***
— Бутхилл? — Птичка! Она смешно хмурится, от чего эти маленькие крылышки чуть вздымаются вверх. Даже пёрышки топорщатся, как шерсть у шипящей кошки. «Да Зарянка я! Ну просто ведь: за-рян-ка!» — возмущается, — «ну сколько повторять можно!» Птичка и птичка. Так было проше запомнить. И звучало прикольнее. Звучнее, что ли. Пернатая злобно разворачивается и с напускной резкостью усаживается на старый матрац, притащенный сюда из эонами забытого места. От сего действа даже маленькое облачко пыли поднялось. Впрочем, уже через минуту она забывает причину обиды, смешная морщинка на переносице у неё разглаживается, и Птичка уже щебечет что-то о том, как тяжело работать с топ-менеджерами, продюссером и гримёрами. Вникать он не собирался, но на всякий случай все равно кивал.***
— Бутхилл! — Опять ты? Она жуёт полузасохший шоколадный круассан, который он захватил по пути сюда. Вчерашний. Вчерашний не потому, что он совсем дерьмовый слушатель, а потому что в ларьке у театра работает мерзкая противная злая ман-… «Вкуснятина!» — микро крылья, как ушки кошки, едва ли не вертикально вверх подняты, а на левой щеке прилип кусочек теста. …впрочем, ей понравилось. Этого было достаточно.***
— Бу-утхи-илл! — Птичка?.. В этот раз — действительно, как птичка вспорхнула. Даже на ступеньке не споткнулась ни разу. Как микро тайфун встрясла все те немногие предметы, что тут скопились, разбудила какую-то сороку, а потом полчаса, обёрнутая в плед, как привидение, тараторила о последнем выступлении и о том, как все прошло и какие ноты получилось взять, попутно жалуясь на вечерний холод. Будто он не слышал каждого слова и не был одним из самых первых её слушателей, пусть и невольных. Будто он сам не вслушивается в каждое слово, как в самый приятный уху звук в нынешние годы. Не так уж много вещей заставляют его улыбаться по нормальному. К тому же, в её словах сейчас было столько радости и перевозбуждения, что прервать её было бы высшей грубостью. Да и было что-то в том, как она это делала. Неистовая скорость речи, просто нескончаемая жестикуляция, периодический писк и глухота голоса из-за пересыхающего уставшего горла, и смех, совсем не похожий на звон колокольчика, как это описывают сумасшедшие фанаты, а хриплые смешки и слегка срывающийся тон. Кто-то перестарался на сцене. Это была самая бешеная и самая милая одновременно птичка, которую он когда-либо видел. Улыбка сама по себе растягивается на его лице.***
— Бутхилл? — Птичка? Она опять сменила одежду, чтобы спокойно сюда вылезти, но он узнает её по голосу, кажется, даже если потеряет зрение, а вокруг будет три тысячи человек. «У тебя перья торчат, милаш,» — ей ещё учиться и учиться, — «в твоём положении их нычут в первую очередь, вообще-то!» Она закатывает глаза в выражении тычоясамавсёумею, присущим только ей, а потом выдает что-то вроде «будто ты что-то знаешь о хорошей маскировке». Что ж, это было ошибкой, потому что он знал. Полчаса спустя тихий вечер пялянья на луну превратился в незапланированный показ шпионской моды, дефелирование в стиле бомжа по крыше и спор, кто похож на простого смертного больше. Судили птицы, так что сошлись на ничьей. «Нет, нет и нет! Так ходят только люди из верхов! Сгорбись, подчинись тяжести этого бренного мира, мрять, ты ж на человека быть похожей хочешь! Нормальные люди жизни не рады!» Она много хихикала на это, но слушала. «Я не могу не выглядеть жизнерадостной, когда ты на меня так смотришь!» — это было сказано с возмущением изначально, но быстро перетекло в ярчайшее смущение. Такое сильное, что перо бы вспыхнуло, коснись оно лба хозяйки. Впрочем, его сердце пропустило удар тоже.***
