Перемены

— Кошелек или жизнь! — комично грубым голосом заявил кто-то из детей. — Это ограбление! — О нет, господа, прошу вас! — наигранно протянул в ответ Датч. — У меня все равно нет ни денег, ни ценностей, — а ведь я забочусь о троих детях и больном брате! Сжальтесь! — и, коротко взглянув на Мику, прибавил громким шепотом: — Не бойся и убери револьвер, это всего лишь игра! Присоединяйся: будет весело. — Что мне делать? — таким же громким шепотом спросил Мика, нехотя затыкая револьвер за пояс. Недоумение затмило облегчение от знания, что его не собираются грабить и убивать по-настоящему… Прежде он ни разу не видел, чтобы взрослые участвовали в играх, — да и его самого в игры брали очень редко. — А чего ты хочешь? Можешь попробовать вступиться за меня, — будем отбиваться спина к спине! — можешь предать меня и присоединиться к грабителям, можешь побежать за шерифом… Ты можешь сделать что угодно, потому что это только игра. — Мика подумал секунду и выступил вперед с самым свирепым лицом, какое только мог сделать. — Эй, ушлепки! Кто лезет к моему напарнику, тот имеет дело со мной! — рявкнул он, снова подражая отцу. — Не лезь не в свое дело, сынок, целее будешь! — все тем же грубым голосом посоветовал мальчишка, стоявший ближе всех к ним. От того, как старательно и безуспешно он пытался изобразить тягучий акцент Датча, и от выражения его загорелого лица с парой длинных глубоких царапин хотелось рассмеяться. Однако Мика уже вошел во вкус и, сделав еще более суровое лицо, ответил первое, что пришло на ум: — Заткнись, меченый, я не просил твоего совета! — Ну, мне жаль, сынок, — с деланным сожалением отозвался меченый. — Если не уйдешь с дороги, придется тебя убрать. Ничего личного. — Не уйду! — вместо ответа на это мальчишка вскинул руку с тем, что сначала показалось пистолетом — на деле это оказалось палкой, — и Мика почти удивился тому, что после этого не раздался выстрел. — Ты подстрелил меня? — уточнил он. — Да! И неплохо так подстрелил, ты должен от этого загнуться! — торжественно объявил малолетний стрелок, изображая, что сдувает дым с дула. Мика пожал плечами, отступил на шаг в сторону и опустился на траву… Это было уже привычно: если его и брали в игру, то всегда делали все, чтобы он выбыл как можно быстрее. — Ну так что, мистер, кошелек или жизнь? Я ведь не хочу убивать вас, — спокойно бросил Артур. — О нет, вы убили моего друга, как я это переживу! Лучше сразу пристрелите меня, избавьте от страданий! А хотя… кое-что у меня для вас все-таки есть, — с этими словами Датч вытащил из кармана какой-то кулек и с хитрой улыбкой протянул детям на вытянутой руке. — Ну, кто смелый? Подойдите и возьмите! Артур медленно, как бы недоверчиво, приблизился, — Датч продолжал улыбаться ему, но стоило мальчику взяться за предложенный выкуп — он резко схватил его, крепко прижимая к себе, и приставил к его виску «пистолет», сложенный из пальцев. — Что, думаете, что смогли меня обхитрить, джентльмены? Вас по меньшей мере семеро, нас было двое… Думали, что возьмете числом? А я тоже не так прост! Теперь у меня один из ваших! — насмешливое торжество в голосе Датча почти не звучало наигранно; Артур дергался и пытался вырваться, но скорее для вида: со своего места Мика мог видеть, как он изо всех сил старается подавить смех. — Что, хотите забрать его? Берите! — и он и впрямь отпустил мальчишку, и тот сделал два шага, прежде чем он тоже вскинул руку ровно в тот момент, когда его недавний заложник обернулся. В этот момент на лице Артура промелькнула торжествующая улыбка, и он вдруг дернулся и упал — так, будто его и правда застрелили. Впрочем, затихнуть на земле ему не удалось: смех разобрал