Луч Жизни

Кофе садовая ведьма варить умела. Вернер явно начал подумывать о переезде и женитьбе. Не мальчик уже, тридцать пять минуло. Они собирались вернуться к обсуждению — домой лейтенант жандармерии решил не ездить и переночевать на том же диване, а утром на авто доставить пана советника Бреннера в управление. Хельга уже собрала посуду, чтобы отнести в мойку, когда в дверь постучали. — Кого это рогули носят в такую темь? — удивился Тибо, покосившись в тёмное окно, где по серым барашкам за голыми веточками скользил луч маяка. На противоположном конце бухты, хорошо видимый даже в морось, мелькал огонь Блестящего. Тот был проблесковым — длинный луч, два коротких, два длинных. Там смене скучать не приходилось — ток туда тоже пока не просочился. — Только бы не по службе! — прошипел Гроубер. — Сейчас узнаем. — И Тибо пошёл открывать дверь. На пороге скрючилась грузная фигура в пальто и обвислой мокрой шляпе. Через плечо у фигуры был перевешен свёрнутый тюфяк, одновременно служивший мешком. У ограды стоял раздолбаный велосипед с грубоватым самодельным рулём из труб. — Доброго вечеру, пан забастовщик! — ехидно воскликнул Тибо. — Ну что, полуторное жалование уже получили? Ведро угля, фельдшера? Нянек деточкам? — Тибо, не издевайся. — всхлипнул Петер. — Меня выгнали. — сообщил он. — Штоф продаёт казармы, всех на улицу. — Действительно, к чему казармы без фабрики. Ну ладно, заходи. Мешок пока оставь в уголочке. Умоешься, накормим. — Тибо, я без места. — заныл богоданный братец. — Что делать — ума не приложу. Почти полторы тыщи наших и анилинщиков безработными остались, сейчас все места позанимают. Устрой меня филером, а? Бреннер аж поперхнулся. Стоило Петеру оказаться на холодной улице, он тут же забыл идею единения с народом и готов за жалкие три марки в неделю продаться «псам прогнившего режима», как именовала его службу пламенная учительница. — Из тебя филер не получится. — Почему? — Петер стащил шляпу и бросил её на мешок. Сальные волосы висели аж до круглых щёк. — Из-за этого! — Тибо не отказал себе в удовольствии ткнуть в обширное брюхо пальцем. — Филер бегает целый день, а тебе куда бегать? Ты же на паровой лебёдке годами сидел. — Ну да. — засопел Петер. — Я крановой механик. Только свидетельства-то нет. Штоф это признавал как бы, но ведь и бумагу о том не выправить! Контора сгорела, Новотны тоже. — Новотны погиб? — Ага. Он же рядом жил, кинулся спасать хозяйское добро и сгорел, когда цистерна с олифой рванула. — Свод ему небесный! А вам, дурням, плетей бы по заднице отвесить не мешало. Тебе — особенно. За филера. Ты уж определись: за рабочих ты или за хозяев. Или просто за денежку и побузить на халяву. Петер перемялся с ноги на ногу: — Ну Тибо, ну ты же свой парень, ну чего ты начинаешь-то? — Да ничего! — рявкнул Тибо. — Надоел ты со своими песнопениями, если честно. В общем так, сейчас марш мыться, а то от тебя на всю округу козлом тащит. Потом потолкуем, дружок. — И пан советник крикнул в сторону столовой — Эли! Принимай братца и в ванную его! А потом ко мне! — И тихо добавил. — На съедение. Пока Петер плескался в тёплой ванне, два пса режима успели обсудить и светокарточку. — Я вот не помню в каком пан инженер уехал — в восемьдесят шестом или восемьдесят седьмом году? — Да неважно. — Гроубер приоткрыл окошко кабинета и дымил папиросой, разглядывая карточку под светом торшера. — Это всё равно снято когда-то тогда. — И как я, болван этакий, траву прошляпил? — сокрушался Тибо. — Да просто. Темно, небось, было в автомобильчике-то, да и ты больше на деда глядел, чем на пейзаж. Хельмут сказал тебе, что это слесарка мехзавода, вот ты и принял его версию. — Колотун обещал провести меня на завод, у него там кто-то есть. Я бы заметил различия в покрытии. — Либо там утоптаный снег, под которым ты ничего не разберёшь, либо он бы развёл руками и сказал, что, виноват — сорвалось. Пропуска