forsaken

Их первую встречу Джису помнит очень смутно, ведь был ещё ребенком. Напуганным маленьким мальчиком, перед глазами которого успело мелькнуть огромное белоснежное крыло, принимая на себя острые осколки оконного стекла, выбитого камнем. Малыш Джошуа хорошо помнит крепкие объятия подбежавшей к нему матери, её причитания, слезы и благодарности какому-то Господу Богу. Вторая встреча происходит, когда Джису вот-вот должно было исполниться 10 лет. Мир мальчика, полный учебников, тетрадей, игрушек и прочих детских обязанностей, тогда уже дополнялся посещениями воскресных служений в местной церквушке, ангельскими песнопениями местного хора под завораживающий гром орга́на и разливающимся по залу ароматом ладана. Ему нравилась вся эта атмосфера, хоть и верования в какого-то дядю, сидящего на облаке в окружении верных апостолов и ангелов, казались ему больше красивой сказкой, чем реальной историей о сотворении мира. Но вот он, в один момент, стоит посреди коридора, которому не видно конца и края, окружённый бесконечно высокими и широкими белыми стенами. Ощущения странные, и мальчик делает шаг вперёд. Ещё один. И ещё. Босые ноги бесшумно ступают по мраморному полу, едва касаются камня, тело ощущается воздушным облаком, безмятежно плывущим вперёд. Желания обернуться назад даже не возникает. Пока плеча Джису не касается ласково широкая ладонь, останавливая, а мягкое дуновение возле кромки маленького ушка не шепчет бархатным голосом, что ещё не время. Толчок - Джису открывает глаза под противный пульсирующий писк больничного прибора и в окружении молочного цвета стен отделения реанимации. Пытается пошевелить рукой, окутанной множеством проводков, поддерживающими в маленьком теле жизнь. Медсестра удивлённо вскрикивает и бросается за доктором. За день до своего 10-го дня рождения Хон Джису выходит из недельной комы, и узнает, что он - единственный выживший в страшной аварии. Совершеннолетие Джошуа встречает в шумном, пестрящим яркими огнями Сеуле. После гибели родителей пришлось покинуть солнечный Лос-Анджелес, своих друзей и привычную жизнь, переехав к тётушке. Едва знакомый язык, даже спустя много лет, всё ещё режет слух. Суетной город, полный пробок и уставших офисных рабочих, особенно душит по вечерам. Хон закрывается в себе больше, несмотря на все попытки тети окружить его заботой и поддержкой. Желание жить, учиться и быть для кого-то лучшим отходит на задний план ещё в пубертате. Родственники ненавязчиво напоминают о возможном посещении церкви, разгрузке мыслей и смене обстановки. Только вот украшенный фресками зал небольшой церкви, напоминающий о детстве, заменяется тесными стенами не блещущих положительной репутацией клубов, звуки клавишного инструмента и стройной мелодии голосов церковного хора вымещается гулким воем гремящих басов электронной музыки, вместо успокающего ладана и вкусных конфеток в подарок от священника - пары гашиша из бонга, алкоголь и сигареты. О вере в какого-то там Бога не идёт и речи: все были бы живы, или сам Джошуа остался бы с семьёй. Всё меняет один случай, когда возле одного из злачных клубов Хон всё-таки пугается ножа, приставленного к горлу, мерзких пьяных рук, блуждающих под его футболкой. И словно из ниоткуда появляется какой-то парень, вцепляясь в загривок насильника. Холодное лезвие исчезает, оцарапывая кожу и, словно в замедленной съемке, вонзается под ребра подоспевшему на помощь. Крики, вой полицейской сирены. Дальше всё как в тумане: лязг наручников, Джису обнимает себя руками, крупно дрожит и совсем не слышит, что ему говорят офицеры. Лишь взгляд не может отвести от многочисленных белых перьев рядом с телом спасшего его парня, втоптанные ботинками полицейских в лужи и грязь, окропленные чужой кровью. А потом Джису, после лечения в рехабе, курсов в семинарии и погружения в философию библейских историй, становится святым отцом Джошуа. И каждый раз, поправляя черную сутану и колоратку перед узким зеркалом в своей аскетичной комнатке, вспоминает все их предыдущие встречи. Встречи со своим ангелом-хранителем. Которого зовут Ли Сокмин. Во всяком случае, так он представляется, для удобства общения, появляясь вновь рядом с Джису во время одной из служб. Это точно он: Хон помнит этот теплый взгляд, ласковый голос и мягкие прикосновения к плечу, на котором так и осталось памятное пятно-звездочка после той встречи в коридоре между жизнью и смертью. А ещё белоснежные пушистые перья, остающиеся то тут, то там после вот таких вот визитов. Визитов, во время которых Сокмин делится, что рад за Джошуа, что тот стал ближе к Отцу их, сменил курс жизни и ангел может перед ним появляться, хоть и в человеческом обличии. Не может рассказать всего о бытии, о