bloody. fucking. mine.

Гематофилия (Haematophilia) — эротическое притяжение к крови (либо к самой жидкости, либо к наличию крови на партнере).

Он думал об этом слишком часто. Иногда немыслимо часто, до скрежета зубов и крошки на них, до удаленно пульсирующей мысли о самоуничтожении. (Почему бы и нет?) Он думал об этом почти всегда. На заданиях, когда Мактавиша задевало чем-то острым, и на его шее и лице появлялись крохотные шрамики, его манило прижиматься к ним языком, слизывать выступившую кровь. Ему хотелось увести его подальше, затащить в темноту после окончания, облизать с головы до глотки, просто упиться вкусом собственного поражения. И одновременной победы. Иногда он отказывался нести ему пластыри. Это было чаще всего, ведь по иронии судьбы Мактавиш не умел нарезать ни овощи, ни мясо. Он был достаточным профессионалом, чтобы швырять ножики тактические, но не мог справиться с кухонными. Он шрамировал себя так, что после всего этого действа, когда Саймон заходил в ванную комнату, чтобы умыться, то натыкался на не до конца смытые полосы-разводы. Райли опускал пальцы на керамику, вёл ими вниз, собирая капли. Тяжело дышал, убеждая себя в безумности и неправильности, но ничего не мог поделать. В груди горело, а руки подрагивали, напряженные, и от упора левой ладони на хлипкую раковину, она скрипела. — Всё в порядке? — глухо спрашивал Джон за закрытой дверью, и Райли кивал, отвечая. — Да. Но продолжал смотреть на пальцы, по которым бледными розоватыми струями стекала смесь джоновой крови и воды. Она казалась призрачной. Была похожа на краситель, но пленила и одурманивала. Саймон знал, что не может чувствовать запаха, но он был уверен — он есть. Он тревожит, глушит эмоции и тупит любое проявление ясности. Пальцы проникают в рот, язык проходит вслед стёкшим дорожкам. Райли тихо мычит, сам для себя — ресницы вздрагивают, а рука съезжает с мокрой акриловой раковины. Он почти шатается, представляя, как наклоняется над Мактавишем, пробует его кровь на вкус. Как она мажется по шершавому языку, солоноватым привкусом знакомит с владельцем. В голове туманом сводится паззл, оповещающий об отвратительности итоговой картины. Это ничуть не нормально, но так душит, что Райли хочет разбить кулак о зеркало. Он представляет, как разлетаются осколки, как впиваются в мышцы и ткани. Ему кажется, что Мактавиш всё ещё ждет его за дверью, но, помыв руки и выйдя из ванной, он ошибается. Коридор пуст, а Джон на кухне — глядит на широкий наточенный нож, вращает его лезвием туда-обратно. Ему не идёт ни сама кухня, ни роль кухарки, но Мактавиш хочет научиться готовить. Сейчас на столах нет ничего, но лезвие всё ещё блестит в свете потолочной лампы. — Как рука? — мрачно интересуется Райли. Он облизывает собственный рот изнутри, припоминая, что кровь Мактавиша оказалась сладковатой. Он и представить не может, с чем это связано, но голова идёт кругом. — Пустяки. Сам знаешь. — Джон отвечает таким тоном, будто ему стыдно за этот порез. Он пришёлся на пару пальцев — лезвие соскользнуло с гладкой шкурки томата и ударило прямо между костяшками. Саймон виновато морщится, берёт руку Мактавиша в свою и осматривает. От неё пахнет спиртом, но сукровица на порезах блестит. Во рту лейтенанта собирается слюна, напоминая, что он всё ещё может это сделать. — Меня пугает этот взгляд. — голос Джона становится ниже, а пальцы Саймона сжимают его кисть. Он просто конченная сволочь, раз позволяет себе так думать. (Но позволяет…) Райли хотел бы стесать все свои странности на опьянение, но он не пил ни грамма с последнего уикенда. Он хотел бы признаваться в том, что крайне и глубоко болен, но это тоже было не так. Он мечтал о Джоне и его шрамах. О его крови. О блестящей плёнке на крепких длинных пальцах, напряженных в его грубой хватке. Он мечтал и грезил. Он почти опустился так низко, что тронул порезы губами, но его же горячее дыхание, опалившее раны, заставило Джона дёрнуться. Отшатнувшись и рванув руку обратно к себе, Мактавиш вернул нож в подставку, а затем пропал в ванной комнате. Райли