***
Сейчас, много лет спустя, мысль о том, что Найтвинга могло и не быть, кажется столь абсурдной. Тогда Робин был самым юным, но самым опытным «напарником героя». Чёрт, да у него было больше опыта, чем у некоторых взрослых из Лиги Справедливости! Дик Грейсон тогда — это тот идеал, о котором сегодняшний он думает непозволительно часто. Дик Грейсон в золотые годы — светлый и целеустремлённый, забавный и сильный. Способный целую ночь геройствовать, а днём отвечать на «отлично» в академии и выигрывать соревнования. Спасающий Брюса Уэйна из тьмы. Способный на редкие искренние улыбки без мыслей о том, какой он чёртов лжец. Лжец, подводящий и обманывающий всех снова и снова. — Дик, ты как? — Супермен, из всех людей, подходит к нему, опуская руку на плечо, слегка сдавливая. Он не позволяет себе отстраниться, проглатывает тяжёлый ком, радуясь, что сквозь маску невозможно увидеть его глаз. Единственная слабость, которую он себе позволяет ещё со времен Робина — позволять глазам оставаться искренними, не скрывающими ничего. Всё равно никто не увидит. А единственный человек, которому это позволено — ничего не скажет. — Отлично, дядя К, — Дик позволяет мягкости просочиться, и поворачивается к Кларку, сжимая чужую ладонь на своём плече. Игнорирует недоверие во взгляде, улыбается. — Не то, чтобы каждый день ожидаешь встретить старого приятеля, объявленного мертвецом, — намеренное избегание имени. Не то, чтобы кто-нибудь и не заметил бы. Остальная Лига суетиться вокруг, помогая оттаскивать тяжелые развалины бывшей штаб-квартиры Титанов, параллельно суетясь над детьми, только-только приходящими в себя, среди которых у большинства героев есть свои протеже. Наблюдая за этим — за заботой, сплетённой с тревогой — он чувствует отравляющую его самого зависть. Почему в его время взрослые супергерои имели эмоциональный диапазон, как у зубочистки, а сейчас внезапно обнаружили у себя родительские зачатки? Почему он не может порадоваться за этих детей так, как на самом деле должен? — Как дела у Джона? — уточняет Дик, тут же наблюдая, как меняется вся поза Супермена, становясь из озабоченной — нежной. Правильно. Не то чтобы Дик Грейсон заслуживал чужого волнения, когда думает о том, что хочет, чтобы эти дети не получали родительской любви. Секунда. Проходит ровно секунда и Дик застывает, не способный дышать. Казалось, время замерло, а мысли проносились со скоростью, не представляющейся возможной для человека. Кем был Дик Грейсон? Он часто задавал этот вопрос — он возникал даже в подобные моменты — но раньше он мог отогнать его. Сказать себе: «Подумаю над этим позже» и позже никогда не наступало. Ведь позволяя себе задуматься, даже на мгновение, Дик погружался в вязкое, мерзкое болото из своих мыслей, прошлых и настоящих, от которых его тошнило. И иногда тошнило даже не в переносном, а в буквальном смысле, заставляя стоять на коленях в его квартире в Бладхэйвене перед унитазом, прокручивая в голове разрушительные мысли о себе самом. О том, каким человеком он стал — лжецом, не способным даже посмотреть на себя даже в зеркало. — Извини, — сказал Найтвинг. Чётко, без дрожи. Столь спокойно, что даже сам удивился. — Надо идти. Ещё пересечёмся. И сбежал, бросив Супермена посреди речи о его сыне, не пробормотав привычные фразы похвалы и восторга; бросив детей под обломками здания, не побеспокоившись их самочувствием; не поговорив с героями, не узнав все подробности саботажа. Бросил, поддавшись порыву эмоций. Убежал, но, уже готовый вернуться, остановил сам себя. Ведь это был он. Он настоящий — испуганный, уставший, лживый — Дик Грейсон. Не герой, каким его представляют все. Не идеал, каким его называет сам Супермен. Не избранный, как его зовут за спиной. Не золотой мальчик, как продолжаю называть его друзья и семья. Не свет, каким его представляет Брюс Уэйн. Тем более не Брюс Уэйн, которого он подвёл больше всех из всех людей.***
