кояш балкый

      У ног её, обутых в сафьян камня, лежит Степан.       Непонимание камнем встает в горле — ни проглотить, ни пошевелиться. Хозяйка смотрит пустыми глазами, пытаясь моргнуть, и наконец сглатывает ком в горле, вдруг вместе с тем опуская плечи.       …Степан сидит у ног ее, опустившись на колени — не в унижении, а чтоб удобнее. Смотрит из-под хмурых бровей, а глазища — голубея сквозь малахит — не моргают. Хозяйка смотрит в ответ и тоже не движется, потешаясь. Улыбка смешливо скользнет отголоском по собранному лицу, и ящеркой быстрой так и хочется расхохотаться. Колесом бы закатиться под камень, выпрыгнуть оттуда ящеркой — вильнуть трезвостью мужиков, закованных под горой в тягло, чтоб рассказывали потом, запинаясь от волнения ужаса и восторга, о Хозяйке… Степан не смеется и не волнуется, но, не моргая, смотрит добром.       И пришел же опять — Дадоном не сдержав обещание, одно-единственное. Хозяйка смотрит ласково и майски, взгляда не отрывая и журя. Степан об этом знает — и все равно, усталый и залегший под глазами кругами, приходит.       Он не рассказывает ей о детях и о Настасье. Не потому, что она не хочет, а потому, что самому почему-то стыдно.       Он вообще практически не разговаривает. Только смотрит. А то начнет — и голос почему-то звучит немного надломлено.       Хозяйка и не возражает — ей чего. Камень же не ломается.       Над Степаном горит солнце, плача лучами. Хозяйка поднимает потяжелевшие глаза каменным грузом на плечах и смотрит долго, не в силах оторвать взгляд. Солнце горит над горами, заливая зарей слипшиеся взмокшие кудри, а ее оно не трогает.       Руки у нее, белоснежные, с зелеными прожилками сквозь кисти, холодные. Хозяйка пытается заслонить ими солнце, но оно горит — над дубравными зеленеющими деревнями, дубовыми веками и Россией, пока Степан лежит в ее ногах мертвый.       …Степан жмется близко, закрывает солнце широкой грудью, напряженную изрезанную спину не расслабляет, защищаясь от незримого все равно и бессмысленно, дышит тяжело, крепкий, красивый, кудрявый солнцем и — не её. Улыбается вдруг — солнечно так, будто светит уже в вечере этом, блестя в зеленых зрачках-глазках ее отражением рощи позади. И тепло. Улыбается искренне и широко — и Хозяйка улыбается в ответ. Привычно насмешливо — но улыбку старую и знакомую мужикам Урала повторить целиком и не получается.       — Холодная ты, — жмурится он, мужик взрослый уже вроде. Хозяйка хохочет, но почему-то замирает.       Пояснений он не дает.       У Степана плечи широкие, исцарапанные ссадинами и следами многолетних трудов — из крепостничества можно мужика вытащить, а мужика из крепостничества — нет. Она и сделала первое; крепостничество глядело на нее со всей его широкой груди под холщовой рубахой, скрывающей шрамы и душу, черствеющую и глубоко уставшую за жизнь тяжелой работы и годы тягучей тоски. Тоска эта сыпется кромкой.       В душе его плещется малахит.       У Степана широкие плечи, и глаза тоже — широкие. Глаза многое видели, видели и горы изнутри. «Возвращайся к жене», — хочет сказать Хозяйка, но не говорит. Степан повторять своих слов не любит.       Сказал — сделал.       Ну, почти.       Со стороны деревни слышны крики переговаривающихся мужиков. Начали искать — солнце догорает и гаснет. Хозяйка подбирает ноги, ставит на коленки, обшитые изделанным камнем в блестящей кромке платья, подбородок, отнимает пальцы свои из чужого захвата. Глядит в последний раз в суровые зеленеющие глаза и опускает ему холодные веки.       Рядом валяется ружье. Нестрелянное.       