будущем и прошлом. Но Джису радуется и простым разговорам, приучать Сокмина к новомодным штучкам из мира обычных людей, с нежностью наблюдая за удивлённым лицом, когда тот играется с фотокамерой или с интересом разглядывает картинки на экране смартфона. Улыбка, будто светящийся взгляд и звонкий голос, переходящий в воистину ангельское пение, приносили успокоение, заставляли трепетать и благоговеть пред божьим созданием. Только вот голос становился всё тише, а красивые губы всё чаще улыбались как-то печально, взгляд менялся на нечто другое, будто бы запретное. И чем больше оставалось после Сокмина перьев, тем реже становились встречи. И так его ангел-хранитель теряется. Теряется среди участившихся кошмаров, приходящих во сне к Джошуа. Хон тоскует. Дни сливаются в один от недосыпа и невозможности обсудить с верным хранителем резкие перемены в стабильности его мира. Он надеется, что Ли внезапно оказывается сильно занят. Ведь бывают же у ангелов свои какие-то заботы, верно? Лишь один сон заставляет встревожиться по-настоящему. После него Джису с вскриком возвращается в реальность. Горящие огнем лёгкие с трудом проталкивают воздух, срывающийся сиплым судорожным дыханием с приоткрытых губ, влажные от холодного пота пряди неприятно липнут к вискам и лбу. Ставший уже привычным кошмарный сон приобретает сочные пугающие краски и подробности: когтистые руки протягивают Джису сердце, больше похожее на кусок свежего мяса, медленно бьющееся в предсмертных конвульсиях, истекающее кровью. Затопленные мглой зрачки блестят в темноте опасностью, смотрят пристально в глаза священника, вынимают душу. За спиной простираются огромные иссиня-черные крылья, закрывая собой лунный свет. Существо стоит возле кровати, преклонив перед Джису колени, вверяя ему свою преданность. Хон мотает головой, прогоняя приснившийся образ из головы. Пальцы быстро скользят в воздухе, повторяя форму священного креста, ладони складываются вместе, а пересохшие губы поспешно шепчут молитву во славу Отче, прося о защите. Священник запинается уже на третьей строфе, теряя буквы в помутневшем сознании, сдерживает подкативший к горлу горький ком - на белоснежных простынях алыми кровавыми бутонами расплываются пятна, а в воздухе повисает тяжёлый привкус железа. Яркие краски преследуют Джошуа время от времени даже во время служений, но поделиться с более опытными священнослужителями Хон не может. Стесняется и будто бы что-то заставляет его молчать, перекрывая возможность говорить о том, что происходит внутри его головы. Он может лишь стоять дольше перед алтарем, читать больше молитв и стараться прислушаться к боли каждого из прихожан. Даже когда голос страждущего звучит так томно, проникая через узорное окошко тесной исповедальни, заставляет Джису замереть на месте, тот отвечает дрожащим голосом, показывая готовность выслушать. Прикрывает глаза и судорожно сглатывает вязкую слюну: до боли знакомый голос вещает о своем грехе. Как он желает прикоснуться к его, Джису, нежной молочной коже - священник прикрывает глаза. Как будет скользить языком по шее, соблазнительно бьющейся синей артерии, по которой течет жизнь. Хон стискивает зубы, шумно втягивая воздух - тело послушно отзывается на почти змеиный шопот, а прикосновения ощущаются почти физически. Особенно когда раздвоенный язык обводит розовый сосок, а когти слегка царапают по животу, разгоняя по холсту кожи мурашки и ворочая внутренности, обдавая жаром, который стремится к чреслам. Джошуа совсем не скромно стонет, закусывая ребро ладони - голос ласкает слух, просит выпустить истинную сущность на волю. Ведь стоны Джису звучат звонче, нежели его молитвы. Особенно когда чужая рука задирает подол сутаны, оттягивает резинку черных штанов и забирает под нижнее белье. Джошуа выдыхает имя Господне и осекается, на глаза наворачиваются слезы - так нельзя. Поминать Отца, взывать к нему, пока горячие пальцы сжимают возбуждённую плоть, двигаются на чувствительной коже, принося запретное наслаждение. Наслаждение, оставшееся белесым каплями на собственной руке и на ткани вверенной ему, грешнику, одежде священнослужителя. Яркой краской на щеках и полной растерянностью во взгляде, когда Джошуа смотрится в зеркало, закрывшись вечером в своей комнатке: чуть выше римского накрахмаленного воротничка виднеется заметный алый след чужих губ и зубов. А в зеркале, за спиной, виднеется силуэт со знакомой улыбкой, только взгляд темный-темный, а перья вокруг - иссиня-черные, опадающие со сложенных крыльев, когда Сокмин шаг за шагом приближается к Джису. Джису, которому предстоит сделать выбор: пасть окончательно со своим ангелом в чашу греха, или же обратиться молитвами к Отцу, моля о прощении. . .