Бессонница

      Он всегда знал, когда кому-то не спится.       Самая худшая бессонница — бессонница Табаки. Если Шакалу не уснуть — сон вовсе отказывается заходить в четвертую, подпирая дверь снаружи. Он отпугивает его какофонией губной гармошки, яркими запахами специй и десятками «Заткнись» в ответ на его умопомрачительные истории и громкий смех. А сон его, хоть и не отличается спокойствием, весьма крепкий, словно заваренный позавчера чай из не пойми чего и одуванчиков. Шорохи, разговоры во сне, удары руками в разные стороны и ноги, не пойми как раскинутые по гнездовью из матрасов, одеял и подушек.       Курильщик тоже спит беспокойно, но по-другому. Его бессонница пахнет отчаянием и потерянностью. Воздух вокруг на вкус как жёванный табак и знак вопроса, а ещё он хмурится во сне. Не нужно это видеть, чтобы понять, почувствовать. Возможно — Слепой уверен — Курильщику снятся сюрреалистично-яркие кошмары, похожие на картины художников, которые так нравятся Табаки. Красочно, жутко, завораживающе и эфемерно, непонятно до складок между бровей — как и всё в четвёртой.       Кажется, крепко спать умеет только Табаки, хоть со стороны и кажется, что он просто весьма вяло бодрствует. Ведь Горбач тоже не находит во сне покоя. Иногда — часто — Слепой касается по ночам лучей фонарика, светящего из-под одеяла, и точно, безошибочно знает, что случилось. Иногда — часто — на свет фонарика прилетает сонная Нанетта, и тогда слышно шорох её крыльев и воронье беспокойство. Вслед на перьями шуршат страницы, такие мятые, тихо вытянутые из под матраса, чтобы никто не слышал, а потом фонарик щёлкает ещё раз, пока под одеялом продолжается копошение, а шестипалые ладони мучают бумагу. Но Слепой всё слышит, ровно как и всё понимает. Возможно, умение вязать удивительно-ажурные и мягкие свитера, словно еловыми иголочками приятно царапающие кожу, и талант к игре на флейте имеют свою цену. Ну, или же дело в — вовсе не — лишних пальцах.       Чёрный же часто и вовсе не ночует в комнате. Слепой точно знает, где он, с кем и чем занят, но предпочитает не придавать этому значения. Зачем же, если ничем кроме ненависти, непринятия и безумства это не пахнет? А когда Чёрный всё-таки отягощает своим присутствием четвёртую, Слепой всё ещё продолжает не придавать этому никакого значения. Он всю жизнь тонет в темноте явно не для того, чтобы погружаться в неё ещё больше при прислушивании к кому-либо. Не хочется вязнуть в ней ещё и пальцами, цепляя тьму в мысли.       Когда Слепой ночует в комнате, а не уходит в Лес или ещё куда, он словно безмолвный наблюдатель разных миров, которые каждый держит внутри себя весь день, а ночью эти Вселенные высвобождаются и заполняют всё свободное пространство от пола до потолка.       А что касается Сфинкса... Эта Вселенная всегда интересует гораздо больше всех остальных. Его бессонница пахнет взваленной на себя чрезмерной ответственностью, спокойным беспокойством и громким молчанием. Безысходным ночным небом, жестокостью и сожалением. Слепой знает, потому что иногда — часто — он делит эту бессонницу с ним. Свой ночной досуг Слепой игнорирует, ощущая себя надзирателем чужого покоя, но вот Сфинкс… это всегда интересно.       Вчера он уснул сидя возле подоконника, слушая невыносимые серенады Табаки, виском уперевшись в холодную батарею, и спал крепче покойника, а сегодня не может сомкнуть веки, лёжа в уютном коконе одеял, а что главное — подальше от Шакала, что не маловажно — спящего.       — Тяжесть? — больше утверждает, чем спрашивает Слепой, аккуратно минуя несколько спящих тел, свернувшихся в гнездовье одеял и подушек в причудливые фигуры ломаных снов и неработающих ног.       — Тяжесть… — твёрдым, но тихим шёпотом слышится в ответ.       И Слепой, уже не в первый раз слыша дыхание, тяжелее чего угодно в этом мире, подкрадывается ближе, чудом не издавая ни единого звука, и уверенно ложится прямо на Сфинкса. Тот привык спать без одеяла, ведь чтобы укрываться и кутаться, нужно не просто заползать в кучу одеял, как червь, а с этим сложновато. Слепой ложится, устраивая свои ноги между ног Сфинкса, а руки вытягивает вдоль боков, щекой вжимаясь в чужую грудь, слыша такое не чужое сердце.       — Клин клином, — отвечает Слепой на незаданный вопрос, повисший в темноте, заключённый в буквально осязаемом взгляде. И руки вовсе недолго лежат в спокойствии, ведь рядом со Сфинксом пальцы Слепого живут своей жизнью, танцуя невесомый вальс на обнажённых рёбрах, откинув края расстёгнутой рубашки.       — Щекотно…       — Но ведь уже не тяжело.       И Слепой неосознанно продолжает этот танец, вырисовывая неведомые узоры, чувствуя теперь уже и вовсе лёгкое дыхание на прядях смоляных, спутанных волос.       — Хотел бы я так засыпать каждый раз, — грустно усмехается Сфинкс едва громче шелеста травы. — И желательно где-нибудь в Изнанке, — потому что нет ничего в этом мире большего, чем желание Сфинкса прямо сейчас коснуться Слепого кончиками пальцев. Погладить по голове, провести по хрупким плечам, просовывая пальцы в крупные петли свитера, с нажимом провести по бокам и обнять, прижимая ближе. Да, как ни странно, единственный минус, который Сфинкс видит в отсутствии рук — это невозможность касаться Слепого. Даже представить невозможно, какого это было бы в действительности. Что-то недоступное, возможное только за гранью этого мира, где возможно всё, где вместо протезов — плоть, а вместо клетки поломанного тела — запредельно желанные возможности.       — Хочешь, чтобы каждый день тяжесть? — ещё грустнее усмехаясь спрашивает Слепой.       — Такими темпами я совсем скоро буду от неё зависим, — выдыхает Сфинкс, сейчас не видя в этом ничего плохого. Если это стоимость Слепого настолько близко и этого чертовски приятного, нежного вальса на рёбрах — хоть горным хребтом придавливайте, любая тяжесть того стоит. — Хочу обнять…       И, кажется, если бы этому чувству не было множество лет, Слепой почувствовал бы совсем рядом солёный запах слёз.       В ответ — тишина, в миг ставшая до невозможного лёгкой.       Руки Слепого тянутся выше от рёбер, вовсе откидывая рубашку с груди и плеч, узкие ладони гладят вековые шрамы, обтянувшие плечевые суставы, а после — скользят на лопатки.       — Я…       — Тсшш, — шикает тут же Слепой, неуклюже тыкаясь то носом в шею, то щекой к щеке, пытаясь сменить положение и лечь чуть выше.       И теперь это всё становится чем-то чрезмерно личным. Личным для них обоих и для каждого в отдельности. Пропитанным горечью, но не как утрата, а как одуванчиковое вино.       — Изнанка не то, о чём стоит мечтать, — тише самого спокойного озера шепчет Слепой. И обнимает крепче, буквально вжимаясь, что есть мочи, в чужое тело.       И воздух всё равно начинает пахнуть солью.       — Ты так важен для меня… Так важен… — и ощущение, что чрезмерная ответственность рассыпается из огромных валунов на крохотные песчинки, а всё то, что лежало на душе, тает, как утренний туман. И оставляет за собой росу.       — Я знаю, — и теперь уже тычок носом в щёку, кажется, всё же слегка влажную. И всё это — чтобы теперь сухие, потрескавшиеся и кровоточащие губы коснулись щеки. Так солено, щиплет, но это только подначивает продолжать, чтобы каждое невесомое касание забирало с собой боль и тяжесть. Слепой не хрупкий — не сломается, особенно, если эта та тяжесть не своя, а та, которую он с собой до гроба тащить готов.       И пока их окружают плотные миры соседских сновидений, а бессонница потихоньку уходит, коварно скрипя половицами на пути к двери, Слепой читает по губам, касаясь их своими собственными, уверенную и безмолвную благодарность. Кисти начинают неметь, но он лучше позволит им отсохнуть, чем уберёт их до восхода солнца.       — Ты слишком важен для меня, — раздаётся едва громче гробовой тишины, на грани реальности, только тогда, когда сон обвивает лианами их обоих, наконец, погружая всю комнату в сон. — И это та слабость, что я могу себе позволить.