же не рабочие выписывают и даже не сторожа. А кто там ещё может быть у Колотушки? Я всё-таки полагаю, что это вообще восемьдесят четвёртый год. — Вернер замолчал и уставился на огни судов в бухте. — Потому что пути разрушены? — Эти не разрушены, а прокладывались заново, Тибо. Плиты-то целы под ними, значит не снаряд сюда прилетал. Они перекладывали подъездной путь. Это я помню, после госпиталя возвращался в полк, а поезда ходили раз в три часа, что ли. Одну линию закрыли. Там ставили новую стрелку. Старую линию завалило, когда рванул пороховой. Тибо вздохнул. Он-то оставался в городе и помнит только как их гоняли собирать останки несчастных работников. Ни одного целого тела не было, рук, ног, голов — целая россыпь. Полуторсы попадались, оторваные женские груди, ягодицы, потроха, уши, пальцы. Ужас что вывозили на двух чахлых лошадёнках к братской могиле. Всех жутким веером выкинуло через окна как раз в сторону уже разнесённой вдребезги лесопилки. Да, верно, противоположная стена обвалилась, за ней пошла крыша и всё это так и осталось лежать между Пороховым и электрической станцией. — То есть, он был болен уже в восемьдесят четвёртом. — На то похоже. Это нервическая улыбка, явно. А известие о не-будем-имя-называть его добило. — Слушай, Вернер, я вспомнил где видел того парня! — Какого? Из этой шайки в казармах? — Ну да, разбойника. — Ну и? — Отсюда ходит только девятка. Она в городе поворачивает на юг, к Ведьмачкам, как раз. — Так. — Кому надо на север или запад, пересаживаются, обычно, на Шлюзовой улице. Там останавливаются шесть или семь номеров. — Угу. — Вернер выпустил кольцо дыма в окошко и пронзил его струёй. — Я тоже там пересаживаюсь на двойку. С утра-то я в управление заезжаю, ты не думай. — И? — лейтенант явно скучал. Тибо разозлился: — Не спи, замёрзнешь! Так вот, этого парня я там и видел. Он тоже утром садится на двойку, а высаживается с пятёрки, понял? — Я не силён в трамваях. Поясни. — Он не с фабрик, двойка идёт на Холм через Кронову Площадь, а этот тип ехал дальше. У двойки верхний круг на Мадригаловой. Это-то уж никак не фабрики! — А номер пятый? — Это самый длинный маршрут. Тот самый, пригородный, северо-западный. Гольденвальд — Вокзал. — Отменно. Он уходит от города лиг на двадцать. — проурчал лейтенант. — Сколько там деревень? С десяток? — Где-то так, плюс раньше было предместье Штоббенберг, но сейчас там одни развалины. — Ну пороемся утром, пороемся. — Гроубер вздохнул. — Или, может, кандидата в филеры тряханём за уши? Вон ложка застучала, уже кормят бедненькую овечку. — А что? — Тибо злорадно оскалился. — Давай. Вымытый, накормленый и облачённый в коротковатый ему халат сестры Петер, выглядел всё таким же жалким. «Был симпатичный молодой человек». — тоскливо размышлял Бреннер, глядя как родственничек втискивает обширную задницу меж подлокотниками стула. — «За спортс-мэна можно было принять. Худощавый, подтянутый, лицо одухотворённое. А сейчас просто жирная плаксивая туша». — Вот, Вернер, полюбуйся. Рабочий класс, как он есть. Пан Петер Вулич, крановой механик с фабрики Готтенштофа. Или вам, пан, приятнее обращение «содруг»? Или, как это там по-люциански-то? — Ситу-аэн. — не без удовольствия проурчал Вернер, ради такого случая накинувший на плечи китель. — Тебе мало, Тибо? — Петер состроил обиженную морду. — В прихожке издевался, тут начинаешь. — Он покосился на серо-стальной китель с двумя ромбиками на синих петлицах воротника. — Я ж всё-таки тебе родня. — Дражайший пан родня! Я уж буду говорить, как привык, поздновато переучиваться. Вы, я считаю, считал и буду считать, не рабочий класс, а класс ленивого болвана. Вместо того, чтобы закончить университет, стать инженером и реально иметь возможность выйти в начальники и уже оттуда улучшать жизнь подчинённых, вы предпочли свалиться на дно, бурчать в пивную кружку и крутить кукиши в кармане в