Этот поезд шел в Апрелевку

      Поезд шел в Апрелевку. Конечная станция, восемь часов стука колес. Утро в шесть. А там чистейшая роса, свежий воздух, ледяные камни под ногами, стены станции еще не нагрелись на солнце. Отрезвляющая, отвлекающая прохлада везде и всюду. Он помнил, ждал, рвался навстречу.       Жив! Ты жив, Виктор! Все вокруг кричало об этом.       А еще, он сбежал. Снова. Трус, да. Любой бы сказал — трус. И она, конечно, тоже. Но еще…       Его ждал дом.       Все произошло так быстро, на самом деле. Витя не был к этому готов. Сам то уверял себя, что был. Конечно же был! В мечтах-то все сулило счастье. Да и ребята уверяли, что все прояснится, как только ребенок появится. И что возьмет он на руки этого маленького человека, посмотрит в наивные глаза, произнесет имя. Ведь уже было имя.       Ирина. Ира. Ирочка. Просто скажи — и ты поймешь.       Но ни-хре-на!       Как так? Как можно испытывать ненависть к… ребенку? Почему? Так-же нельзя! Ира в чем виновата? Что появилась? Все изменила? Конечно, было ясно: что-то да поменяется. Но чтоб так?       Но оставим. Ведь тут в купе ничего этого нет. Нет Иры. Нет любимой, томной Евгении, которая обожает красный, и всегда имеет свое мнение. Нет его — Витьки труса. Вот тебе просто поезд и просто Виктор.       За окном проносились бескрайние поля. Солнечно желтые, пыльные от сумерек. Он чувствовал неподъемность, их природную тяжесть, надежность. Они были везде, куда падал взгляд, выглядели свободно и величественно. А дальше — густые леса на горизонте, смехотворно маленькие, блеклые сейчас, но таящие так и не подавленную человеком стихию.       Сосед, костлявый мужичонка средних лет, в потертой древней рубашке и драном жилете, волосы выгоревшие, хотел было разговорить, но вскоре бросил это дело и спрятался за газету. Мужик, окно и книжка — вот и вся компания.       Виктор любил поэзию. Сейчас душа потянулась к Серебряному веку. Предвкушая мирную дорогу, парень открыл первую попавшуюся страницу… — Ты не представляешь, мелкий я — сколько дел понаделал! А ведь был как ты. — сломал тишину сиплый голос.       Виктор дрогнул. Голова поднялась сама собой — страшная ошибка. Сосед почуял внимание и, сверкнув лихой золотой улыбкой, кинулся на слушателя, как сокол на голубя. — В общем, семнадцать мне было, обычный парень. Любопытный. И явился к нам в деревню дядька. Разговорчивый. Все обо всех расспрашивал, а о себе ничего. Хех!       Виктор нахмурился. Наглеца бы заткнуть. Слушать истории совсем не улыбалось. Но как это сделать? Он попробовал одно. — Знаете… Я… вообще-то, читаю. — А я-то каков чтец был, — лихо и звонко ввернул хам. — Революционеров тащил, запрещенку. Тыж тогда пешком под стол, а я-то с тебя был, когда усатый буянил.       «Отлично, — с тоской решил Витя. — Вот потянет про лагеря… Конечно, ты несчастный, бедный, старый вояка, но почему не научился молчать, когда надо?» — Хорошо… Ужасно, не спорю, но я тут… — Ужасно? Хреново, эт-точно. Рассказать, как первый раз схватили? И не посмотрели даже, что свой. Хотя не посадили, посчитали — мелкий еще. Участковый как заставил над углями отжиматься! А потом мать дома за уши. Больно — не больно, но обидно! А товарища схватили. Тот, правда, скакнул спустя ночку. А дальше…       «Нет, ну вы посмотрите на него, — думал Витя. — Как в трансе. В актерском вдохновении. Нет меня, есть только он, сцена и темнота. Я не хочу быть темнотой! Может проводницу позвать? А что ей сказать?».       Парень пробовал перебивать, выразительно тыкался в книгу, игнорировал — нетушки. Его не видели — не слышали. Зато в голову случайной брошюрой залетела личная ошибка. А вместе с ним — липкое чувство одиночества, загнанности.       Пусть говорит.       Рассказ был недолог, прост, полон пошлости, грязи и мата. Незнакомец демонстрировал купола, с энтузиазмом просвещал по тюремному быту и тамошних порядках. Первая отсидка, банда, потом вторая. Как был близок к авторитетам, но и отхватывал от них немало. В общем, неясно, чего добивался мужик, но кое-что у него прекрасно получилось. В купе его возненавидели.       Сидевший перед Витей, с позволения сказать, гражданин был не просто репрессированным. Под драным свитером скрывалась костлявая сволочь. Грабежи, насилие — вот их лицо. Вот кто нарушал правила, плевал на закон, мораль и людей. Этот урод сам ушел от добропорядочного общества, а теперь сидит тут и кичится. Где-то слеза, где-то героическая бравада, не чета Лермонтовскому «Бородино». Глумливая желчь расплескивалась фонтаном. Мужик ненавидел весь мир, а тот с готовностью отвечал тем же.       