его одновременно с кашлем. Все тут же окружили его, и даже Мика подбежал посмотреть, что будет дальше. — Черт возьми, Артур, ты меня напугал! Не обязательно так вживаться в роль… Сильно ударился? — Вообще… вообще нет! — ответ удался Артуру не сразу: он смеялся, кашлял, отплевывался от пыли, пытался вытереть лицо и одновременно встать, и дыхания на то, чтобы говорить, ему едва хватало. — Но я смог… смог вас… удивить, верно? — Безусловно, смог, вот только… — Датч снова замолчал на полуслове и с ужасом уставился на платок в руках мальчика. — Это что, кровь? Ты задыхаешься? Все же кашляешь кровью? — Язык прикусил, когда падал, — беззаботно пояснил Артур, наконец, отдышавшись. — Я в порядке, правда! Просто наглотался пыли и вот, прикусил язык… Видите, не кашляю больше, и дышу вполне неплохо! — Я надеюсь, что дело только в этом… Но если ты почувствуешь что-нибудь подобное, то обязательно скажи мне! И, пожалуйста, больше не шути так. — Хорошо, я скажу, если вдруг что, и делать так больше не буду. Пугать вас я совсем не хотел, — ну, разве что чуть-чуть, но вышло вот так… Думал, выйдет смешно. Мне жаль. — Вы двое, видимо, твердо решили вызвать у меня приступ болезненных воспоминаний? — раздался незнакомый Мике голос со стороны террасы. Этот новый незнакомец, — им оказался мужчина средних лет с худым загорелым лицом и короткими волосами с проседью, — явно пытался казаться недовольным, но его ясные глаза смеялись, и в голосе сквозили теплые нотки, даже немного смягчавшие его жесткое произношение. Он выждал еще пару секунд, и, когда все посмотрели на него, махнул рукой, как бы подзывая всех. Звать дважды не пришлось: в следующую минуту дети вернулись к своим занятиям на террасе, а Датч — Мика теперь шел, держа его за руку и едва ли не прижимаясь к нему, — подошел поближе к нему и без лишних слов подставил вторую руку. Незнакомец мимолетно улыбнулся какой-то печальной и виноватой улыбкой и тяжело оперся на нее; во второй руке у него была трость, и все равно шел он медленно, сильно припадая на левую ногу. — Сильно болит? — участливо спросил Датч. — Да… но это хороший знак: это значит, что скоро будет дождь, и пыль хоть немного прибьет. — А сегодня ты страдаешь вдвойне: нога болит перед дождем, и от пыли задыхаешься… Надо было захватить для тебя в аптеке чего-нибудь, чтобы боль снять, — а я совсем забыл об этом. — Забыл — и хорошо: я бы эту бурду все равно принимать не стал. От нее один вред! — Как будто от постоянной боли есть какая-то польза… Я ведь по себе знаю: когда что-нибудь так ноет, даже если не так уж сильно, но долго, с ума можно сойти. А уж что ты сейчас испытываешь, я даже не представляю… и ты все это просто терпишь. — Да не драматизируй, к этому можно привыкнуть… Ты выдерживал пытки и похуже. Тебя клеймили, тебе проткнули плечо раскаленным штырем, просто избили зверски — уверен, это в разы хуже! — Ага, и хуже всего было именно заживление, тупая, долгая и однообразная боль, — в самом процессе, наверное, кто-то и удовольствие может найти. По меньшей мере удовольствие от сознания своего превосходства над мучителями: какие бы пытки они ни применяли, своего не добьются! — Удовольствие? Разве что какой-нибудь помешанный! — Вроде меня? — тут Датч усмехнулся и остановился, чтобы дать своему другу передохнуть. — Давай, еще пара шагов… — А что, тебе это понравилось? Я бы не удивился: ты любишь оказываться на грани, и все то, что ты называл «верхом блаженства» — это все ощущения на грани между приятным и мучительным, как по мне… — незнакомец тоже улыбнулся — мягко и как-то задумчиво. — Да, люблю! Мне нравится пробовать на прочность мир и себя, даже зная, что мир рано или