***
— Однако скользкий он малый, актерский, — усмехнулся Владимир, скользя взглядом по фигуре Есенина, одетого в простую крестьянскую рубаху, залатанную и перешитую, казалось бы, десятки раз. Шорох от скольжения его лаптей по лакированному паркету распространялся по всей зале. Запыхавшийся и разгоряченный, он притягивал взгляды каждого в читальной комнате, независимо от того, какого отношения к Сергею Есенину и его творчеству непосредственно зритель придерживался. Раздались аплодисменты. — Сережа, давай сюда, — подозвал его Николай Клюев, указывая в сторону Мариенгофа, и, схватив несопротивляющегося поэта, потащил через всю залу, неуклюже минуя столы с грацией медведя, то и дело задевая стулья и сидящих на них литераторов, разбрасываясь сухими «прошу прощения», «право, и не заметил даже» и «спешу, поймите и простите». Проходя мимо столика Маяковского, Есенин своей широкой рубахой зацепил чашку с чаем, и ее содержимое некрасивой темной кляксой растеклось по белоснежной скатерти. Оценив устроенное им бедствие, поэт обернулся к «потерпевшему» и, собираясь было объясниться, замешкался, наткнувшись на тяжелый взгляд исподлобья. — Не углядел, извиняюсь, — вскинув брови, самоуверенно протянул Сергей. Не дожидаясь ответа, он вновь поспешил за Клюевым, не подозревая, что его спину прожигает цепкий взгляд. «Удивительное явление, однако — первый на моей памяти деревенский пижон», — решил для себя Владимир.***
— Обернись, Володя, — хмыкнула Лиля, указывая глазами на фигуру позади Маяковского. Секундой позже она наткнулась на сердитое лицо поэта и спрятала веселую улыбку за демитассом с эспрессо. Стоило кому бы то ни было упомянуть Сергея Есенина в обществе футуриста, его настроение неумолимо портилось. Настолько негативная реакция всегда забавляла дуэт Бриков, даже равнодушный Осип позволял себе маленькую усмешку, чем не преминул и в этот раз: — Ты драматизируешь, Владимир, — заметил он, — Чем Есенин тебе мешает? — В Ленинграде тьма ресторанов, но нет, он уселся прямо здесь, сзади нашего стола, в своем позерском костюме, — буркнул Маяковский. Он вновь обернулся, и его взгляд задержался на бежевых кожаных перчатках, покоящихся недалеко от столовых приборов. — Перчатки! Из кожи! Вот каков он — хваленный крестьянский балалаечник! Оперетишка, куколка, не более! — прошипел Владимир, наклоняясь вперед к супругам, будто бы вверяя им всем тайнам тайну. — Отчего же? Какая разница, кто в чем ходит? — Оттого, Осип, что образ нашего дражайшего «поэта деревни» — полная выдумка для глупцов, я знаю с каким удовольствием он меняет свое деревенское одеяние на штиблеты и пиджак. — А стихи, Щен, — спешно зашептала Лиля, склоняясь еще ближе к Маяковскому. — Что ты думаешь о… — она вздрогнула, когда совсем рядом пробасило звучное «Брики». — Осип, товарищ, здравствуй, дражайшая Лиля, мое почтение, — пожимая руки супругов, проговорил нарушитель спокойствия, — Владимир Маяковский, — с непонятной интонацией произнес говорящий, повернувшись к поэту. — Александр Блок, — вторил ему Маяковский. Блок повернулся к Осипу и Лиле, занимая их формальным разговором о погоде, семейных делах, украдкой взглянув в сторону Владимира, и о том, что с товарищем они пришли отведать свежих гребешков, ведь нигде кроме «Вены» не могут приготовить их так искусно и ароматно, как готовят их здешние повара. Пока «нарушитель» распинался перед изумленными супругами об изощренности приготовления морепродуктов, тот самый товарищ заговорил, обращаясь к Владимиру: — Мне, кажется, еще не приходилось официально вам представляться, — бодро заявил он — Сергей Есенин, — и протянул руку, с интересом разглядывая недовольного поэта перед собой. После секундного размышления футурист ответил на удивительно крепкое рукопожатие: — Наслышан. — Неужто? — Присутствовал на вашем мартовском выступлении. — И как вам? — загорелся