Луч Жизни

— Тибо. — хриплым срывающимся шёпотом начал офицер. — Я даже не буду спрашивать как ты догадался. Ты меня сейчас размазал по стене не хуже снаряда. Тебя всю жизнь считали туповатым хитроватым лентяем, ничего больше. Теперь я понял зачем ты создал себе такой образ. Не хотел уходить с Ведьмачков, где до самой войны сохранился твой старый Альви, твоя перина, твой мир. Ты научился отличать малейшие оттенки в этой картине и играть на струнах, как на арфе, да? Но почему тогда ты решился рассказать мне? Ведь доверие Йозефа для тебя было ценно. Наверное. — На Ведьмачках дурили чужих, а не своих, Вернер. Я давно им был свой с маленькой оговоркой. Но с оговоркой там почти все были. Этакий внутриквартальный договор. У меня с самого начала вертелась мыслишка, что Адвокат врёт. То ли он переиграл, то ли что. Не могу я это и сам сообразить. Не тот оттенок проскочил, не та нотка. А потому у меня было полное ведьмачковское право сыграть контр-игру. И я просто не ринек, а в квартиру Гробичека попасть очень хотел. — Ты знал, что мы найдём там это шайсе? — Догадывался. Томас Садринек с Серебряной Звездой сразу меня насторожил. Я и понятия не имел, что есть такой орден. — Но не та нота, верно? — Верно. Садринек носил честно заработаные «Стальные Копыта». И тут вдруг появляется с каким-то непонятным знаком. Странно? Да более чем. А когда оказалось, что восьмилучёвка это концентратор, то тут и щёлкнуло в черепушке моей бедной. Только я не помнил, какой дар у хитрого народца. — В наших краях тоже кой-чего до войны было. — вздохнул Гроубер. — Лесные ведьмы, горные феи. Или наоборот? Нет, не вспомню. Это мои братья и родители знают, а я давно оторван от корней. Но рогуль меня задери, Тибо, ты, оказывается, не подставка под пиво, а даже очень интересная книжка, только обложка затёртая и грязноватая. Стоит себе на полочке в уголочке, а случаем откроешь и всё — пропал навеки. Ты не пробовал писать воспоминания? — Ну какой из меня мемуарист? Не смеши Вечного. — Не скажи. Альфред с Дереком вообще-то образованые ребята. Они в курительной так восхищались твоей беседой с этими гадюками. Мол, хоть книжку с тебя пиши. — А почему они в жандармерии? — Недоучились, война помешала. А потом… ты и сам видел выживших со сгоревшей душой. — Пустые глаза. — И чёрная пустыня боли вместо сердца. Они пошли туда, где брали. Просто вместе. Как и воевали вместе. Как и живут вместе, Тибо. Не нам их судить. Бреннер прикрыл рукой опухшие глаза: — Я никого не сужу. Они выжили и получили право на свой лучик жизни. Как и все, кто это вынес. Или не вынес и сломался. Мы все хотим лучика, Вернер. Лучика, который согрел бы наши выстуженые души. — Тибо, ты не книжка, ты целый мир. — Гроубер резко выдохнул. — Вот и болота пошли. Где-то здесь могила Томаша-Некроманта? — Да. — Бреннер не отнимал руки от глаз. — Справа от линии, а не слева. Его башня была у леса. И он был тоже, кстати, Томас, а не Томаш. Может, тогда так говорили? Не знаю. Любой человек — мир, Вернер. Просто у одних в мире гора хлама, у других — чёрная пустыня, у третьих — бабьи жопы и всё. — Интересно, что в мире у Петера? — усмехнулся жандарм. — Пепел отгоревшей юности и куча мусора, набросаная всякими фройлян социалистками. Бочка дрянного пива и паровая машина. Гора промасленной ветоши, бессонные ночи в терзаниях и обида на весь мир. Он был интересным в молодости, стал занудой в зрелости и умрёт несчастным, больным и нужным разве что Эли. И он это прекрасно знает, Вернер. Просто признаваться