— БУТХИЛЛ! — Ась? Пернатое торнадо сегодня прибыло сильно позже обычного и явно само не особо это планировало; в волосах осталась бигудя, на плечи была накинута какая-то совсем не богатая накидушка, тонны косметики не было заметно, а на носу торчал смешной прыщик. Надо будет напомнить ей потом. Опережая ехидные комментарии, девчонка начинает тараторить о том, что научилась новым приёмам, благодаря которым голос ну просто ультимативно ангельский, но ей нужна тестовая аудитория, а поблизости из таковой как раз вот он бесхозный валяется. На справедливый вопрос о собственной компетентности пернатая отвечает лишь вихреобразным мотанием головой влево-вправо, дескать, как раз такой балбес и должен слушать, а то эти ряженые говорят слишком сложно. …ей было проще с ним. А она умеет льстить, ха-ха.***
— Бутхи-и-илл! — Пчирик! Он пропустил тот момент, когда частью их общения стали объятия; Птичка любила делать это в самый внезапный момент времени, с разбега, и, разумеется, сопровождая это бесконечной речью. Действительно — ураган на ножках. Обнимать её было… приятно. Она была лёгенькой, тёплой и очень приятно пахла, от нее вечно несло чем-то сладким и даже пряным немного, как от коричной булочки. Наверное, потому он особо и не заметил, когда это стало обыденностью. Это было… комфортно.***
— Бутхилл!.. …так было нельзя, но он почему-то продолжал смотреть в эти сияющие глаза, чувствуя, как давно забытое чувство всепоглощающей гордости и странного счастья медленно топит его дурацкий мозг. Осечка за осечкой. Это становилось опасным. Она ещё пару раз выкрикивает из толпы его имя, и с ярчайшей улыбкой бежит навстречу, упрямо игнорируя папарацци, фанатов, да вообще всех на пути. Она увидела его посреди улицы после одного из самых лучших своих выступлений, и выбежала из окружающей охраны вопреки всем правилам, что её окружали, и даже не заметила. Вместе с тем его сердце будто в упор простреливают дробью: слишком знакомое чувство накатило волной и выбило нормальные мысли из мозгов. Вместо полноценной радости по телу растекается ледяной холодок. — Птичка, — мягко отвечает он, зная, что его робо-сердце совсем скоро просто не выдержит. Это было тёплое, очень… очень-очень знакомое и горькое чувство. Чувство, от которого становилось тепло и страшно сразу. Чувство, от которого хотелось выдать пару высоких нот самому, и вместе с тем спрятаться в самом дальнем углу вселенной, если таковой вообще был. Тот концерт вправду был хорош. Хорош настолько, что Бутхилл был уверен, что умрёт на месте. Она проделала невероятную работу. Он должен был похвалить её, сказать, какая она молодец, вручить эти проклятые цветы, в конце-то концов, официально ведь припёрся — зачем-то — но просто стоит напротив и смотрит на неё, пробивающуюся сквозь толпу. Мгновение спустя она уже повисла на его шее, во всю тараторя о том, сколько всего произошло, что она получила какую-то крутую награду, а его будто парализовало. Снова это чувство. Волнами. Его бы стошнило, да нечем. — Бутхилл? Всё хорошо? Не снова. Не в эти же грабли. Не опять. Нет. Нет, нет, нет, дурак, тебя нельзя, нельзя снова любить, нет, это плохо кончается. — Бутхилл? …ответить он не может. Просто смыкает руки на ее спине, обнимая и кружа в воздухе, потому что Зарянка была потрясающей. Она, кажется, успокаивается, и снова смеётся. Там, где обычно все счастливо улыбаются, Бутхилл испугается. Одну такую он уже потерял. Тоже яркую. Тоже добрую. Тоже бесконечно тараторящую. Потеряет ли эту? … Он хочет верить, что нет. Очень, очень сильно. Потому что теперь он ловит себя на мысли о том, что не хочет отпускать.