Конечно, первой приходит Барбара. Это было ожидаемо, на самом деле. За столько лет он обзавёлся друзьями — хорошими друзьями, искренними и терпеливыми, которые не заслуживали такого друга, как Дик. Многие из них написали ему за неделю тишины, что он устроил, не высовываясь никуда дальше подъезда. Даже мусор он спускал через провод, не способный выйти на улицу и сделать что-то сложнее, чем подогреть еду в микроволновке. Дик медленно деградировал, убивая самого себя в мыслях, не прекращающих своё движение с… Инцидента. Музыка, фильмы и сериалы не спасали. Становилось хуже. — Я уже думала, что здесь будет полнейший бардак! — это было первое, что произнесла Барбара, ступив на порог его квартиры, звеня запасными ключами, что дал ей сам Дик пару лет назад. Пару лет назад — когда они ещё могли поддерживать видимость здоровых отношений без постоянного секса. Дик пожимает плечами, не двигаясь с дивана, на котором он лежал в одних пижамных штанах, глядя на вентилятор на потолке. На что-то, что могло хоть ненадолго его отвлечь. Ненадолго — но недостаточно, чтобы позволить передохнуть. — Но ты меня удивил, — произносит Барбара, двигаясь на кухню, шурша огромным количеством пакетов в своих руках. Его пронзает чувство вины. Она что, тащила их все только для того, чтобы забить его холодильник, который у него не хватит сил открыть? — Даже в депрессии способен поддерживать порядок. — У меня нет депрессии, — парирует он, тут же морщась. Собственный голос звучал столь жалко, что даже он сам в это не поверил бы. Хотя то и было правдой. Депрессия слишком серьезна, чтобы её можно было приписать Дику. Скорее… — Экзистенциальный кризис, — бормочет он. По большей части, сам себе — но знает, что Барбара услышит. Она слишком чуткая на подобные вещи. На кухне она укладывает последние продукты, что-то напевая. Ничего не говорит, будто ждёт продолжение его речи — как бывает обычно — но ничего не дождавшись, двигается к дивану, опираясь на спинку, вглядываясь в него. Он смещает взгляд с вентилятора на её. Становится гадко. Их отношения были обречены с самого начала. Дик должен был понять это ещё раньше, прекрасно осознавая, каким он был сам на самом деле. Не должен был начинать с ней встречаться, тратя её прекрасные, полные счастья годы на него. На Дика, не способного довериться никому кроме одного-единственного мужчины. Даже когда они сели «поговорить», он не смог позволить прошлому выскользнуть из его рта. Не смог рассказать о самых первых отношениях, произошедших лишь из желания мести, в попытке показать свою взрослость. Не смог рассказать о чувстве грязи и использованности. Не смог выговорить ни слова о той ночи на крыше, когда слёзы текли из его глаз без остановки, а он не мог оттолкнуть ослабевшими руками, как бы не старался. О той измене, которая морально разрушила его, сделав чувство вины его вечным спутником. Не смог рассказать о том, что десятилетия влюблен в того, кого не позволено любить. Барбара молчит, лишь смотрит пристально, поджимая губы. Дик заставляет её волноваться о себе. Портит остальным жизнь. Заставляет своими действиями отвлечься от собственной жизни, ритма. Какой же он мерзкий. — Знаешь, он беспокоиться, — наконец бормочет девушка, и своими словами ударяя точно в цель, заставляя только-только припекшуюся рану вновь открыться. — Мы все это делаем, Дик. Экзистенциальные кризисы не такие, знаешь? — А откуда тебе знать? Секунда — и Барбара отшатывается от дивана, шокировано моргая, открывая и закрывая рот. Щурится, смаргивает слёзы и со стуком каблуков убегает, громко хлопнув дверью. Он не хотел этого говорить… Да кому он, чёрт возьми, врёт? Он был лжецом, заслужившим своё место не понятно как. Удачей. Случаем. Он был не тем, за кого его все принимают. Настоящий он — настоящий Дик Грейсон — был жалеющим самого себя нытиком, притворщиком. Все его знания и достижения — случайность. И совсем скоро все раскроют его ложь.***