Степан — не мастер, и малахит он не трогает больше никогда. Малахит проглядывается в радужке его глаза, огибая зрачок, слышен в кашле, в котором он заходится все чаще и чаще. Малахит бежит и по его венам, когда он касается её платья — и весь он становится будто из малахита.       Хозяйка — не малахит, она и обманка, и руда, и лазоревка. Где-то внутри же есть и зеленые жилки, сверкающие в платье, в глазах и в камне вместо души. Узором по ткани, листьями деревьев дворца горы. Гора — дом ее и душа, если душа у нее присутствует — обычно отнимает же у других, о чем и сказывают в деревнях, морочит до смерти, ими и питается. Сказы сама и придумывает часто — хоть это и веселит. Горы смеяться, конечно, не должны.       Она сама — гора, камень и есть.       У Степана жена и трое детей. У Степана чистая совесть и выполненные обещания — обозвал приказчика, вернул руду в Гумешки, взял в жены сироту. У Степана ружье ради походов в горы — у Степана есть девка из камня, которой он к черту не сдался, которой пообещал не возвращаться больше никогда и о ней забыть, пообещал быть счастливым с женой.       Степан уйти и не может, хоть пообещал — но не то.       Лес прочесывают мужики. Хозяйка отстраненно бросает в их сторону взгляд. Не увидят — никто не увидит больше. У Степана на шее крест — у них с покойниками сидят всю ночь. У них…       У Степана жена и трое детей. Надо ж на что-то выживать. Хозяйка смотрит в его лицо, изученное и тоже — почти — каменное, и вдруг выдыхает.       В руку его, холодную, начинают сыпаться камни.       — Почему же ты здесь, Степан? — спрашивает она, вся насмешливая и легкая — засмеется сейчас, засмеет. Он не обижается уже.       — А нельзя? — смотрит снизу вверх, сидя подле камня ее. Теплый.       — Говорила же, что нельзя. А сейчас уже поздно, — укоряет Хозяйка.       — Это да.       Он больше ничего и не говорит, иногда только скажет что про поделки свои. Хозяйка и слушает, не уходит. Отвлечется иногда только на ящерок: где воду спустить надо, где руду поднять. Степан, руку под голову подложив — сам-то уставляется на девку, не отрываясь — рассказывает увлеченно; вот и остается. Интересов у камня же больше и нет.       В руку его капают слезы. Хозяйка замирает на мгновение, всматривается в драгоценность их будто впервые. Может, и да.       А в другом случае бы — плакала?       Степан, холодный и молчащий, ответа не дает.       …Ну скажи же, дурак.       Но Степан больше ничего и не говорит. Только жмется вдруг к рукам ее, путается кудрями жесткими в худых пальцах, сильный и покорный. В рубахе, которую жена соткала — в пыли, которую дала гора. Хозяйка гладит его по щеке, неосознанно, и в глазах ее плещется малахит вместо слез.       Чертов гордец и упрямец. Да и не дело женатому.       Тогда и ей не впору.       Степан упрямо сжимает губы, не готовый себя переступать, сидит в ногах ее, не в силах ластиться к платью, и молчит. Молчит все чаще и все чахнет. Вот все ж у мужика есть: дом, скот, семья. Вольная. Считай, почти любой бы позавидовал — а нет же, приходит. Знает, что это его убьет, и все равно приходит.       Дадон тоже умер.       Солнце встает упрямством обеспокоенных мужиков. Хозяйка вспрянывает, замечая, что камней больше не становится.       Степан, мокрый и холодный, так ничего и не говорит.       …Хозяйка вздыхает и, дернув хвостом, снимает морок. Долго так и не просидишь. Долго с нечистью не провозишься, как бы ты в себя и не верил, как бы ни был силен. Все равно проклятая верх возьмет.       Все равно зачахнешь — хоть бы и от тоски.       У всего ведь на свете есть срок, как бы кто другого не хотел, только у всех он разный.       Особенно если ты — не из камня.       Солнце ведь все равно продолжает светить.