Сергей, придвигаясь ближе к Владимиру и заглядывая ему прямо в глаза. Владимиру резко стало потешно наблюдать за своим младшим товарищем, он закусил щеку, чтобы внезапно не рассмеяться собеседнику прямо в лицо, и отвел взгляд, занимая себя разглядыванием изысками интерьера ресторана, якобы подбирая ответ. Когда настойчивого поэта прямо у себя над душой игнорировать стало затруднительно, он повернулся, поманил Сергея пальцами и тихо-тихо процедил, усмехаясь: — Редкостная деревенская безвкусица от редкостного щегла, ни слову вашему не верю. Владимир откинулся на стул и принялся выжидать соответствующей реакции от, как он знал, вспыльчивого человека, и она не заставила себя долго ждать: яркие голубые глаза задергались, а приятное румяное лицо покраснело еще больше и приняло страшное выражение. О, он был в ярости. — Щен… — гневно прошипела ему Лиля, наблюдающая за ними издалека, — Что ты черт возьми ему сказал?! Владимир решил ретироваться до того, как Есенин разразится громом оскорбленного себялюбия. «Помидор в парике…», — думал он, закуривая папиросу в вестибюле «Вены».***
— Опять ты, деревянный хуеплет, — почти пропел Сергей, баюкая в руках рюмку. — Что это должно значить? — нахмурив брови, ответил ему Маяковский, — Это наша вторая случайная встреча на неделе, я не виноват, что ты облюбовал все кабаки в Ленинграде, пьяница. — Мгм, просто скажи, что соскучился… — слова были еле слышны, кто бы мог подумать, что столешница, на которой теперь уже покоилось лицо поэта, плоха в трансляции звуковых волн. Но Маяковский все равно все услышал и скривился так, будто бы наступил в нечистоты. — Ты совсем потерял рассудок, это ты по мамке своей соскучился. Что, некому тебе зад подтирать, ребенок? — он протянул руку к плечу Есенина, стараясь растрясти его. Пальцы случайно задели слишком мягкие русые кудри. Он остановился. — Идем, нечего травить работяг своим умертвляющим перегаром. Владимир поднял не шибко сопротивляющегося Сергея и отпустил, что было фатальной ошибкой — тот чуть было не свалился на далеко не чистый пол кабака. Маяковскому пришлось поддерживать «балласт» на всем пути от столика до гардеробной, а потом еще и одевать, причитая о собственном внезапно проснувшимся ненасытимом сострадании. Поскользнувшийся на выходе и пойманный в свободном полете Маяковским, Есенин не выглядел особо благодарным, но взгляд его пустых льдистых глаз показался Владимиру донельзя трезвым. Игра света, наверное. — Мне плохо, — бледное потное лицо Есенина под луной походило на восковую маску, лишь облака пара, выдыхаемые им с каждым словом, свидетельствовали о наличии жизни в этом одновременно хрупком и крепком теле. — Рыгать туда, — отмахнулся Владимир. — Нет, мне плохо, — ответили ему с какой-то странной интонацией. Что ж, Владимир не нанимался психологом сопливым кукольным поэтишкам. Как бы боясь, что Маяковским ему что-нибудь на это ответит, Сергей с оживлением продолжил: — Итак, как ты все-таки относишься ко мне? Моей лирике? Неужели ничего не изменилось за все эти годы? Неожиданные вопросы посыпались на Владимира один за другим. Ему казалось, что от него потребуют быть жилеткой для слез и нытья по очередной женщине. Он не знает, что ответить Есенину. Чем дольше Владимир Маяковский молчал, тем больше сутулился и будто бы уменьшался Сергей Есенин. Смотря друг другу в глаза исподлобья, ни один из них не произнес ни слова. Казалось, весь Ленинград замолк. Что-то решив для себя, Есенин развернулся и поспешил вниз по улице, не оборачиваясь. «Как бы он не убил себя», — проскользнула шальная мысль перед тем, как златовласая фигура завернула за поворот.***
Из дневниковых записей Владимира Маяковского за 28.12.25 Вот и рассыпался кукольный домик…***
Вы ушли, как говорится, в мир в иной. Пустота… Летите, в звезды врезываясь. Ни тебе аванса, ни пивной. Трезвость…