поздно окажется прочнее, нравится доказывать себе что-нибудь, нравится действовать, пусть даже из последних сил… Ты не представляешь, какое это дает чувство свободы! Я… я такой, какой есть, всегда на грани, всегда с чем-нибудь борюсь и превозмогаю — это мое природное свойство. Но это утомляет, так что если есть хоть одна вещь, с которой я не буду бороться, пусть это будет моя собственная природа! Так что я такой, какой есть. Оправдываться не собираюсь, изменюсь только тогда, когда иначе будет уже нельзя… — Вот теперь я тебя узнаю! Ну, не распаляйся так, я тебя уже понял… — рассмеялся незнакомец, тяжело опускаясь на стул в углу террасы. — Вижу, дело прошло удачно? Мы тут тоже не сидели сложа руки… Добыли кое-что! Не столько, сколько ты, конечно, но некоторую сумму собрали… — Да ладно? Каким образом? Ты что, поехал в город и прикинулся хромым ветераном, о котором страна не позаботилась? — Датч тоже рассмеялся, глухо и мягко. Мика сел рядом с ним на скамейку и молча разглядывал их обоих. Ему казалось, что невозможно было бы найти двух более различных людей. Живые черные глаза с переменчивым таинственным блеском и спокойные, хотя и внимательные, светло-серые, скрывающие за собой разве что усталость и непонятную печаль; подчеркнутая слегка высокомерная обходительность, в момент сменяющаяся, когда нужно, стальной жесткостью или дьявольской яростью, и грубоватая, насмешливая, но удивительно мягкая прямота; сила, энергия, жизнь в каждом движении и тихое, какое-то сломленное спокойствие… Даже смеялись они абсолютно по-разному: смех Датча будто бы пронизывал все его существо и передавался другим так, что в ответ на него невозможно было не улыбнуться, а незнакомец, даже когда смеялся, словно сохранял свою вселенскую печаль. Рядом с Датчем этот хромой, иногда заходящийся в приступах кашля, седеющий мужчина казался заурядным и почти жалким, — и тем не менее они явно были друзьями, пусть даже Мика не мог понять всех их разговоров. Это казалось странным, — но оживление, вызванное новыми знакомствами и игрой, угасло, и теперь у мальчика не было сил даже подумать об этом. Он мог только слушать их разговор, прильнув к плечу своего друга. — Датч!.. — с притворным возмущением воскликнул незнакомец. В его голосе и глазах все еще сквозил смех. — А что, тоже хорошая идея… Так и вижу тебя с твоим костылем, кружкой и табличкой: «Я сражался за Правое Дело, вернулся с войны хромым и больным, а Правительство не дало мне и ломаного гроша. Я умираю от чахотки. У меня трое детей. Помогите!» Много так, конечно, не наберешь, но хоть что-то будет… Да и актер ты неплохой, во всяком случае, когда мы от законников скрывались, глухим прикидывался виртуозно. — Да пошел ты! Звучит как очередной твой блестящий план! — Сам пошел! Мои планы, между прочим, иногда срабатывают… хотя и не так, как ожидалось, — Датч начал со смехом, но потом, все еще улыбаясь, вздохнул: — Знаешь, я скучал по тебе вот такому… Рад видеть, что ты оживаешь. — Знаешь ли, узнать, что ты не умираешь — большое облегчение! Гора с плеч, почти буквально… Умирать плохим человеком мне не хотелось, — незнакомец тоже вздохнул и опустил глаза, погружаясь в свои воспоминания. — Ты никогда плохим и не был — это я тут головорез, я мог лишний раз убрать свидетеля, как тогда в Блэкуотере, а ты всегда старался без лишней крови все провернуть… А когда начал кашлять и решил, что это непременно чахотка или воспаление легких, и жить тебе осталось пару лет, то так ударился в раскаяние и страх кому-нибудь навредить, что даже шутить перестал, чтобы никого не обидеть. Из тебя как будто бы половина твоей сущности ушла! Я и сам начал верить, что ты умираешь. А