Через волны ненависти Виктор пытался понять. Этот мужик возомнил себя кем? Тем, кто выше народа? Выше мира? Выше страны? И эта сволочь сидела тут перед ним и давилась ядом и своей правдой. Он ему кто, батюшка на исповеди?! — Как ты можешь? — проговорил Виктор сквозь сжатые зубы.       Уголовник, словно философ, пожал плечами. — «Не мы таки — жизнь така», — вот так как-то.       Парень побагровел. Пальцы сжались в кулак. Нельзя. Какой мордобой в поезде, да еще ночью? Но это мерзкое лицо, эти желтоватые зубы. Кривая ухмылочка маячила совсем рядом.       Тварь! Сволочь!       «Бац!»       Крохотный столик прозвучал почти музыкально. Уголовник вскочил, ощетинился. Так тощая, как будто состоящая из углов и лезвий фигура нависла над ним Смертью. Руки мужчины неестественно дрожали. Оружие? Но вдруг за ним он увидел и ту, другую. Тонкую, гибкую, плавную. Раньше близкую, а теперь так быстро исчезавшую. Она была подругой, любовью и даже больше — целым миром. Она всегда находила, как его рассмешить, и умела дать совет в трудной ситуации. А ее хлесткие слова словно выводили из алкогольной комы. Или били наотмашь. Но он никогда не говорил ей об этом.       А за ней, еще дальше — маленький шевелящийся сверток, который он ненавидел и не понимал. И очень боялся. Перед которым чувствовал вину. И как в зеркале — себя, разбитого на части. Поломанного в ужасе от ответственности и стыда перед всеми за то, что он такой.       Дрожа, чувствуя, как в любую секунду в него вонзится что-то ржавое, парень прошептал. — Я… не понимаю… Так легко… При том, что… Говорите, как будто мы братья.       И пораженно опустил голову. Вот так. Не «сволочь!», не «гад!», — как говорят вершители справедливости в крутых фильмах. Стыдно даже как-то. Почему эта скотина, этот выродок в дырявой шерсти, как драный кот, так легко сидит и болтает? А он собственной жене слова сказать не может?       И никому, на самом деле. А кому говорить? Вокруг все такие счастливые! У всех все получается. Может и не все, но справляются же как. Только он один и не справился. Так что, кто бы его понял? Женя, которой палец в рот не клади? Или родители? Конечно, они поддерживали деньгами, советами, дали все, что могли. Но иногда ему казалось… нет. Даже часто. Ему казалось, что они слушали его, но не слышали. Он уже давно привык, что миру лучше не говорить о том, что тебе плохо. Или как плохо. Не услышат. Нужно справляться со всем самому. Будь самостоятельным — так всегда говорил отец. Все само получится, коль будешь по совести жить. Не жалуйся, не ной. Будь сильным, твердым как скала. Решай все сам. А если не смог, тогда кто ты? Слабак и трус? Тогда ты… Тогда ты…       "Не такой, как мы".       А что поездка? Она как все исправит? Он же просто сбежал. Ушел в одиночество, в свой мир, детство, когда спальня окнами выходила на железную дорогу, и стук колес убаюкивал. Но потом он вернется. Вернется туда, где все по-прежнему. Как же было наивно думать, что что-то настолько кошмарное изменится всего-лишь за ночь? Он ужасный отец, плохой муж. Сам себе противен. Чем он лучше этого костлявого?       Угловатая фигура больше не заслоняла остатки света. Зато об стол стукнуло сравнимое с камнем, падающим на походников, нечто. Виктор поднял глаза. На столе светилась «мушка». Рядом стояла еще одна. А потом, немного покопавшись в рюкзаке, преступник вытащил на свет ополовиненную «Столичку». Лицо задумчивое. Угловатость пропала. — Грызет тебя что-то? — догадался тот, — Хочешь — поделись. Куда оно дальше-то вагона уйдет?       Незнакомец завел руки за голову. В его глазах сияли крошечные огоньки, и в сочетании с опустившейся мглой было похоже, что перед Витей сидит призрак. — Я всегда сажусь на поезд, когда надо поговорить. Ведь знаешь, в Апрелевке у меня никого. — Он хмыкнул, — хочешь — расскажи, что у тебя на душе. В этом и прелесть «ЖД». Ты никогда больше не увидишь этого человека. Мож, решим что. А может, и нет. Но, — он криво улыбнулся, — легче станет, эт-точно.       Бутылка тихонько позвякивала.       