Ванильный маффин с черничным джемом и пищевым золотом

Она была его — его-его-его — его маленькая, храбрая девочка. Её звали Лулу; у неё было полное имя, да всё истёрлось, истрепалось, улетело далеко-далеко по ветру, как хрупкий золотой листочек осенью — имя тоже было золотое, звенящее, как бубенчики звёзд. Каин при знакомстве жал её хрупкую ладошку в своей; у неё были сухие и мозолистые от рукояти клинка пальцы — а хватка крепкая, совсем не девичья — и Каин смотрел-смотрел-смотрел; смотрел в её злые, светлые глаза — и падал. Тогда ещё совсем не понимая, куда: новые чувства злили, выталкивали из равновесия, будто он на утлой лодочке заплыл в самый шторм — и решительно никакой идентификации не поддавались; он высокомерно отказался с ней драться — в отличие от Аиды, Лулу себя воином не звала — сказал, что пришибёт ненароком. Лулу цыкнула сквозь зубы; оскалила крупные клыки, будто примериваясь, как бы поудачней вцепиться бы ему в глотку — Каина это веселило безмерно, и веселье это мешалось с чем-то пряным и горячим в груди, отчего хотелось — снова и снова — вызывать у неё этот оскал. Каин ни в чём себе никогда не отказывал; тормошил, поддевал, дразнил — Лулу велась безбожно, мела по полу металлическим хвостом, острым кончиком высекая искры — каждая искорка будто Каину в сердце залетала — ай; там уже горело, трещало, чадило, будто кто решил кинуть спичку в сухостой — в сильный ветер, в жаркое лето. Он думал: поиграется и наскучит; он думал: спроважу её быстренько, чтобы не мешалась под ногами, — Лулу то ли чистой случайностью, то ли каким-то неземным совершенно коварством обвела его вокруг пальца, переиграла и уничтожила — лонгиний, за которым Каин гнался всё это время, в тонких смуглых ручонках смотрелся нелепо и грузно. Она прижимала его к груди, мотая головой, делая назад шажок за шажком — и Каин чувствовал такую ярость, такую злость, описать которую даже не сможет. Благо, не кинулся — потом бы себе не простил: Лулу всё ещё не была воином, а нападать на женщин Каин считал ниже своего достоинства. Зато вот женщины нападать на Каина ниже своего достоинства не считали; Лулу прыгнула на него из-за угла, впечатала каблук меж ног — Каин ухнул — подбила хвостом колени и плюхнулась сверху, жёсткими бёдрами на живот. Она вся была тощая и нескладная, состоящая из костей и острот; смотрела пристально, будто мара, упивающаяся дурными снами: — Ну и что вы скажете в своё оправдание, господин инквизитор? — а шипела кошкою; как-то даже совсем не грозно — если бы Каину не придавило чужими горячими коленками руки к бокам, а шею бы не холодило лезвием кинжала, он бы посмеялся. Впрочем, он и так посмеялся — и почувствовал, как заточенная кромка вжимается в кожу. — Скажу, что если ты пересядешь чуть пониже, нам обоим будет приятно, — Лулу приподняла брови; её, похоже, не проняло. — Соглашайся, красавица, я несколько раз не предлагаю. Что, вообще-то, было полуправдой. Потому что Каин не то чтобы несколько раз не предлагал — он обычно не предлагал вообще; нет, он не насильник, упаси Боже — просто как-то не складывалось у него с отношениями. Очаровывать женщин с двумя оболтусами на шее и военным чином было как-то несподручно; товарищеские торопливые и сумбурные перепихоны в казармах Серой крепости вызывали сдержанную брезгливость. Каин отчего-то хотел настоящего, большого и чистого — а с его мерзким характером и привычкой отталкивать людей настоящее, большое и чистое как-то его не хотело. А с Лулу... было не так. Её эмоции — слаще патоки, пьянее вина: детское удивление, нежный смех, кровянистая ярость — соль в глотке — обжигающая нутро ненависть; о, о её ненависти Каин мог слагать стихи. Она доводила до дрожи, заставляла поджиматься пальцы на ногах — Каин чувствовал её всем собой, всем своим порочным, демоническим сердцем, и она влекла его, манила; его манило её тело — её горячий, почти неощутимый вес, длинные жилистые ножки, подчёркнутая корсетом