моменту мне уже исполнилось 7 лет, и я ещё больше выросла, став ростом аж 141 см. Разгромив цветочный магазин и схватив огромный букет, мама понесла меня в школу. У меня хорошее зрение, но даже так с высоты маминой руки мало что можно рассмотреть. Приглядевшись, я вижу, как её красивые смуглые ножки без усилия разрушают дома, оказавшиеся на пути, и по несколько штук за шаг топчут девочек с белыми бантами. На подходе к школе людей стало больше, но маму это не смутило, и она продолжила идти по головам, убивая сразу по несколько десятков человек за шаг. Тут не только школьники, но и их семьи. Наконец, мы дошли до места линейки, и мама отпустила меня к классу, а сама встала сзади, на цветочные клумбы. Её ноги, наверное, занимают даже бОльшую площадь земли, чем вся наша линейка. Возле меня стоят 15 одноклассников, хотя места нам отведено явно под большее количество людей. Самый высокий из мальчиков ростом ниже меня на полголовы, а некоторые девочки едва доросли мне до плеч. Надеюсь, если они нападут, я смогу отбиться, я всë-таки больше… Сейчас я уже почти уверена в том, по какой именно причине людей на линейке явно меньше, чем должно быть. Когда после красивых слов, не вызывавших ни у кого радости, и музыкальной паузы, резко наступила тишина, с неба, как гром, прозвучал голос мамы: «Мою дочь несите! Пусть она год открывает!». Я ничего не поняла, но одиннадцатиклассник, зачем-то подошедший к первокласснице из соседнего класса, резко развернулся и пошëл прямо ко мне, после чего сказал залезть к нему на плечи. Я так и сделала, и уже через полминуты он носил меня по кругу, пока я размахивала колокольчиком. А это и вправду весело и прикольно! Вот только радости на лицах других детей не видно… Благо хотя бы парень оказался рослым и крепким, и мой совсем не первоклассный рост и вес не составили ему проблемы. Поначалу учëба напоминала мне дошколëнок, только куда более большой, и пять раз в неделю, а не один. Каждый день по дороге в школу и домой я видела, как мама наступает на моих одноклассников. Я просила её не делать этого и смотреть под ноги, но она лишь говорила «ещё чего!» и продолжала… Если в первый день нас было 15, то во второй уже 8, в третий день лишь двое моих одноклассников смогли не попасть маме под ноги по пути в школу. А может, дело не только в их ходьбе, а ещё в том, что мама просто сносит соседние дома подчистую и давит машины на дорогах. В этот самый третий день все четыре наших параллельных класса объединили в один большой класс, на 12 человек, и уроки у нас вела единственная выжившая из четырёх учителей первых классов. К пятнице я стояла под дверью учебного кабинета вместе с одной девочкой и двумя мальчиками — последними живыми детьми из моей параллели. Если в понедельник и вторник школа ещё была хотя бы частично живым и шумным местом, то сейчас в пустых коридорах почти невозможно найти людей, настолько нас стало мало. И страшнее всего осознавать, что все эти люди, ещё три дня назад болтающие с друзьями, все эти, такие же, как я, дети, бегающие по коридорам и пытающиеся познакомиться друг с другом, сейчас превращены в кровавые пятна, ни капли не похожие на людей, напрочь растоптанные моей мамой… Неужели она реально убивает так много людей?! Неужели они заслужили смерти просто тем, что оказались на пути её широкой ноги?! Учительницы долго не было, прошла уже половина урока, и тут к нам пришëл ВРИО Завуча, и раздал какие-то странные бумажки. Он сказал передать их родителям, и сообщил, что с понедельника мы будем учиться не в этой школе, а в соседней, за три километра отсюда, а нашу школу закрывают, поскольку в ней уже почти никого в живых не осталось. В том числе сегодня умерла наша учительница, от того, что вчера моя мама протаранила её дом ногой, и она вместе с мужем и дочкой мгновенно была