не хочет. Не хочет выныривать из проссаной, но родной перинки. — С ума сойти. О чём могут беседовать два жандарма в поезде, который везёт их на магическую битву. — Пса прогнившего режима. — поправил Тибо. — Что, прости? — Два пса режима. Кстати, Йося сказал, что не взрывал фабрику. — Пффф, конечно, нет. Зачем? Шиман его человек. Куда он штрайков пошлёт? На угольки? Ему надо было сорвать переговоры. Он и сорвал. Так-то не Удо, а старик, наверное, прикинул бы убытки и пошёл на какие-то уступки. Но ребятки наверняка начали хамить и угрожать. Вот и всё. — Тогда кто же её подпалил? Божена Прашкова? — Божена, судя по всему, на окладе у пана нотариуса. Либо случайность, либо какой-то пьяный дурак, либо был кто-то ещё, кого мы не знаем. — У Гробичека бывали ещё две панёнки. Гаумистр как-то проверил их паспорта. Где-то тут у меня записано… — Тибо вслепую полез за памятной книжкой. — Ирэн Тодденботтер и Регина Ашмайсен. — Вернер прищурил глаз. — Никогда не слышал. Ладно, воротимся, возьмём в разработку. Может судмаги что подбросят. — Адвокат сказал будто «ЭТО» — штаб РСТП на севере. — Врёт. Бросил кость псу и всё. Пара-тройка активистов там сидит, но чтобы штаб — это уж слишком. Просто там герр директор уж больно благодушный. Академический чародей. Не командир. Вот и плевать ему куда его коммивояжёры ездят. Обежал десять городов, привёз один заказ, значит работает. Вот им и раздолье в этой конторке. Ты мне вот что скажи, Тибо. Ты уверен, что Вацлав Дибич у Реминдов? — Нет. — Тибо чуть сдвинул ладонь и показал хитрый глаз. — Как — нет? — опешил Гроубер. — А зачем ты тогда туда Йосю отправил? — Затем, что лет десять назад, Вернер, мы с Эли и Криштой поехали в Аршаль на Зимнее Равноденствие. Криште было года четыре. Да, одиннадцать лет назад. За год до войны. Ну, ты знаешь праздник зимнего солнца. Коньки, карусели, горячие пирожки с лотков, глинтвейн в фарфоровых кружках. Чаепитие на деревянных открытых верандах. Двенадцать раз бьёт пушка. Музыка играет. Все замёрзли, но все чуть выпивши, весело. — Сыщик чуть-чуть улыбнулся. — Эли купила Криште игрушку-новинку. Не механическую, нет. Тогда только появились набивные зверюшки. Дочка прямо прикипела к этому зайцу. Мы уже собрались уезжать, шли к станции. Кришточка была просто счастлива. И вдруг на нас налетел какой-то дрянной мальчишка, разодетый, что твой принц, вырвал из ручек Криштины зайца и побежал к карете. Роскошная такая, вся в золотых завиточках и листиках. Я рванул за ним, Криштина в рёв, понятное дело. А в карете сидит такой надутый важный недомерок: «Пауль, что за манеры? Я вам куплю всё, что пожелаете. Отдайте эту дрянь нищим». И ручкой взмахнул так брезгливо, да ещё добавил: «У них наверняка вши и глисты». — Мальчишка отдал? — Оторвал уши. Одним рывком. И швырнул остатки мне. Прыгнул в карету и был таков. Паровые кареты помнишь? — Конечно. — А это была магическая, совсем древность, но ухоженая. Явно за ней в три глаза каретмейстер следил. Лакеи ещё там на запятках стояли. Целых два болвана в ливреях навытяжку. Замёрзшие, но, видать, им шубы надевать не дозволялось, чтобы все видели — чья ливрея, чья карета. — Да рогуль с ними. С зайцем что? — Ну где там пришивать-то? Криштина рыдала всю дорогу. Даже огоньки и искорки Эли её не успокоили. Эли мастерица была на такие простенькие вещи. Без смысла, но милые. У нас до войны вся улица на праздники в её огоньках была. И Зимнее Дерево она тоже обвешивала искорками мерцающими. Вернер цыкнул зубом: — Пауль фон