Уолли приходит через неделю после Барбары, и приносит с собой домашний пирог от самого дяди Барри. Его друг сдвигает продукты, которые оставила Барбара, и уже начавшие гнить, в сторону, и ставит пирог на самое видное место. Приятно пахнущий, он оставляет после себя миндальный шлейф, заставляющий Дика слегка сдвинуться в кресле, от чего Уолли начинает улыбаться ещё шире, чем до этого — если то было возможно. Дик, обычно поддерживающий улыбку друга, чувствует, ставшую уже привычной за это время, вину. Это ведь его судьба, да? Когда-то это должно было произойти — его разоблачили бы, поставили перед всеми героями и сказали — вот тот, кем вы не должны стремиться быть. Ведь кем он был? Робином, не вытащившим Брюса Уэйна из тьмы? Найтвингом, не способным спасти кучку детей? Диком Грейсоном, неспособным поддерживать нормальные отношения? — Что-то ты стал совсем кислым, друг мой, — щебечет Уолли, прыгая на стул за стойкой, начав отчаянно вращаться на нем. — Расскажи папочке, что с тобой стряслось. А то Супермен уже всей Лиге проел мозги по поводу того, что он сказал что-то не то, и обидел лапочку-Найтвинга, — Уолли наигранно закатывает глаза и начинает ковыряться в ухе мизинцем, словно Кларк правда что-то сделал с его мозгами. Если до этого Дик сидел, не двигаясь, то сейчас все его органы заморозились, и он потерял способность дышать. Всей Лиге, да? Прошлый комментарий Барбары снова всплыл в его голове — так, словно он не прокручивал его всю неделю до этого — с новой стороны. Семья — это одно дело. Но Лига — совсем другое. Готэм всегда был обособленным. В этом городе все друг друга знали и ненавидели. Это был клубок противостояний, недоговоренностей, страстей. Здесь была история, общая история, которая объединяла их всех и которую все ненавидели. Но если кто-то приходил — какой-то чужак — и смел лезть в их дела, то ему разрывали глотку. Потому что Готэм — это личное. Злодеи, герои — они все могли плести интриги против друг друга, но никогда бы не посмели вынести их дальше границы города. Семья Летучих мышей была порождением Готэма. И их глава не любил, когда что-то проникало «за». Особенно если это была Лига Справедливости. Найтвинг был на волоске и ненавидел это. — Уходи, Уолли, — прошептал Дик, прикрывая глаза. Он не хотел этого видеть — как разрушает свою собственную жизнь, камешком за камешком. И знание того, что он это заслужил, не помогало. — Ты чего, чувак? — Дик мог слышать, как дрогнул голос Уолли. Как тот поднялся на стуле, попытался приблизиться, но остановился на полпути. — Что-то случилось? Я могу помочь, ты же знаешь. Мы все… все могут тебе помочь, Дик. Ты герой для нас всех, ты же знаешь… Все равняются на тебе! Да даже… даже Супер… — Хватит! Дик кричит. Вскакивает на ноги, смотрит на Уолли — полностью потерянного, непонимающего ничего, такого отчаянного. Словно он верит в свои слова — словно каждое слово, сошедшее с его губ — чёртова правда и Дик Грейсон не был полнейшим разочарованием. — Дик! Ты в одиночку спас всех Юных Титанов! Ты положил там сколько… сотню мета-солдат точно! Даже чёртового Детстроука ты… — Уолли, — шепчет он, сжимает кулаки и кусает внутреннюю часть щеки, ощущая кровь на языке. — Уходи. Я не хочу тебя видеть. Дик отворачивается, идёт к окну, пытаясь игнорировать тяжелый взгляд предательства и неверия, прожигающий ему спину. Он вскидывает голову к небу и шепчет: — Никого из вас.***