перерывах между сменами. — Ой, Тибо, ну не давалась мне учёба, пойми. — Не учёба не давалась, а ты не хотел прилагать усилия. Ведь механиком, хоть и без бумаги, ты всё-таки стал, верно? — Ну да. — Петер скосил глаза на подоконник, где стояли две бутылки. — Лебёдку ведь свою сам чинил? — Сам. Это в обязанности входило. — И герр хозяин с герром старшим мастером тебя не выгоняли двадцать лет. Значит, обязанности ты одолел, так? — Ну да. Новотны хвалил даже. Мол, самая надёжная машина на заводе. — Он тебя хвалил! А ты его дерьмом обозвал. Неблагодарная свинья! И не косись на бутылки! Пока ты у меня в доме, про выпивку забудь напрочь. Не то пойдёшь в ночлежку. Мне тебя пьяного тут не хватало. — Да нет, ты что? Я ничего, могу и не пить. — Петер демонстративно отвернулся. — А Новотны… Ну, понимаешь, он, когда рабочим был — хороший дядька такой, свой. Мастером — ну, тут построже стал, но это понятно. А когда в старшаки вышел — вовсе озверел. Чистый волчард. Он Вилли при всех за уши оттаскал за мелочь. — За «пана мастера»? — Нет, это ещё до той дури было. Вилли окурок в краскотёрку уронил. Ну велико-то дело! На грохоте-то всё равно выпадет. Грохот для того и нужен, чтобы всякие непротёршиеся комки, камушки, мусор какой выкинуть из порошка. Он вот такусенькие щепочки выкинет, не то что папироску. — Петер пальцами показал тоненькую щель. — А в конце там вообще решето, только тонкая фракция сыпется. — Это что же? — спросил молчавший до того Гроубер. — На фабрике, где, куда ни плюнь, то масло, то керосин, то олифа, то уголь, вы с папиросками в зубах шлялись? — Ну так в краскотёрном-то ничего такого нет. — Гуттен таг! А грохоты ваши на Духе Вечного работали? И краскотёрные барабаны, наверное, тоже, да, герр рабочий класс? И не смазывали их никогда. Ни саловой, ни нефтяной смазкой. А, герр механик? — Смазывали, понятное дело. — Петер засопел, отвёл глаза. — Он его не за окурок в краску оттаскал, а за курение там, где полыхнуть может в любой момент! И чтобы не было привычки гадить где попало! Я это тоже из солдат сразу вышибал. — Гроубер показал здоровый волосатый кулак. — Нехитрым и каждому понятным способом. Гадить — вон в конце траншеи особо обустроеный фельдсортир. Нагадил, вон ведро и лопатка — сыпани сверху тёртую скорлупу. Или хлорный порошок, что уж герр роттен-врач выдаст. На крайний случай — песком или землёй присыпь. Отвели в ближний тыл — баня, вошебойка, стирка. Потом чистка оружия и сапог. Пока ты мне машингевер и винтовку чистые-смазаные не предъявишь, билет не получишь. И не подошьёшься. И обувку в порядок не приведёшь. Дисциплина называется. И про-фи-лак-ти-ка дизентерии. И боевая готовность! — А разве жандармы воевали? — робко спросил Петер. — Я в армию перевёлся сразу, как ударило. Со скрипом, но тогда отпускали. Восемьдесят второй пехотный полк. Предгорья, Аршальский котёл, Штурм Реминдена, всё это вот дерьмо. Машингеверщиками командовал. Взводом, потом ротой. — А, понятно. — Понятно ему! Сами-то где изволили долг кайзеру отдавать? — Рота охранения. — Охранения — чего? Штаба что ли? — Цейхгаузы на Торанке. — Да уж, с таким пузом к штабу не ставят. — У них там тоже краны паровые были, я там и работал. Гроубер вытянул папиросу и чиркнул зажигалкой. — Что ж, и то хлеб. Так вот. — обер-лейтенант выпустил первый клуб дыма и приоткрыл форточку даже не приподнимаясь из кресла. — Твою фабрику подожгли. Или взорвали. Уж очень было похоже на подрыв. Но это ещё судебные маги полазят с техниками экспертизного отдела. Тогда будет ясно. Но то, что это не случайность, уже понятно. Результат: ты и полторы тыщи твоих же ситу-аэнов без места, без денег и без крыши над головой. С детками и бабами. Готтенштоф-то с голоду не помрёт, не переживай. У него в банке сбережений хватит. В крайнем случае дом свой идиотский продаст, найдётся кому купить. Сейчас среди богатеев придурни хватает. А вот