***
В гулкой тишине нет ничего, кроме редкого шелеста одеяла. Саэ не всхлипывает, не рыдает и не издаёт других звуков: он научился закрывать рот и терпеть всё молча. Плакать уже не о чем. Всё выплакано, всё пройдено, всё изучено, всё привычно, знакомо и нежно. Здесь всё так, как нравится Саэ: он сам выбирал ароматизатор и обои для комнаты, в которой он будет заперт. Саэ не любит лишних вещей, поэтому здесь только тумбочка для вещей, часы и трёхместная кровать—Луна занимает две трети, если не три четверти. Награды стоят в другом месте, чтобы Саэ не мог смотреть на них, когда его отчитывают и унижают. Чтобы Саэ лучше чувствовал чужие слова, чтобы посторонние предметы не мешали им отбиваться от стен и рикошетить ему в бëдра, плечи и шею ударами, царапинами и удушьем—или поцелуями. Всё всегда чередуется, и Саэ знает, что после того, как его выпотрашат, Луна положит его в любимый гроб и украсит самыми красивыми цветами. Конечно, он осторожничает: всегда бьёт так, чтобы не задеть ничего важного—Саэ должен играть и проходить медосмотры. Синяки у футболистов считаются нормой. правда, не на лице и не на ягодицах. Саэ пытается достичь максимального телесного контакта с простынëй, чтобы чуть облегчить жгучую боль: чужие ладони грубые, и после них всегда всё саднит. И вот поэтому надо уметь затыкаться. У него с этим большие проблемы. Он привык, что всё будет так, как хочет он. В детстве родители часто его баловали: он ведь без пяти минут звезда мирового уровня. Рин слушался его, мнение Саэ, кажется, было самым авторитетным в семье. Саэ давал словесный отпор прессе, родителям и сверстникам и всегда стоял на своём. При первой встрече Луна сказал, что находит эту его прямолинейность очень милой, но очень скоро он дал ему понять, что возражений не потерпит. Саэ следует молчать и кивать, отвечать короткими фразами и не болтать лишнего. И это неправильно—ещё два месяца назад Саэ чувствовал злость, раздражение, желание уйти куда подальше и рассказать всё взрослым, но Луна всё это унял. Рин, наверное, его не узнает. Саэ глотает слова в чужом присутствии, запинается и вечно оглядывается, пытаясь понять, когда стоит закрыть рот. Луна всегда сощурится, подаст знак и потреплет его по голове за послушание. Команде не надо знать о них—слишком большая разница в возрасте. И слишком очевидно, что Саэ тут в клетке. С самыми жёсткими прутьями из восхищения, созданными им самим. Его клетка очень мягкая: на кровати отличный матрас, его здесь иногда зачем-то обнимают, целуют и хвалят. До встречи с Луной Саэ казалось, что он сам всё про себя знает: сам видит свои слабости, но осознаёт, что ещё остались люди лучше него. А потом—потом ему вправили мозги парочкой слов и несколькими матчами. В мирке нападающих не осталось места—надо спасаться оттуда, пока тебя не съели заживо, иначе тебя растерзают вместе с очаровательной мечтой младшего братика, ещё не видевшего большой мир. И в замке щëлкнул ключик: он понял, что окружающие могут на него влиять. Дальше только хуже. Дальше, наверное, придётся позвонить Рину и сказать, что их мечта мертва. И Саэ вместе с ней.***
—И чего ещё не спишь?—мягко спрашивает Луна. Саэ не слышит, как открывается дверь, поэтому сперва не реагирует. Это может дорогого стоить, но ему уже всё равно: он не может доверять своим сенсорным ощущениям. Фантомный Луна скоро пропадёт, потому что он должен был поехать ещё куда-то, он сказал, что Саэ один на всю ночь, что он пролежит тут до утра и не будет до двух часов сидеть со своими расчётами и наблюдениями. Ему нельзя гробить здоровье. Его будущее пока не отобрали, оно в крепких руках—Саэ собирается попытаться выжать из своей ситуации хотя бы что-то. Луна тратит всё время на личные тренировки с ним, даёт рекомендации по питанию и носит его на руках после нездоровых количеств приседаний. Он опытнее, мудрее и беззаботнее, и Саэ действительно может у него поучиться. Синяки пройдут, а опыт останется—и этот опыт может когда-нибудь ему в чëм-нибудь помочь, если Луна разрешит слетать в Японию. Он догадывается, насколько ему дорог Рин, и частенько до неудобного точно попадает в точку со своими угрозами. Братик у Саэ ранимый, зависящий от него и его одобрения—если Луна сломает его так, что он покажет своё разочарование