переломана пальцами ног моей мамы. Я едва не заплакала. Эта женщина, хоть я и видела её всего два дня, была очень доброй. Она даже ко мне относилась хорошо! За что ей такое?! Мы с одноклассниками, смотрящими на меня ненавистным взглядом, вышли из школы, и на них тут же аккуратно опустились пальцы ноги мамы, переломав им все кости и раздавив их. Недалеко мама успела уйти… Мама всë же поняла, что такими темпами я не смогу учиться, и решила теперь не заходить в квартал, где находится школа, а высаживать меня на углу этого квартала, чтобы дальше я дошла пешком под её взглядом свысока. Это сработало: в первую же неделю большая часть учеников была раздавлена, но из 100 человек моей параллели в живых остались 20, живущие в школьном квартале или там, куда моя мама редко заходит. Мы стали более-менее стабильным школьным классом, смертность была 1-2 одноклассника в неделю, не больше. В школе меня ненавидели, и иногда даже избивали толпой, хотя и не часто на такое решались. Учителя закрывали на это глаза, а мама хотела научить меня драться, но мне было слишком стыдно им отвечать, поэтому я лишь плакала в своей комнате и считала себя виноватой в том ужасе, что твориться вокруг. Мама слушала меня с грустным выражением лица, но нисколько не собиралась меняться. Она говорила, что мне нужно просто потерпеть, пока я не стану подростком, рассказала что-то про половое созревание и про то, что мне станет гораздо легче, когда я повзрослею. Я откровенно ничего не понимала, и не понимаю до сих пор. Неужели так сложно просто смотреть под ноги?! Так моë детство постепенно и закончилось, сменившись на эпоху зла и ненависти. К сверстникам, к маме, к себе самой… К кому угодно в этом мире у меня была претензия, хотя я уже тогда понимала, что корень у этого зла только один, но слишком боялась признать это. К новому году в первом классе нас повели от школы к ближайшей новогодней ëлки, установленной в этом районе. 16 человек, именно столько нас осталось во всей школе к тому моменту, и мы небольшой кучкой, все вместе, от первоклассников до последнего одиннадцатиклассника, шли и пытались поверить в новогоднее чудо. Все, от семи- до семнадцатилетних школьников, написали письма Деду Морозу. Все они желали выжить и избавиться от ног моей мамы в городе, а я желала, чтобы мама образумилась. Дед Мороз, каким бы мнимым божеством он не являлся, стал нашей последней надеждой. Мы пришли к красиво наряженной ëлке, сияющей яркими огнями и большими разноцветнымм шарами. Вокруг ëлки стоят две ледяные горки — большая и маленькая, по ним весело катаются на ледянках дети. В этом громком и одновременно уютном месте, наполненном праздником, на душе становится так удивительно спокойно и волшебно, что едва верится в явь происходящего. Мы включили новогодние песни через колонку, и стали водить хороводы вокруг ëлочки, к нам тут же присоединились другие дети и взрослые. Даже я здесь перестала чувствовать себя чужой и какой-то аномальной. Мы побежали кататься с горок. Правда, никто не хотел общаться со мной, но да и ладно, уже было неплохо. Дело шло к вечеру, и мы, как договаривались, собрались перед ëлкой. Я оказалась рядом с последней своей одноклассницей, которая едва доходит ростом мне до подбородка. Мы долго смотрели на ëлку, и к нам вновь возвращалась общая грусть, которую никак невозможно было скрыть полностью, сколько ни пытайся. Ведь все мы понимаем, насколько это наивно и бессмысленно, загадывать желание на ëлочку, пусть даже это желание — одно на всех. Блеск огней отражался в грустных глазах одноклассницы, и она, кажется, тоже смогла разглядеть его в моих глазах, выражающих такую же печаль. Мы всë больше стали коситься друг на друга, а потом и вовсе рискнули встать в пол-оборота. Она изучающе смотрит мне в глаза, и видно, как она удивляется, кажется, даже