остался на месте. Он сидел на краю стола, глядя на ладони и размышляя о том, насколько тяжело ему ещё придётся в этой жизни. Он давно об этом думал (чертовски давно), и успел понять, что всё дело именно в Мактавише. Его мысли, его идеи и стремления стали едиными — только Джонни, и никто другой. Ему всё ещё непримиримо больно, когда Мактавишу плохо. Он привык к ранам и крови. Но он хочет их. Он хочет их во всех смыслах, кроме того, который не вытерпит Джон. Поднявшись, Райли прошёлся к ванной. Он постучал несколько раз, прикрыл глаза и открыл дверь. — Это же не нормально, да? — Джон оборачивается, когда Саймон закрывает дверь и пускает руки в карманы плотных джинсов. Ему не кажется «хорошим» этот разговор, но его отсутствие — ещё хуже. — Да, это не нормально. — соглашается он. Мактавиш не выглядит злым. Более того, он даже не смущен. Просто стоит напротив зеркала, рассматривая окровавленную руку, и от этого вида у Райли холодеет внутри. — Тебе это не нравится, я уже понял. — Джон поднимает ладонь и показывает пару тонких порезов на внешней стороне. Он оказывается рядом в следующие несколько секунд, и от волнения не может продолжать говорить. Порезы ровные, широкие. Лезвие было наточенным и крепким. Рука Джона не критически травмирована, и всё это похоже на подростковую бунтовскую тираду. Именно в этот самый момент в Саймоне что-то вскипает. — Расслабься, чёрт тебя дери, — рычит Мактавиш. всплескивая рукой и окропляя раковину кровавыми каплями, — это просто моя кровь! Блять, если тебе мерзко от этого, не надо смотреть. Оказывается, Мактавиш не подозревал. Мало того, он думал… наоборот. — Джонни… Он подходит ещё ближе, опасаясь, что сорвать может в любую секунду, но это происходит. Неостановимо, неотвратимо. Саймон берёт его руку, приближает к губам и обхватывает здоровые костяшки губами. Джон выдыхает. Он ударяется поясницей в тумбочку раковины и растерянно смотрит на лейтенанта. Тот, шикнув, молча просит не говорить и слова. Язык облизывает размазанные капли, ведёт по выпирающей косточке, губы мажут розоватую плёнку дальше. Огонь растекается по телу пульсацией, очищающий и горький, как привкус на языке. — Ох, мать твою… — Мактавиш отворачивает голову, но Райли это больше не заботит. Он обеими руками держит ладонь Джона, бережно и аккуратно, но продолжает целовать, собирая капли. Внутри всё дрожит от страха и удовольствия, и обе эмоции утягивают всё дальше и дальше. Возбуждение предательски клокочет в паху. Соль и ржавчина, горечь и странная сладость — столько неоднозначных, притягательных вкусов. Саймон мычит от накатывающего желания извиниться и отпустить Джона, но просто не может иначе. Он целует его руку, медленно прижимает язык к порезам и зажмуривается. Мактавиш подходит к нему, пуская пальцы в отросшие светлые волосы. Он дышит часто и отрывисто, обжигая и сводя с ума. — Почему меня это возбуждает…? — тихо спрашивает Джон, втягивая запах через ноздри и скуля, когда Райли поцеловал его костяшки вновь. У него нет ответа. Его не будет. Райли знает, что потом они молча просидят весь вечер, пока он будет клеить эти неудобные гелевые пластыри. Он знает, что Джон ляжет спать к нему спиной. Знает, что будет вновь о нём мечтать. Но сейчас он готов разорваться от оглушительной волны, кроющей с новой силой. Мактавиш дожидается, пока Саймон не замрёт, недвижимый и обреченный, над его кистью. Райли смотрит на неё полным жажды взглядом, и вряд ли понимает, что именно с ним творится. Он ласково обводит губами не задетые лезвием места, мягко дует. Утыкается в ладонь носом, а затем вздрагивает. Воздух застревает в груди болезненным комом, и Джон обнимает лейтенанта обеими руками. Он поддевает его губы, целует глубоко и медленно. Облизывает, позволяя вжать себя в шкафчик, совсем не останавливает, когда Саймон начинает отчаянно выть в его рот. Что-то не так, но имеет ли это смысл? Джон наклоняется к его уху, берёт рукой посильнее, сдавливая светлые пряди меж пальцев и проводя ими, кровавыми, раскрашивая в блекло-розовый: — Трахни меня. Сейчас.