брату, это будет самой настоящей катастрофой. Тактичный кашель резко вытаскивает его из мыслей о Рине, и Саэ оглядывается, в панике барахтаясь в мягкой кровати. К счастью, Луне не свойственны крики и прочие громкие звуки, которые могли бы поднять их всех в округе: он вполне терпеливо ждёт, когда Саэ осознает его появление. Луна стал причиной его проблем с временем и пространством—Луна пусть и терпит. —Бессоница,—тихо отвечает Саэ, прикусывая губу. —Ну-ну. Если пытался дождаться меня, так и скажи. —Я не знаю,—честно признаëтся он. —Может быть. Без него здесь правда как-то не так: очень пусто. Глухая мгла ощущается по-другому, когда рядом с тобой никого нет. Саэ не спит с мягкими игрушками, он уже вырос. Он не маленький неженка, он взрослый футболист, которому следовало бы жить в одиночестве. На самом деле, его не спрашивали. Его вещи просто перетащили сюда, ему сообщили, что теперь он будет спать здесь. споры и возмущения не помогли: он пару раз получил по лицу и понял, что ему уже хватит. Разложил вещи по ящичкам, первый раз в жизни заткнулся и лёг в постель. Луна садится на кровать и принимается гладить его по голове. Он как-то умудряется нежничать даже со своими крупными пальцами: ласково водит по щекам и перебирает пряди слабо сопротивляющегося Саэ. Он знает, что любые попытки спорить обречены на провал, но ему до боли не хочется этих прикосновений: ему сейчас мерзко и плохо, ему хотелось провести ночь без него. В холоде было лучше—Саэ очень хочет назад, но уже ничего не может сделать, потому что чужие руки спускаются ниже. —Побольше бы тебе на турниках висеть. братец тебя скоро перерастёт,—советует Луна. Неправда. неправда, неправда—Луне нравится, что он невысокий по его меркам. иначе Саэ мог бы защищаться, он не был бы таким хрупким на вид. Под ночной рубашкой у него есть и пресс, и мышцы, и всё на свете—этого никогда не будет достаточно, потому что превосходство у Луны не только физическое. Саэ хватают за щиколотки—он всё резче ощущает, насколько он похудел. Саэ не может: он не гимнаст, чтобы так широко разводить ноги, и он визгливо чертыхается от боли. Всё растягивают, вечно растягивают: Луна сажает его на шпагаты и очень крепко держит его ноги. Всё всегда до хруста костей и болезненных вскриков—они даже целуются так же. —Не визжи, поднимешь соседей,—буднично приказывает. Соседям, наверное, плевать. Всем плевать. Окружающие, блять, не слепые—они должны были всё заметить. Луна знакомит его с другими взрослыми и хвастается тем, какого полузащитника он для себя воспитал, и Саэ смотрит на всех этим мёртвым взглядом. Краситься он не умеет и не хочет, и там видно, всё видно: синие отпечатки чужих пальцев и засосы с кровоподтëками. Все знают, все уже говорят о нём. Все считают, что Луна сделает ему карьеру за него. Слабаки Луне не нужны—он заставлял Саэ торчать в тренировочном комплексе до позднего вечера, приговаривая, что среди его сверстников найдутся сотни людей с такими же показателями, как у него, маленького и предельно категоричного. Саэ не может победить в плане опыта: ему надо ухватиться за возможность стать лучшим полузащитником в свои шестнадцать лет. Для этого, может, придётся дать ещё тысячи пасов на Луну. В конце концов, для этого он и нужен. Лучший нападающий, ага. Как же. Луна переворачивает Саэ на живот, запускает ладони под резинку белья и в одно движение стаскивает с него всё снизу. Саэ оборачивается, глазами прося оставить на нём хотя бы верх: без одежды он почему-то чувствует себя отвратительно беззащитным. Вся его грудь доступна, открыта: можно вырвать ему рëбра или переломить всю его сущность пополам—об колено. Ему улыбаются—как всегда. И Саэ сам расстëгивает свою рубашку, чувствуя, что сдаётся. Ему не хватает надежды, как у Рина: если бы он так верил в их цель, как младший братик, он бы вырвался и убежал. Рин бы не дался никому в руки живым. А Саэ даëтся—не смотрит, есть ли где-нибудь камеры, роняет лицо на сложенные руки и чуть приподнимает бёдра, чтобы Луне было удобнее. Всë неизбежное однажды наступит: футбольный мир выбросит Саэ на помойку, но Луна, наверное, останется с ним, потому что Саэ ему нравится—он иногда по полчаса рассказывает ему, какой он интересный и необычный для своего возраста, какой