Это началось слишком давно, чтобы помнить. Их отношения всегда были странными. Необычными. Токсичными. Если бы на них можно было повесить статус, то там было бы: «Всё сложно, не вмешивайтесь». Потому что Дик подвёл Брюса. Позволил упасть во тьму, хотя должен был всегда спасать — быть светом, всегда вызволяющим. Позволил себя уволить, игнорировать и не замечать. Позволил одному проживать боль. На эмоциях позволил себе уйти. Это был его рок, его груз, его ответственность. И он провалил их все. Дик был полнейшим разочарованием и знал это — и потому позволял отталкивать себя раз за разом. Потому что знал, что его любовь не должна была существовать. Сначала это была подростковая влюбленность. Банальная, закономерная и логичная — и Дик позволил ей существовать, не задушил на корню, потому что думал, что пройдёт. Не прошла. Лишь усилилась. Ошибка, из-за которой всё и пошло наперекосяк. В шестнадцать — в этот прекрасный возраст — он сбежал на улицу в попытке показаться взрослым, и угодил в уличную банду. Позволил упасть себе в отношения со взрослой женщиной, что казалась отдалённо похожей на Брюса с его авторитетом и силой. В отношения, которые, возможно, решили всю его дальнейшую судьбу. Ведь Дик Грейсон легко говорит: «Я люблю тебя», но не способен довериться в той инстинктивной манере, что существует у него с Брюсом. Возможно, именно потому он и не может отпустить. Ведь эта связь — первая в своём роде и крепкая настолько, что никто не может её разрушить — выстроила Дика как личность. Она стала той конструкцией, на которой он построил всё остальное: свои межличностные связи, своё геройство, себя самого. И возможно они смогли бы построить здоровые отношения — отношения отца и сына, какие были у всех остальных — если бы Брюс не сделал то же самое. Потому что Робин и Бэтмен — это динамичный дуэт, который стал идеалом, к которому стремились все остальные герои. Потому что Робин стал светом Бэтмена. Потому что Бэтмен равняется на Найтвинга. Потому что Брюс нуждается в Дике Грейсоне как утопающий в кислороде.***
— Дик. — Брюс, — тут же откликается он, игнорируя мурашки, пробежавшие по рукам. Голос, о котором Дик грезил во снах и слышал в кошмарах, раздался у двери. На самом деле, о ночном посетителе Дик узнал ещё минуту назад — когда раздался размеренный стук оксфордов по паркету на лестнице, ведущей на его этаж. Когда ключ был вставлен в замок, прокручен особым образом — быстро и резко вначале, и медленно в конце. Когда дверь в квартиру отворилась, пуская прохладу улицы, а плечики в гардеробной сдвинулись, и в шкафу оказалось чужое пальто. В этот раз Дик сидел за стойкой, медленно перебирая палочками, пытаясь засунуть в себя порцию очередной лапши, заказанной из ближайшего ресторанчика. Он мог легко проследить, как Брюс поворачивает из коридора, становясь прямо напротив него, нарочито-спокойно засунув руки в карманы брюк. Дик знал, куда смотреть. Всегда знал — но это знание больше не приносило былого удовлетворения. Его способность читать людей одна из немногих, которой Дик готов был гордиться. Ведь именно из-за неё у него так легко получилось раз за разом обманывать людей, и ненавидеть своё отражение в зеркале всё больше и больше. Напряжение. Даже легкая настороженность. Волнение. Искреннее беспокойство, которое Дик не видел уже очень, очень давно. Как же он устал всех беспокоить. Когда же все они поймут, что просто не надо? Но, конечно, всегда есть исключение. Всегда было и будет. Брюс движется совсем медленно и неслышно, садится напротив него за