Выпивать в поезде, и это после красного-то диплома? С мерзавцем, плевавшим на закон? Да тот скорее обворует его под утро! Но… «разговоры на кухне», когда можно было довериться лишь самому близкому, проводились почти в каждой квартире. После «Оттепели» наступила суровая осень. Народ молчал. Он думал, и думал тихо за закрытыми дверями. Слишком страшно. Слишком много запретных тем. Мало тех, кому довериться.       Слишком много того, о чем хотелось сказать.       У мужчины перед ним было что сказать. А еще он утром встанет и уйдет. И, что немало важно, в руках не наблюдалось заточки или лезвия.       Водка резанула горло, будто лезвие было в ней. Больно, отвратительно и с кровью. Наверное, жизнь — это в какой-то мере есть боль. — Вообще-то, — кашляя, прохрипел он, — в Апрелевке и у меня никого. Просто поезд… Кха! Успокаивает.       Ночь полностью вступила в свои права. Колеса ритмом вводили в транс. Виктор к бутылке не прикладывался, быть трезвым было необходимо. Костлявый о себе больше не говорил. Зато слушал, кивал, комментировал, хрипло смеялся, смехом походя на скрип ржавчины. Проявилось богатство грязной табачно-дворовой лексики. И это странно располагало. Внезапно и сам уголовник куда-то пропал. Был просто человек напротив. А еще был Виктор. Даже не тупица-Витька, не предатель и не Витька-трус. Просто Витя.       А у мужика появилось имя. Его звали Шурка Мороз. — В первой отсидке откусил одному дураку кусочек носа, — объяснил Шурка. Глаза собеседника застыли, и преступник хмыкнул. — Ой, да хорош! Больше не буду.       Витя расслабился. — Свининка в сто раз вкуснее.       Вот и утро. Оба клевали носом. Как голова Шурки коснулась подушки — так и захрапел, минуты не прошло. А Витя решил, что будет настороже. Но кто-то настойчиво заклеивал веки. На душе было мирно и тревожно одновременно.        Но к остаткам стыда и страха прибавилось еще одно — решимость. Он понял, что та часть его — ненавидимая, темная, ужасная — все равно никуда не денется. Значит, надо что-то делать. Что? Мириться? Просто жить? Может, она научит тебя чему-то — эта часть? Шурка ответ знал. В нем темнота была родной, братской. А Вите все еще было страшно.       И появился еще один вопрос. А почему, собственно, так плохо — быть сволочью?       Последнее, что он помнил в ту ночь, это стук колес, который словно вернул его домой.       А утром был сладкий тягучий чай и бойкая проводница, командующая вагоном как сержант солдатней. Они тепло попрощались и разошлись каждый в свою сторону. Апрелевка не город, а мелкое село, тут кроме домов, лесов и полей гулять было негде. Так что они решили уехать друг за другом. Витя — днем, а уголовник — на ближайшем в столицу поезде, то есть через три часа.       Парень знал, что сделает, когда вернется. В кармане лежал кошелек и письмо. Мысли о разговоре пугали. Пугал даже прямой взгляд. Но, может любовь, как пишут в книгах, победит? Он не оставит ребенка. И Женьку не оставит. Хочет та, не хочет — плевать, Витя будет рядом. Так близко, как только сможет. Страха почти не было. Он ждал того поезда обратно. Хотел домой, к семье.       В единственном на улице кафе он заказал черный кофе и пирог. После потянулся за кошельком. Замер. Другой карман — нет. Лихорадочно проверил куртку, потом еще раз, и еще. Обыскал штаны. Из отделения со скрытой, крепкой молнией, вытащил на свет скомканный клочек бумаги. Прочитал. Неверяще сунул руку обратно и захихикал. Да так громко, что продавщица вспомнила: сегодня у поликлиники выходной. Витя давился смехом, а в руке зажимал заветные деньги. Пересчитая, расплатился за завтрак. Кофе взбодрил, как снег за шиворот. А пирог хрустел корочкой и сочился бараниной с кардамоном. Это нравилось.             В трехстах метрах к Северу, пересекая поле, уверенно шагал Шурка Мороз. Он бывал тут и не раз, и знал, что за тем холмом есть озеро. В сумке глухо булькало, а на петле болталась стальная экспедиционная кружка. Такая посуда уничтожает губы напрочь, зато напиток согревал часами. Мужчина тихонько насвистывал. Потом, будто вспомнив что-то, сунул руку в карман и вытащил на свет Витькину расческу. Причесался, хотя знал, что с его волосами помогает только сало. Но теперь это его расческа и его кошелек, пусть и пустой. Хватку терять нельзя, а то уважать перестанут. — «Пока ты спишь, мы подкрадываемся», — повторил он написанное, — Всегда помни это, пацан. — Запомню, уж поверь, — кивнул Виктор своему отражению.