упрямый и старательный: это никуда не денется, это в нём не сломать, и Луна пообещал никогда не пытаться. Он уберёт из него только то, что мешает ему общаться с людьми, например, или достигать некоторых вершин. Сделает из Саэ его лучшую версию. Он абстрагируется: чувствует, как его растягивают пальцами и старается думать, что это не так плохо. Секс нормален для пар, в конце концов—Саэ наконец шестнадцать, всё в порядке. Его не взяли силой раньше, и это хорошо: его тело бы точно развалилось на кусочки. Он знает, что всегда больно: неважно, сколько пальцев в него вставят до этого. Луна просто блядски большой, и у него, наверное, скоро будут серьёзные проблемы с организмом только из-за соития с ним. Один палец Луны по ощущениям тянет на три его. Он цепляется за простыни, за подушки, и не кричит, чтобы не растерять свою гордость. Она у него ещё живая и трепещущая: Луна может задеть её, но пока не может подцепить и вытащить из него. Саэ ещё не стоял на коленях, не рыдал и не умолял ни о чëм. Он хорошо всё сносит, он неплохо держится: звонит родным и скрывает от них всё, что здесь происходит. Если плачет при Луне, то только от боли и совсем немного—если плачет в одиночестве, то аккуратно убирает все следы. Он не слабак, правда. Руки на талии, руки на бёдрах, руки везде. Как хорошо, что ему не отрезали веки, и он может закрывать глаза. Смазка льётся откуда-то сверху. Его берегут, он сокровище, драгоценность. Ему нельзя вредить, он у Луны один, они обходятся без крови. его не насилуют, Саэ сам всё позволяет, потому что иначе будет хуже—его бросает в дрожь от одной мысли о разрывах, которые были бы при отсутствии растяжки. Всё пачкает бёдра, и всё холодное, холодное—и пальцы, и эта скользкая жидкость, и кровать, и Луна, и его собственные ресницы. Он жалко взмахивает бёдрами, желая поскорее закончить эту пытку и довести Луну до оргазма. Чем быстрее всë прекратится, тем быстрее он уснёт. Член неправильно распирает прямую кишку, Саэ неприятно, никакое удовольствие этого не перебьёт. Его снова целуют, ещё целуют, потом легонько шлёпают. На его плоском животе проступают очертания члена. Над ним смеются: Луна хихикает и гладит его ниже талии. Гнусно. Саэ не нужен оргазм, не нужно никакое удовольствие; он очень хочет домой. Никто не отпустит. —Просто полежи ровно,—просит Луна.—Ты и сам знаешь, что ты неопытный. Куда лезешь-то? —Учиться,—неловко шепчет Саэ, пытаясь оправдаться. —Не ври себе. Ничего кроме футбола у тебя не выходит,—он цокает языком.—Вечно делаешь то, что не надо, а потом обрабатывай тебе всю грудь... Саэ тут же трупом падает на постель, послушно замирая. Луна толкается в него ещё несколько раз. Бёдра горят, там всё, наверное, красное. Не спорить, не пререкаться, не закатывать глаза. Не выказывать презрения или неуважения—лучше всего просто ничего не делать. Спермы, кажется, довольно много. придётся застирывать простыню и спать без одежды—опять. Всё кончилось. Луна спит как младенец—делай что хочешь, только не буди. Море времени для раздумий и отдыха. Море—Луна его туда не водит, но разрешает ходить одному. Всё шутит, что саэ там утопится, и зачем-то рассказывает тренеру об этом. Саэ отчитывают, он младший в команде. Это всё глупо, бредово, в море его детство—пускай отстанут от него. Его прижимают к широкой груди, его укладывают на бок. С ним опять нежничают. Зелёные глаза в темноте горят хищно-хищно: когда-нибудь от Саэ ничего не останется. —Спать, Саэ. Ты должен был лечь ещё пару часов назад. —Я не... Ты же знаешь, у меня бессоница,—повторяет Саэ. —Что за упрёки? Ты считаешь, что такой режим нормален? Тебя здесь что-то пугает? —Нет. Ничего его уже не пугает. Избиения не страшные, запреты не страшные, и сам Луна, если честно, тоже не слишком страшный. Хищный и хитрый, зато, кажется, любящий или вроде этого. Скоро он поймëт, что Саэ от него не сбежит, и отпустит его куда-нибудь. Это потом—сейчас им просто надо привыкнуть друг к другу. К врачу же, наверное, тоже нельзя. —Тогда ложись, Саэ. Спокойной ночи,—накрывает одеялом. Чужое дыхание выравнивается. луна не дожидается ответа: ему всё равно, что скажет Саэ. Всё равно, всё множится: цифры в его статах, синяки на его плечах, мурашки на его коже. Почему-то в квартире всё ещё холодно.