ты… — палец указал на Петера, который только поёжился и плотнее запахнул халат. — …с голой жопой! Он, между прочим, собирался герру Шиману телеграфировать. — Пани Шиманову я знаю. — хмыкнул Тибо. — А ты сейчас про кого? — Про её супруга. Он тут не живёт, потому и не попадал под твой зоркий глаз. Живёт он как раз в Гольденвальде. Похоже, в этой самой депутации были его ребятки. — Да, кстати, Петер. А кто были те трое парней, что пришли со стариками и Боженой? — Не знаю точно. — пожал плечами толстяк. — Кажется, они из РСТП, активисты или попутчики что ли. Их Божена привела, когда депутацию выбирали. — Ах, милая фройлян Божена! — Вернер отвалился назад, рука с папиросой выписывала причудливые плавные узоры. — Как же хорошо вы усвоили уроки своего наставника! Ручки вам поцеловать, фройлян болотная змеюка! — Жандарм улыбался во все тридцать два желтоватых зуба. — Тибо, герр Шиман занимается благородным делом. Он связывает наши опоры индустрии и прогресса с умелыми ребятками, готовыми в любой момент не только заменить рабочий класс почти любой профессии, но и дать понять этому рабочему классу, что мешать работе предприятия крайне не полезно для здоровья. — То есть он предводитель штрейкбрехеров. — перевёл на понятный Петеру язык Тибо. — Нет, он именно посредник между штрейкбрехерскими отрядами и заводовладельцами. Единственное, что у него есть, это маленький охранный отрядик. Вот оттуда эти активисты и были. Видимо, в городе у него что-то вроде наблюдательного поста. Парнишка и ездил каждое утро из Гольденвальда на номере пятом и пересекался с тобой при пересадке на двоечку. — Холм довольно странное место для наблюдения, не находишь? — заметил Тибо — От фабрик далеко, гау такой, богемно-интеллигентный. — Тогда, возможно, дом свиданий. Заводчиков со штрайками. Приличные люди в какой-нибудь тихой конторе обсуждают дела. Герр Шиман, вообще-то, нотариус. Официально. — Так. Ладно. — выдохнул Тибо. — Это всё потом. В нашем узком псорежимном кругу. Что мне с тобой делать-то, Петер? Может дать тебе с утра пинка под зад, а? Под твой вислый ленивый зад! Чтобы ты хоть раз в жизни его поднял и сам нашёл дорогу, а не таскался на поводке у хитрожопых учителок, безмозглых обожравшихся шоколадом девок и вечно пьяных дружков! — А кто шоколадом обожрался? — обижено спросил Петер, вжимаясь в стул. — Да та дура, что тебе все уши прожужжала про единение с народом. Социалистка, мать её об пень! Которая с восторженой мордой в красном шарфе поверх шляпки бегала и про великую трудовую правду с народной мудростью пищала. Или ещё как-то, я уже не припомню. Петер вздохнул, виновато глядя на Тиберия. — Значит так! Как только Эли погладит тебе тряпки, идёшь в портовую контору и в лоб заявляешь, что ты крановой механик! Уверено так, с наглой мордой. Бумаги сгорели на пожаре. Если что… — Тибо выдернул листок и карандаш. — …Вернер, какой у тебя служебный номер телефона? — Один — двенадцать, добавочный через коммутатор — триста пятьдесят пять. — Вот! — Тибо хлопнул листочком по столу. На бумаге было чётко написано: «1-12, доб. 3-55, об-лейт Гроубер, сов-к Бреннер». — Пусть телефонируют или сам телефонируй и дай тому, кто там будет сомневаться, трубку. Мы подтвердим, что это всё чистая правда. — Тибо, да меня же за филера примут. — заныл братец. — Ну, во-первых, ты сам в филеры хотел. Во-вторых, это даже тебе на пользу. Пить с тобой не будут и во всякие шайки втягивать. Пока поживёшь на чердаке, но в казарме сразу проси места. У портовиков хорошие казармы. — Спасибо. — Петер потянулся за листочком. — И не дай Вечный узнаю, что ты пришёл выпивши или Эли нахамил! — Тибо сделал поистине страшную морду. Даже Гроубер вздрогнул. — Сразу вылетишь с разбитым носом! Я не архивариус, чтобы ты знал, а сыскной. И бандитов похлеще тебя видал! — Да я ни в жизнь, ты что, Тибо? — промямлил трясущийся студень в розовом халатике.