повод закурить, повод выпить

больше я на себя не сержусь – отторжение ответом на искренность / /       не хотел быть слабаком – проще быть неуязвимым

      Он был пьян – возможно даже, пьян, как никогда прежде. Явись перед ним сам Тысячелетний – не шелохнулся бы, только вымученно закатил бы глаза. Мол, из-за тебя всё – мог бы и совесть иметь, наклонись, чтобы я тебе в лицо плюнул.       Впрочем, это вряд ли принесло бы ему удовлетворение: Кросс уже давно перестал понимать, кто и в чём виноват. Вопросы по-прежнему оставались без ответов – и он перестал их задавать. Пришлось научиться жить настоящим: бездумно стряхивать пепел с сигарет, снимать симпатичных проституток и изредка делать что-нибудь хорошее для мальчика Аллена. Придумывать для него смысл.       Для себя-то уже давно смысла придумать не мог.       С Алленом никогда не бывает просто – это Кросс осознал немного позже. Малец был слишком умён, и добр, и упрям, и это, блядь, раздражало. Всё это неебически раздражало – Кросс уже давно был не жилец, и Аллен не знал, но и он был не жилец тоже, и всё же по его детской прихоти Кросс продолжал пытаться спасти хоть кого-то.       Иногда Кросс думал, что Аллен был неисправимо, безнадёжно глуп. В таком мире просто нельзя быть честным с самим собой – этим себя оправдывал он сам. Аллен не оправдывал себя ничем – потому что делал всё правильно; а «правильно» для него означало так, как велит сердце.       В одном, однако, Аллен ошибся – он решил попытаться спасти Кросса.       Словно тот этого заслуживал.       И это было неправильно.       «Твой идеализм убьёт нас обоих», – он никогда не говорил этого вслух, но всегда держал в голове.       – Могли бы и спасибо сказать, учитель.       Кросс повернул голову на звук и усмехнулся – конечно, это был он. Из всех людей только Аллену показалось бы разумным тащить на себе абсолютно невменяемого пьяницу. И ведь дотащил же – со своей-то почти девчачьей комплектацией. Упорство и труд…       Малец сверлил его взглядом – видимо, ждал ответа. Самое время прикинуться мёртвым. Единственную кровать в номере он уступать не был намерен ни под каким предлогом.       – Я знаю, что вы не спите.       – Боже, блять, Уолкер, ты можешь быть ещё более надоедливым?       Аллен равнодушно пожал плечами:       – Может быть.       Кросс устало потёр переносицу, уже предчувствуя утреннюю мигрень. Лучше было сказать Аллену то, что тот хочет – иначе и на том свете достанет.       – Спасибо, что не оставил меня лежать в канаве. Доволен? Ты образцовый ученик.       Почти без привычной желчи. Аллен скептично приподнял брови – он явно был не впечатлён. Кросс начинал злиться. Гадёныш намеренно испытывал его терпение.       Правда в том, что он хотел бы быть искренним – может быть, даже мягким; заботливым. Он хотел бы быть достойным учителем для Аллена – когда-то он размышлял об этом, кропотливо и как-то робко: каким он должен быть и что он должен делать – но так и не смог измениться. Прошлое уже срослось с его плотью – с ним можно было научиться жить, но нельзя было отрезать от своего сознания.       Впрочем, жить с ним он тоже так и не научился – только выживать.       – Это делает вас… счастливым?       Аллен сидел, обняв свои колени, и Кросс ненавидел то, каким маленьким и ранимым он выглядел; ненавидел то, каким проницательным и чутким был его взгляд; ненавидел то, каким тихим и осторожным вдруг сделался его голос. Кросс явно был не в себе: обычно его внимание не заострялось на том, как чувствовал себя Аллен.       Или он настойчиво убеждал себя в том, что это не имеет значения. Кроссу, в общем-то, во многом приходилось себя убеждать.       – Что «это»?       – Алкоголь.       Он попытался приподняться на локтях, но силы тут же покинули его. Таким немощным он себя ощущал, пожалуй, впервые.       – Зачем спрашиваешь? – хрипло. Где он был этим вечером? В казино?       Аллен поджал губы.       – Вы… выглядите несчастным. Никогда не улыбаетесь.       Кросс должен был бы сказать, что это не его дело – он терпеть не мог, когда к нему лезли в душу, и Аллен был ребёнком, и он едва ли смог бы понять, даже если бы очень хотел. Но Аллен смотрел на него с той самой непостижимой тоской в глазах, которая была заметна лишь тогда, когда тот вспоминал о Мане – и, видит бог, Кросс не мог этого выносить.       И на том свете ведь достанет.       – Нет, не делает.       С каких пор он исповедуется детям, ещё раз?       – Я хочу помочь.       Аллен сорвался с места, видимо, не зная, куда себя деть – внезапно такой решительный и смелый. Это было даже мило.       Как опрометчиво.       Кросс хотел спрятать его от самого себя.       – Ты ничем не можешь помочь, малец. Забудь об этом.       Это того не стоит.       Аллен сжал руки в кулаки и сделал глубокий вдох – готовился кричать.       – Да? То есть я должен буду смириться с тем, что в один день вы пропадёте без следа? Вы даже ничему не научили меня!       Кросс безудержно искал взглядом сигареты. Голос Аллена доходил до него эхом, словно они оба были под водой. Двое утопленников.       – Так тебя волнует это? – было странно одиноко. Он-то наивно полагал, что делает достаточно. Вообще-то, это был его блядский предел.       Аллен был обескуражен.       – Нет, это не то… что я имел в виду…       – Закончим здесь, и можешь отправляться в Орден. Я напишу письмо.       Или, быть может, утопленник всегда был один. А правда – горькой.       Правда всегда была горькой. Уж это он должен был знать давно.       – Я беспокоюсь о вас. Это сложно понять?       Мне не нужна твоя жалость, Уолкер. Ни твоя, ни чья-либо ещё.       – Ты можешь оставить меня в покое?       – Нет, не могу. У меня только начало получаться.       – Получаться что? Бесить меня? У тебя и раньше неплохо выходило.       Аллен учтиво улыбнулся – возможно, Кроссу показалось, но он почти отчётливо слышал скрежет зубов.       – Спасибо за похвалу.       – Говнюк мелкий.       И ради этого он проснулся?       Аллен вдруг садится на него сверху – слишком ловко, чтобы Кросс успел что-то сделать, не в нынешнем своём состоянии; тёплые мальчишеские ладони ласково обхватывают его лицо, и Кросс готов поклясться, что никогда прежде не ощущал себя таким уязвимым перед кем-либо. Это было нелепо.       Эта искренность будет дорого ему стоить.       Возможно, не одну бутылку вина – когда он вспомнит. А он вспомнит. И это будет ещё одно сожаление, ещё одно недоразумение, и приговор всегда один, безжалостен и неминуем.       Он знает, что о нём думают люди: Мариан Кросс эгоистичен, всегда делает то, что ему заблагорассудится, и его ничего не волнует. Да, он бы дорого отдал, чтобы его и в самом деле ничего не волновало. Никаких, блядь, мыслей.       Ненавидишь себя? – это решаемо: выбери свой конец.       – Всё ещё не могу ничем помочь?       Аллен простодушно хлопает своими тонкими ресницами, дышит тихо, чтобы не спугнуть – словно это не он сейчас упирается в стояк Кросса и ко всему этому не имеет совершенно никакого отношения.       Кросс молится последнему богу, который остался на этой земле, молится о прощении и о том, чтобы тот зимний день не закончился так.       Иначе он больше не сможет придумывать смысл.       Если хочешь спасти меня…       – Двигайся. Просто… двигайся.       И Аллен двигается: трётся об стояк Кросса своим почти без стеснения, – если разрешили, значит, можно, разве не так? – наклоняется низко-низко, забирает, выбивает из лёгких воздух, смотрит в глаза, но не целует. Не целует – словно боится обжечься.       Кросс боится.       Боится того, как руки самовольно смыкаются на тонкой талии Аллена – словно они и должны были там быть; боится того, как живо бьётся сердце. Из горла трусливо вырывается стон: Аллен двигает бёдрами просто безупречно – и Кроссу даже не нужно знать, почему из всех вещей именно это получается у него так естественно.       Может быть – только может быть – Аллен делает это не из пресловутого сочувствия. Может быть, он, Кросс, и правда чего-то заслуживает – чего-то, похожего на любовь и счастье. Может быть, Аллен на самом деле хочет быть его.       Неважно. Он научился жить настоящим.       Пусть это длится недолго, но Кросс в ёбаном раю, и Аллен его ангел.       Он дрожит всем телом – и, кажется, отключается на пару минут. Аллен застенчиво складывает руки у него на груди – мысленно готовится к тому, что его выгонят.       Возможно, насовсем.       Он явно переступил грань – а Кросс до того непредсказуем, что готовым быть нужно ко всему и всегда.       Он не замечает, как засыпает сам, но, когда просыпается, Кросс обнимает его. Аллен не шевелится – рассеянно наблюдает за тонкой полоской света, тянущейся от окна.              Через неделю Кросс всё-таки пишет письмо в Орден.