талия, маленькая грудь, худые плечики, тонкие пальчики — Каин бы сгрыз её, перекусил бы полые птичьи косточки, выпил бы всю сахарную кровь до последней капли. Каин хотел её; хотел её всю — себе. Маленькую фарфоровую валькирию из музыкальной шкатулки. — А я несколько раз не спрашиваю, — сказала Лулу; склонилась, вглядываясь в лицо — совершила почти смертельную ошибку: Каин рванулся головой вперёд, касаясь её губ — тонких и ярких. Заколдовала. Как есть — заколдовала. Иначе себе собственных эмоций Каин объяснить не мог. Лулу скатилась с него, вытерла рот ладонью — не с отвращением, но с каким-то изумлением; посмотрела как на умалишённого — и дальше этот инцидент игнорировала всеми силами, совсем не вспоминала. Только держалась подальше, пряталась у Алистера за плечом — будто тот мог стать Каину серьёзной помехой. А Каин к ней и не лез; копался в себе с упорством кладоискателя — искал следы морока, наговора, приворота, вытравливал ростки чувств; ни к чему. Да только вот не выходило, не получалось: Лулу швырнуло об стену, едва не переломив пополам — она сползла вниз, неподвижная, с безвольно склонившейся на бок головою — и Каина перекрыло. Хорошо так, качественно, как давно не перекрывало — тварь, выползшая из черноты узких извилистых проходов, билась в его руках, молотила беспомощно склизкими серыми щупальцами, стараясь вырваться — Каин перехватил поудобнее и потянул; щёлкнули позвонки, и голова твари — если это была вообще голова — с лёгкостью отошла, как деталька от пазла. Студенистое её тело обмякло, шлёпнулось к ногам — Каин отопнул его подальше. И бросился к Лулу. Она была жива — смотрела мутными от боли глазами, медленно моргая; дыхание у неё было хриплое, прерывистое, и видеть её такой… пугало до чёртиков, если честно. Каин присел на колено, толком не зная, что сделать; потянулся к ней руками — и беспомощно замер. Сердце глупо колотилось где-то в глотке; Лулу улыбнулась — и оно замерло, а потом понеслось вскачь с утроенной скоростью. — Всё хорошо, — сказала она негромко и так, чёрт возьми, уверенно, будто всё взаправду было хорошо. — Не тряситесь, господин инквизитор, судья вынес оправдательный приговор. И засмеялась — смех быстро перешёл в глухое бульканье; она закашлялась, склонилась на бок, сплёвывая кровь. Каин вздрогнул. Кажется, головушкой она тоже приложилась нехило. Он понёс её на руках; Лулу была лёгкой-лёгкой, маленькой-маленькой, горячей-горячей — едва не жгла пальцы. Каин ненароком подумал, что у неё жар; Лулу слабо мотнула головой и прошептала что-то про то, что это нормальная её температура тела. Большую часть времени она спала; она спала, пока они крались через коридоры поместья, спала, когда они встретили Аннет под сенью гранатового дерева, спала, пока Альденте играл на флейте, спала, когда Зенон стонал в небольшой пристройке на берегу озера. Каин продолжал нести её, бережно прижимая к груди; он не чувствовал усталости — и, наверное, только сейчас в полной мере оценил все плюсы. Молчать с ней оказалось как-то хрупко, звеняще и щекотно — где-то под рёбрами; говорить с ней, не пытаясь огрызаться каждые три слова и хамить, было почти завораживающе. Когда Лулу не спала, они переругивались обо всём на свете, спорили, пытались поддеть друг друга за живое — она, в порыве злости, хлопала его по плечам раскрытыми ладонями, вертелась, и Каин всё угрожал скинуть её куда-нибудь в траву и забыть там. Конечно, всё было как-то невсерьёз: Лулу тщательно следила за тем, чтобы не задеть его когтями, а Каин прижимал её только ближе, боясь спускать с рук даже на привалах. И в перерывах между азартным доказыванием друг другу прописных истин они… рассказывали. Негромко, будто таясь от чужих ушей; Лулу вспоминала свой мир, скучала по солнцу, неохотно упоминала о детстве, заворачиваясь в громоздкий металлический хвост — Каин думал, что когда-то давно, ещё до их знакомства, хвост был живым, настоящим, мягким и тёплым. И это было больно — ну, лишаться хвоста; и думать о том, как Лулу его лишилась, тоже было больно. Каин о себе говорил вскользь, без подробностей; прошлое осталось в прошлом, слишком далеко, чтобы его поминать — лишиться последнего глаза ему как-то не улыбалось — он говорил о своём настоящем, и Лулу слушала внимательно, совсем по-птичьи присклонив голову на бок. Лулу слушала, не перебивала, и иногда — редко-редко — осторожно гладила его по локтю, будто стараясь успокоить. Будто стараясь через это прикосновение что-то у него забрать — частичку тоски, угли ненависти, многолетнее одиночество. Каин ценил. Ценил так сильно, что боялся себе в этом признаться; как-то это всё — всё их долгое путешествие, все их бесконечные диалоги — только подпитывали в нём это странное, страшное колдовство, эту заинтересованность, эту жажду — он хотел её, хотел её всю — себе. И всего себя — ей — тоже хотел. Когда проводишь бок о бок с человеком столько времени — кожа к коже, буквально — волей или неволей примиряешься с ним. Каин толком не знал, правда, было ли это со стороны Лулу примирение — или смирение и обессиленность. Они сидели на причале; Лулу тепло привалилась виском к его плечу и, прищурившись, смотрела куда-то далеко-далеко — то ли на тот берег, то ли сквозь берег, сквозь небо, сквозь весь чёртов Кошмар. Неспокойные воды озера рябили под их ногами лунными отблесками; смуглое лицо Лулу будто светилось в темноте, и Каин нет-нет, да скашивал на неё глаза — всего на пару секунд, ловя образ — а потом переводил взгляд вдаль, наслаждаясь им, пока тот не потух под его веками. Когда он скосил на неё глаза снова — он поймал её взгляд на себе; задумчивый и серьёзный. — Я не восстановлюсь, — негромко сказала она; спокойно, без капли страха. — Я совсем не чувствую ног всё это время и не очень хочу быть обузой. — Предлагаешь оставить тебя тут? А вот у Каина был страх; и не капля, и не лужа — целое море; море подхлёстывало под самое горло неприятной тошнотой, жгло солью истрёпанное нутро — он был не готов. Не готов и всё тут; не готов был оставить её — одну; не готов был с ней попрощаться; не готов идти дальше. Он был уверен, что способ найдётся; может, само всё пройдёт — ещё немножко времени, совсем чуточка, и всё наладится, и она сможет сделать несколько маленьких шажков по влажной от росы высокой траве, а потом и больше, и больше, и она сможет бежать, раскинув руки, будто готовая вот-вот взлететь с малейшим порывом ветра. Каин уже почти сказал это — вывалил все свои сумбурные, перемешавшиеся, перекрученные мысли, все колкие осколочки цветных витражей-слов — Лулу успела первой: — Нет, конечно, — она фыркнула. — Я предлагаю тебе убить меня. Каин подавился облегчённым вздохом. Она не смеялась. Нет-нет, подобные шутки были совсем не в её стиле, она бы не стала; она непослушными пальцами отстегнула с пояса ножны с рапирой и положила между ними, отцепила несколько небольших сумочек, чем-то туго набитых. Она отвернулась от него ещё в начале фразы, и теперь взгляд её метил рассохшиеся, потрескавшиеся доски. — Почему мне? — выдавил он из себя сквозь кашель. Почему — я? Ты думаешь, что я так сильно тебя ненавижу? Ты так сильно ненавидишь меня? — Потому что я тебе доверяю, — мягко сказала Лулу; поскребла когтем ткань на — как выяснилось — бесчувственном колене. — Потому что я не думаю, что ты воспользуешься этой возможностью, чтобы убрать меня окончательно. Потому что мне не будет страшно, если это сделаешь ты. Достаточно аргументированно? Каин глухо хмыкнул: — Доверяешь, значит? — плавным движением сдвигаясь ей за спину; она не вздрогнула — слегка откинулась назад, прижавшись лопатками к его груди. — Ага. Он осторожно отвёл волосы от её шеи. Самыми кончиками пальцев — едва-едва задевая кожу подушечками; Лулу чуть задрожала, и он увидел, как за воротник рубашки убежали мурашки. Каин мягко провёл носом — от седьмого позвонка до третьего, потрогал губами — горячо и солоно; зарылся