уж когда тебя Милтон подстрелил… — Я тогда дважды за час в глаза смерти заглянул: когда он меня в заложники взял и пистолет наставил и когда вроде как отпустил, а потом все равно выстрелил, — неожиданно резко оборвал незнакомец. — Если бы ты его не положил тогда — я бы тут не сидел. Представляешь, каково было думать об этом? — А если бы я был быстрее, тебе не раскурочило бы ногу, и ты бы ходил без трости, и не страдал бы сейчас… — виновато вздохнул Датч. — Каково это — представляю, но, наверное, все равно не знаю, каково было именно тебе: для меня-то смотреть в лицо смерти — очередное острое ощущение «на грани», не более. Тебе это явно далось тяжелее, чем мне… Видимо, поэтому он и схватил тебя: умереть самому мне было бы не так больно, как потерять тебя. Да и от того, что с тобой все это случилось, тоже больно — ты этого не заслуживаешь! — Могло быть и хуже: он в сердце целился. Я тогда даже испугаться толком не успел, потому что не понял ничего, а вот потом накрыло осознанием… Если бы я там погиб, я бы погиб негодяем, понимаешь? А так — все очень даже неплохо, я могу погоду предсказывать. — Если бы ты там погиб, я бы либо спился и закончил как Дядюшка, либо окончательно свихнулся без всякой выпивки и превратился в копию Кольма, — серьезно поговорил Датч, не обращая внимания на нервную шутку своего друга. — И, думаю, от своих грехов я никогда не отмоюсь… Ты хороший человек, Хозия. Хороший, такой, какой есть, со всеми грубоватым шутками и делами, которые мы проворачивали. Без тебя я бы не поднялся после… после всего, что было. Я сам по себе плохой человек, или во всяком случае человек с множеством недостатков… В каком-то смысле ты мой голос совести, та нить, что удерживает меня все-таки на грани и не дает свалиться в пропасть. — Да брось, Датч, ты куда лучше, чем пытаешься себя представить, и сам по себе, без меня, тоже. Вспомни, как ты собой пожертвовал и взял на себя вину за все, чтобы те немногие, кто остался в живых, могли жить своей жизнью, как ты увел Росса в горы и был готов броситься в пропасть, когда патронов не осталось, — лишь бы он поверил, что это ты тут был главной и единственной сволочью и оставил нас в покое! Сделал бы это плохой человек? И стал бы плохой о детях заботиться? И не говори, что это все просто очередной твой план и идеальное прикрытие — я знаю, что ты любишь их всех, иначе ты был с ними так ласков и внимателен! — неожиданно твердо возразил Хозия, даже ударив тростью по доскам пола. — Вспомни, кто из нас подобрал Артура? Кто с ним целые ночи просиживал, когда он болел, кто его подбадривал и убеждал, что он будет жить, когда я не мог со своей тревогой совладать, кто на руках выносил его на улицу на закат посмотреть, потому что ему это нравилось? — А стал бы хороший убивать и грабить? Я по локоть в крови, и ты это знаешь. Любовь к детям и некоторая доля сострадания не искупят всех моих грехов. Ты меня знаешь: я тщеславен, самовлюблен, вспыльчив, злопамятен… — Все мы по локоть в крови. Я тоже не ангел… И я знаю о тебе одно: сердце у тебя благородное. И не спорь! — А ты вспомни, как последовал тогда за мной в горы со своим чертовым кашлем и больной ногой, всего через пару месяцев после смерти Бесси, снял Росса в последний миг, меня чуть не за шкирку вытащил оттуда и завернул в свое пальто, когда я только и мог, что бормотать что-то невразумительное… У тебя тоже сердце золотое, и по крайней мере для меня ты ангел-хранитель, не меньше. Ты мне спас и жизнь, и рассудок, хотя я этого, пожалуй, не заслуживаю! — горячо возразил Датч; несколько мгновений после этого он смотрел вдаль с горечью во взгляде, но после вдруг прибавил с лукавой