медленно впадает в шок от осознания, что я полностью разделяю их чувства. Никому не хотелось изучать меня, разговаривать со мной, вообще видеть меня рядом, и я уверена, что все они считают меня гадкой стервой, позволяющей своей матери убивать людей. Но сейчас девочка смотрит мне в глаза, и осознаëт, как она ошибалась, понимает, что я всей душой сейчас с ними, и моë желание такое же, как и их, пусть мне даже и не страшно умереть, но я хочу, чтобы этот ужас закончился. Её глаза открываются всë шире, и видно, как от чувства вины по её щеке течëт слезинка, а сама она падает под тяжестью маминой ступни, и её кости хрустят, разламываясь, кровь брызгает на меня, и девочка окончательно скрывается под необъятной смуглой ногой. Осознание приходит лишь через несколько секунд. Не сразу мне удаëтся понять, что праздник и грустная романтика вмиг были растоптаны двумя гигантскими ножками, вставших аккуратно вокруг меня, и растоптавшими всех людей, кто были рядом. Ширина этих ножек настолько велика, что они подмяли под себя и резные ледяные горки, расколов произведения ледяного исскуства и раздавив всех детей, встречавших здесь новый год. Мам, ну зачем ты пришла… Мама решила, что раз людей всë равно мало в школе, то можно их и добить. Как оказалось, она и саму школу уже разрушила по пути сюда. Мою истерику она пропускала мимо ушей. А я только успела показать кому-то свои чувства… Так и продолжалось, все эти четыре года, четыре класса… Везде в среднем по полгода, а потом неважно, как в тот новый год или просто постепенно, но люди заканчивались, школы закрывались, или растаптывались. А новый год первого класса стал для меня самой большой психотравмой, до недавнего времени… С каждым годом я была с собой всë честнее. И пусть меня продолжали травить, продолжали не замечать, но я не могла уже злиться на людей. Я всë больше ощущала себя человеком, хотя мне и трудно было влиться в человеческое общество, но уважение к ним и их чувствам всë больше пересиливало любовь к маме, прежде дававшей мне вообще всë, что угодно. Но теперь — отнимающей у меня любую возможность для социализации. Хотя социализация меня, честно, мало волнует. Я просто хочу перестать видеть, как люди умирают вокруг. А мама наотрез отказывается хоть что-то менять, и всë твердит мне «Скоро, уже очень скоро ты поймëшь, потерпи ещё немного, бедная моя доченька…». От этой фразы меня уже тянет блевать. Последние пару лет вообще свела общение с мамой к минимуму, но нам всë равно приходится общаться. Да и не с кем мне больше даже поговорить… А мама отказывается даже пускать меня ездить в школу на велосипеде, нет, несëт меня сама, на рученьках! Говорит, что далеко ехать до ближайшей школы, весь наш район давно уже разрушен её силой. И это правда, но неужели так трудно просто разрешить мне?! Эх, и если бы всë ограничилось этим… Но нет же, сука, блять, нет! Моя жизнь не захотела продолжаться однотипным страданием от действий мамы. В своей уже девятой по счëту школе, в середине 4-го класса, я познакомилась с удивительной девочкой. Тут квартал школы оказался совсем небольшим, и поэтому за пару недель мама растоптала почти всех, и осталось нас лишь 10 человек в классе. Но среди них выжила одна девочка, Ульяна, которая относилась ко мне, не как все, а с сочувствием. Она даже вступилась за меня, когда начиналась драка. Хотя я и вымахала к десяти годам аж до 175 см, от злой толпы меня это всë равно не спасало. А Уля стала общаться со мной, будучи едва не до пупка мне ростом, и зная, кто я такая. Она первая, кто не считает меня виноватой в действиях мамы. Вернее, она первая, кто не хочет отыграться на мне за свою злость на «тëтю Карину». Мы очень быстро стали друзьями. Я едва верила в происходящее, и маме решила не говорить об этом, мало ли что. Я всë время врала, что