Эбсен, младший сын фон Реминда, верно? — Верно. И сам сучий сын со своими «вшами и глистами». Он ведь тоже батальный маг, и тоже все про это забыли. Служил-то толстяк по Экспедиции Транспорта! Чего-то там колдовал подальше от фронта. И так недурно дела поправил в войну, несмотря на оккупацию Реминдена. У пани Шимановой про то судили-рядили. Откуда и знаю. Ну вот я и спровадил пана Йосю к старому недругу. Они ведь давно друг на друга косо смотрят. Пауль, видимо, вырос и кое-что понял в реальном училище. А папаша — да рогуля с два. Пусть Йося на него налетит, задействует своих бандитов и никакие титулы его от тюрьмы не спасут. Ну, или от дома умалишённых. Особого, для чародеев. — А уши-то пришили? — спросил Гроубер, криво ухмыляясь. — Спрашиваешь! Утром зайчик сидел на подушке вылеченый мамой. У Кришты он до сих пор в комнате живёт. Но эти слёзы и презрение я надутому уроду никогда не прощу. Гроубер мотнул головой. — Нет, всё-таки надо подремать. Часа три ещё есть. Но Тибо, где всё же князь Дибич? — Без понятия. — Шулер вы, герр Бреннер! — Нет. — загадочно ответствовал Тибо. — Пёс режима! За болотами поезд начал сбрасывать ход, пока не достиг обычных 50 лиг за час. Пошли подъёмы, машине требовалась тяга. Полно коротких кривых, состав сильно кренится, где уж тут разгоняться! В голове стояли четыре крытых вагона, за ними вагон 2го класса и 7 — третьего. Когда Гроубер проснулся, состав заходил в очередной туннель. Обер-лейтенант тяжело поднялся и побрёл в туалет. Потом вышел на открытую торцевую площадку. Солнышко было так себе, слабое, еле заметное через дымку. Холодно, ветер, какая-то мелкая морось. «В такую погоду не воевать, а у печки греться и сказки рассказывать. Но ветер-то какой. Горьковатый, с железом, с сырым дымком. Ни с чем не спутаешь реминдский ветер. Вон и Две Девы склонили друг к другу лесистые головы. А на том скате раньше были россыпи ягод, но потом их не стало. Говорят, сгубили рудники». Он закурил, опёрся на мокрые железные перила. «Бедный Тибо. Он всё ещё пытается забраться в свой старый город, а вот, едет, чтобы убить одну из частей его души. Понадморье пока остаётся с ним, но надолго ли? Зря я потащил его с нами. Как боевая единица Тиберий ничто. И Альфреда с Дереком не стоило брать. Неизвестно, как на них подействует бой. Они ведь не двое, два пол-человека по сути. Дерек — тело, Альфред — душа. Вот и держатся вместе, как бы заменяя один другому то, чего лишились. Лаузен потерял душу, Маутцен весь изрублен. Что с ним в плену проделали браннские орки — до сих пор неведомо. Но вряд ли что-то хорошее». — Гроубер потёр небритую щёку, тоскливо взглянул на слабое солнышко, на белые склоны, бегущие совсем близко. — «Ещё два моста и будем на станции. Оставлю-ка я этих троих с резервом. Ну их подальше от греха. Тибо дали «лефер», карабин он в жизни в руках не держал. Да и зачем он ему? У него главное оружие — мозги. Нет, ну как он держался в «Хвосте»! Ни малейшего почтения, самое большее — холодная вежливость. Кто же теперь займёт место герра Иоганна? А ведь найдётся кому занять. И это будут не Мальтбурги. Последний фон Мальтбург закончит жизнь в тюрьме или доме умалишённых. Лучше бы он умер сегодня! По крайней мере, уйдёт красиво. Он заслужил это. Многие годы не переступал черту и не давал другим. И останется легенда о добром и справедливом пане Йосе. Маленький кирпичик в стену старого Мобеша. Стену, в уголке которой пытался спрятаться Тибо». Он выбросил окурок и вернулся в полутёмный вагон.