улыбкой: — Но ладно, не буду с тобой спорить… если ты признаешь, что я все же не зря отвел тебя к доктору! — Ну, ради такого я готов это признать… Но во второй раз ты меня не затащишь! — его друг тоже улыбнулся — хитро и мягко. — Не смогу уговорить — схитрю, ты меня знаешь. — Слишком хорошо знаю, братец, чтобы твои хитрости на меня действовали! — мягко рассмеялся Хозия. — На одну из них ты только что повелся… А я и впрямь не так прост, как кажусь! Все эти дурацкие планы — они только для отвода глаз, понимаешь? — И все это — часть какого-то непостижимо сложного плана, в который мы должны поверить, потому что раскрыть его ты не можешь, — но он у тебя точно есть, только денег побольше надо? — Разумеется! — И потом мы уплывем на Таити, верно? — К черту Таити, — произнес Датч неожиданно серьезно, а затем, выдержав короткую паузу, торжественно прибавил: — Мы уплывем на Кубу! — Ты неисправим, Датч! — с наигранным раздражением вздохнул Хозия.       Они оба рассмеялись. Мика от этого едва не подскочил на месте — так это было внезапно. Поначалу он прислушивался к их разговору, надеясь узнать о них хоть что-нибудь, но вскоре утратил интерес, поскольку почти ничего не понимал: все истории они вспоминали будто с середины, а спрашивать их о том, с чего все начиналось, он не решался. Все это быстро начало напоминать ему обо всех тех случаях, когда к его отцу и деду приходили гости: каждый раз они пили и много говорили, иногда позволяя и Эймосу присоединиться к ним, но Мике во время их посиделок нередко доставалось не только от отца, но и от некоторых его приятелей. Датч и Хозия не пили, да и вели себя совсем иначе — они не разражались то и дело то оглушительным пьяным смехом, то нелепыми рыданиями, не обнимались и не норовили сцепиться после каждой пары фраз, не подзывали детей, чтобы умильным голосом задать несколько странных вопросов, сунуть в руки грязную корку хлеба, а потом вдруг обозвать, ударить и прогнать… Отец во время своих пьянок всегда прогонял Мику спать, но заснуть под их смех и выкрики было почти невозможно, — да и страшно было спать: любой из них мог подойти к нему, задремавшему, и сделать что угодно; он всегда лежал в своем углу, натянув на голову одеяло, и судорожно прислушиваясь к каждому звуку, а потом, когда все расходились или засыпали, проваливался в тревожный сон…       Сейчас же, сидя на почти горячей от солнца скамейке и слушая вполуха очередной непонятный разговор, он невольно вспоминал все эти многочисленные праздники отца, но никак не мог побороть сонливость. Ему было тепло, мысль о том, что рядом с ним человек, готовый драться за него с его отцом, успокаивала, длинная тень от дома не давала солнцу светить в лицо, тело казалось ватным от усталости… Он не привык спать при людях, но сейчас никакие воспоминания и мысли об опасности такого сна не могли заставить его разлепить глаза, — и только неожиданный смех заставил вздрогнуть и встревоженно осмотреться по сторонам. Однако, увидев, что узкая терраса большого деревянного дома не превратилась в единственную комнату дома отца с прогнившим дощатым полом и облезлыми стенами, а отца рядом нет, он испытал облегчение. Датч мягко положил руку ему на плечо, и этот жест дал ему такое чувство безопасности и покоя, что он вскоре снова задремал. Разговор продолжался — все так же спокойно и ровно, жизнь вокруг текла своим чередом… Мика потерял счет времени; если бы его спросили, сколько он так просидел — пять минут или час, — то он бы не смог ответить, да это было и неважно. Он в кои то веки был спокоен; еще он безумно устал — сейчас важно было только это. Он и сам не заметил, как погрузился в тихий сон без сновидений.