в волосы на затылке, кудрявые, чёрные, мягкие, вдохнул полной грудью — пахло пеплом и хвоей. Лулу молчала; Лулу молчала, когда его ладони обхватили её голову, упираясь большими пальцами в ямку на черепе; Лулу молчала, когда Каин повернул её вбок — резко, сильно, до сухого щелчка. Её обмякшее тело, слегка подтолкнутое им вперёд, с тихим плеском ушло под воду. Впервые убивать оказалось для него такой тяжёлой, неподъёмной, непосильной задачей. Она нашла их спустя несколько условных дней, отбитыми друг от друга косыми чертами привалов; спустя их скомканное, скандальное воссоединение с Алистером, спустя долгий путь до очередного поместья Регивальдов, спустя битву с огромным козлоподобным монстром, спустя неудавшееся убийство Зенона, спустя отчаянный разговор Брана и Алистера, спустя тихое, никем не замеченное исчезновение мелкого пацанчика, кажется, Цукихико. Они все были до одури взволнованы: Бран внутри его тела бесновался и требовал срочного расселения по отдельным тушкам, Алистер плевался ядом, Зенон медленно угасал, пусть и чёрная вода из его тела уже была извлечена; а Каин отчаянно ощущал, что им — им всем — кого-то не хватает. Особенно ему. Он скучал по Лулу отчаянно, по-пёсьи преданно, как чёртов Хатико на вокзале; он прислушивался к ночным шорохам, стараясь различить её шаги, вёл носом по ветру, стараясь уловить её запах, закрывал глаза — и видел её силуэт, тоненький, маленький, её обнажённую, длинную, худую шею и свои слишком большие ладони на ней. Он видел её доверчивость, её решительность, её смелость — и его сердце сжимало, как в тисках. Она поскреблась ночью к нему в двери; Каин поднял голову от скрещённых рук и сказал: — Входи, — вообще-то, понятия не имея, кто там решил к нему войти. Белоснежная тень скользнула в дверную щель; Каин проморгался — за белые кудри подумал, что это Натаниэль, а потом присмотрелся — и обомлел. Её смуглое лицо светилось в темноте; белые брюки обтягивали худые, жёсткие бёдра; золотой хвост беспокойно вил петли, как встревоженная змея. — Ну вот и я, господин инквизитор, — сказала она неловко; сделала шаг ближе — глаза её горели лихорадочно, болезненно, но она стояла — стояла сама, там, живая-живая, настоящая-настоящая. — Скучал? Каин сглотнул — и потянулся к ней всем своим существом; действиями он всегда был красноречивее, чем словами. Её тонкие, яркие губы на вкус были такими же, как он помнил; она отстранилась на секунду — Каин замер — а затем подалась навстречу сама, поцеловала по-настоящему, жадно, голодно; они упали на постель, свившись в хаотичный комок, в химеру с двумя хребтами, двумя сердцами, четырьмя лёгкими и девятью конечностями, что ласкали друг друга в едином порыве. Её острые ключицы, её узенькие плечи, её выпирающие рёбра и подвздошные гребни — солоно-солоно-солоно; Каин собирал её губами, пил её, кусал её, перегрызал тонкие птичьи косточки, слизывал с губ сахарную кровь — присваивал, метил. Его-его-его; его фарфоровая валькирия из музыкальной шкатулки, его храбрая девочка. Его Лулу. Золотая, звенящая, как бубенчики звёзд. Потом она говорила, что объясняться с Браном утром было ужасно неловко; говорила, что Алистер её убьёт, если узнает; говорила-говорила-говорила — так, будто бы молчала целую вечность; она закрепляла на поясе ножны с рапирой — не справа, как обычно, а слева, аккурат напротив непонятно откуда взявшегося чёрного кнута — ловко цепляла на свои места набитые непонятно чем крохотные сумочки. Каин слушал её — почти птичье — щебетание, любовался изгибом спины, любовался следами укусов на её плечах, непокрытых рубахой, любовался-любовался-любовался, слушал-слушал-слушал, а потом выдал: — Я скучал, — отвечая на вопрос, заданный множество часов-дней-лет назад. Она обернулась. Уголки её губ дрогнули в улыбке, а белая непослушная кудряшка упала на лоб — и даже без колдовства, без морока, без наговора это выглядело очаровательно. — Я тоже, Каин, — ответила она. — Я тоже.