стойку. Заглядывает в одноразовые коробки от еды и его лицо приобретает смешное выражение, от которого Дик слегка улыбается. Только он. Всегда только он. Они молчат. Брюс разглядывает в его лицо, анализирует в привычной манере, к которой Дик привык. Обычно он бы болтал что-то неважное и шутливое. Возможно, флиртующее — только чтобы на секунду позволив им обоим представить что-то. Брюс тянется к нему, перехватывает запястье. Проводит большим пальцем по венам, посылая мурашки, а низ живота тянет от шершавости чужой кожи и ощущения мозолей, отражающих его собственные. Непривычная перемена. — Я говорил с Альфредом, — наконец произносит Брюс, сверкая своими невозможными глазами на него. Дик кивает, поджимает губы и щуриться от ласки. И со следующим ударом сердца понимает, что его голова пуста. Его глаза комично расширяются за секунду до следующей фразы Брюса, которая лишь добивает его, оказывается, шаткое эмоциональное состояние. — Он считает, что нам стоит поговорить о наших чувствах друг к другу, — сбрасывает атомную бомбу Брюс и смотрит. В ожидании. Со всей серьезностью, привычной для сегодняшнего Брюса и мягкостью, которую Дик чувствовал лишь иногда. Между строк, мелким шрифтом и со сложнейшим шифром во всей вселенной. Который мог разгадать только он — ведь Дик Грейсон был его создателем. — Чего?.. — шепчет Дик и его тело слабеет, падает с огромной высоты. И теперь он понимает, зачем его взяли за руку. Чтобы не дать сбежать. В подтверждении этого осознания, Брюс сжимает его запястье и тянет, беря за руку, переплетая пальцы так правильно, что Дику становится дурно. И Брюс — любовь всей его жизни — улыбается и говорит: — Я тоже так считаю, знаешь, — продолжает Брюс, игнорируя сбивающееся дыхание и бешеный пульс Дика. Улыбается губами, глазами, всем чертовым языком своего тела, и продолжает: — Не только потому, что так сказал Альфред. Я подумал… подумал, что сейчас подходящее время. И Дик смотрит. Смотрит и не понимает, что, чёрт возьми, происходит. Ему казалось, что вот — это была их судьба. Ходить вокруг да около, кидаться намёками, тосковать друг по другу, но никогда не произносить заветных три слова. Но вот, они здесь. На кухне Дика в Бладхейвене, после его почти месячной рефлексии и ненависти к себе и своей жизни, Брюс приходит к нему и вытаскивает из тьмы, в которую Дик сам себя загнал — хотя всё должно быть наоборот. Ведь Дик не справился со своей задачей. Угробил годы работы. Так почему?.. — Почему сейчас? — с дрожью в голосе спрашивает он, чувствуя, как слёзы медленно подбираются к его глазам. Брюс хмурится. Смотрит сначала недоуменно, а после обеспокоено. Потом — вовсе паникующее, поднимая плечи в защитном жесте. Соскакивает со стула столь быстро, что Дик едва может заметить сквозь пелену слёз, и, не отпуская руку, оказывается рядом с его стулом. Прижимает к себе так, что лицо Дика оказывается между шеей и плечом Брюса, и успокаивающее проводит другой рукой по его голове. Шепчет успокаивающие слова, хотя слёзы просто бегут по лицу Дика, казалось, без причины, а нос становится заложенным. — Разве не поэтому?.. — разбирает Дик слова, прижимаясь ближе к Брюсу. Сжимает в ответ чужую руку, наслаждается заземлением, что она дарит. Тянется ближе к телу, наслаждаясь теплом, что оно дарит. Игнорирует, как осколки мыслей впиваются в его сердце, и, казалось, становятся острее — но с той же сильной болью пропадают. Исчезают. Прячутся. — Ты не поэтому?.. Боже, Дик, ты… — и за секунду Дик понимает, что бормочет Брюс — паникующую, грустный, обеспокоенный Брюс — и не может сдержать смех, хрипло выходящий из его груди. Как же много им предстоит работы. Как хорошо, что Дик Грейсон готов её проделать.