уроки у меня кончаются позже, и мы с Улей бегали в ближайший магазин и покупали себе вкусняшки, после чего ели их на лавочке во дворе и много разговаривали. Обычно так ведут себя люди постарше, но у нас обеих жизненного опыта — хоть отбавляй, да жаль, что нельзя. За пределы квартала мы выходить никогда не решались, ибо мама может в любой момент пройти и уничтожить всë своими ножками, включая нас, а тем более — Улю. А вот в квартал школы мама никогда не зайдет, хоть тут у нас с ней есть уговор, который реально работает. Прошло два месяца, наступила весна, и моя мама во время очередной своей прогулки наступила на машину мамы Ульяны. Это было слишком тяжело… Я неделю почти не переставала реветь, а Уля рассказывала мне всë, и даже в этой ситуации не стала ненавидеть меня, а продолжила считать подругой. Мы стали ещё ближе, и я всеми силами пыталась скрасить жизнь девочки, чья мать погибла под ногой моей мамы. Мы выплакали все эти слëзы вместе, и смогли начать ценить хотя бы то, что имеем — друг друга, нашу связь и близость, никогда не позволявшую нам быть одинокими. Удивительно, как эта малолюдная школа продержалась аж до середины мая. Нас оставалось в классе лишь трое, хотя во всей школе сейчас врядли наберëтся и 20 человек. Мама, как обычно, прошла по давно разрушенной, смешавшейся с землёй от её шагов дороге и давно уничтоженным дворам, и высадила меня перед домом, за которым стоит моя школа. Она смотрела сверху, как я иду на уроки, но внезапно подняла ногу в воздух и поставила её прямо на школу, перешагнув дом. Я уже видела своих одноклассников и Ульяну внутри, в окне, видела, как здание обрушается и заваливает мою подругу, и смуглая необъятная нога вдавливает груду бетона в землю, не оставляя детям внутри ни шанса выжить. Я застыла от шока надолго, без единой мысли в голове, стоя неподвижно. Из моих стеклянных глаз струйками текли слезы. Привела меня в чувства только мама, когда уже подняла моë тело над землëй. Я увидела, как она ставит ногу обратно, уже ломая при этом дом перед ней пяткой. Я всматривалась в серое пятно пыли и камней на месте школы, пытаясь найти в них Ульяну, что было, разумеется, глупо и бесполезно, но слишком невозможно понять, что её больше нет… Мама сказала: «Извини, доченька, что так внезапно это придумала. Просто менять тебе школу самой, да ещё и летом, было бы очень неудобно. А так тебя переведут сразу, и с первого сентября уже пойдëшь в новый пятый класс. Плюс можешь теперь отдохнуть до конца лета, я тебе пораньше устроила летние каникулы!». Мама не увидела радости на моëм лице, а только слëзы, и стала опять заводить свою старую песню про «потерпи немного, всë наладится, вот увидишь». В тот момент я окончательно поняла, что не хочу иметь с этим монстром ничего общего, что я — человек. С чувствами, с эмпатией, с умением дружить. А она — дьявол, без капли жалости забирающий у людей их жизни. Но эти выводы никак мне не помогли… Что я вообще могу? Тем более в свои десять лет. Она даже армию способна победить, не то что какую-то там полицию или органы опеки. Её кожа настолько толстая, что пули не могут её пробить, а выстрел из танка способен лишь оставить синяк. Она никак, вообще ни в какую не слушает меня и мои желания, и потому у меня нет шансов иметь «легальных» друзей, которых она не растопчет и не разорвëт на куски забавы ради. Да лучше бы она и меня тогда уже раздавила, чего ей стоит… Уж лучше умереть, чем быть у неё в заложниках, быть вечно несчастной, обречëнной… Как же я устала, как же мне больно, Уля, выслушай меня… Уля… Гххххх… Я не готова ещё к суициду, пока не могу это сделать, пока ещё почему-то ценю эту жизнь, хотя ценить в ней мне уже нечего. Скоро, в июне, мой день рождения. Праздник, на котором у меня никогда не было друзей. И теперь не будет… Уля… Зачем я живу?..