небо жестоко?

погода сегодня ветреная, хмурая. небо как будто очень чем-то недовольное, а я оделся легко, очень легко для поздней осени. домой точно вернусь весь простуженный, но это меня совсем не волнует. тучи сгущаются, собираются в полноценную серость, скапливаются целым табуном, чтобы разбиться дождем. но мне все равно на погоду, я приехал к тебе, к самому моему любимому и дорогому, к моему егорке. — ты совсем сдурел, шурик! — егор бегает от меня, смеется заливисто. он счастливый, до ужаса счастливый. кажется, будто сейчас крылья за спиной вырастут. а я хмыкаю только, загадочно улыбаясь. — сам ты сдурел, я всего лишь показал, как правильно нужно тут сыграть удивление, — я все таки настигаю егора со спины, хватаю цепко, жму к себе, не давая увернуться. егор визжит, а у меня уши закладывает. я все таки отпускаю, сильно нехотя, и он увиливает от меня. — шур... — егор запыхавшись, у него всё щеки раскраснелись. я совсем его вымотал своими набегами на личную неприкосновенность. волосы взмокшие, на лбу сбились в чуть кудрявые локоны, и мне очень хочется подойти, поправить, заглянуть в голубизну чистых глаз. их лазурь меня тянет, магнитит, но я об этом никогда не скажу. о таком не говорят вслух, такие вещи неправильные. — чего, егорка? — я спрашиваю с хитрым прищуром, пока разглядываю идеальные черты лица, пока утопаю в чужих глазах. я знаю, что егор останется для меня навсегда таким, недоступным, но очень желанным. таким моим и одновременно совсем не моим. он — мой самый лучший и любимый, но друг. потому что иначе неправильно, иначе запрещено. егор не мой. я должен откинуть эту дурацкую мысль о ином, о другой возможности, но не получается. не получается, пока я смотрю в такие ласковые глаза, которые буквально искрят теплотой. мне кажется, будто егор — летний ветерок, качающий листву на деревьях, а я — эта самая листва, повинующаяся каждому его приказу. — я сдаюсь. иди сюда, обними меня, — я вздрагиваю. кажется, мои глаза выдают меня с головой, потому что я ощущаю тот самый трепет, какой ощущаю каждый раз, как только егор говорит подобное. он много говорит, он любит болтать по делу и ни о чем. но такие просьбы сильно меня разбивают каждый раз, все сильнее заставляя влюбляться в этот голос, руки, глаза, волосы, губы. егор весь для меня состоит из самых светлых образов и ассоциаций, к нему хочется быть ближе, но понимание того, чем это может обернуться, отрезвляет голову. тем не менее, я подхожу ближе, протягиваю руки навстречу и с тихим выдохом обнимаю егора. он податливый, жутко ласковый и нежный. меня мажет, когда я чувствую чужой нос у себя на виске. я хочу жалобно скулить подбитой псиной, просить ласки. я жму егора ближе. это происходит почти на неосознанном уровне, просто он теплый и приятно водит носом по моей шее. я дрожу, позорно дрожу, хочу ещё. — тебе нравится, саш? — спрашивает егор своим тихим голоском, обжигает кожу дыханием горячим, и я выдаю тихий стон, тут же краснея от стыда. ужасно. просто отвратительно. сейчас егор наверняка оттолкнет меня или скажет, что я совсем дурной. но нет, он не отходит дальше и ничего не говорит. егор тычется губами в мою шею, и я беспомощно хватаю воздух, стараясь не застонать снова. я не понимаю, делает ли это он намеренно, потому что в следующий момент егор чуть отходит. — давай покурим? он прерывает такой приятный момент, и, честно говоря, я ему благодарен. еще немного, и я бы точно сорвался. я достаю пачку тонких сигарет со вкусом вишни. вообще-то они предназначены якобы для женщин, но кто вообще делит сигареты по половому признаку? бред, они приятные. егор нагло ворует одну прямо у меня из под носа вместе с зажигалкой и тут же подпаливает её. с сигаретой егор еще красивее, и я чуть подзалипаю, пока он не тянется поближе, чтобы дать мне затянуться прямо со своих рук. воспоминание заставляет меня немного замереть на месте. я поднимаю глаза на небо, в котором так бушуют серые тучи. становится совсем мрачно, но меня не это выбивает из колеи. егор хватает меня за плечи, немного встряхивает. я стараюсь не потерять равновесие от такого агрессивного проявления эмоций. — саша! он называет меня педиком! это всё из-за нас, — я потерян, не знаю, что сказать. чувствует ли сейчас егор ко мне отвращение? наверное. он зол, но я не понимаю, на меня ли. возможно, на меня он эту злость просто вымещает, но злится на того придурка. — егор, мы же просто друзья. если он слепой, то это его проблемы, — знал бы егор, с каким трудом я выговариваю эти слова. они меня перемалывают внутри прямо сейчас, но нельзя. я запрещаю своему телу сейчас поддаться желаниям, запрещаю себе чувствовать что-то к нему. у меня ничего не получается, но я все равно пытаюсь себя перекроить, хоть и медленно разрушаюсь сам. сейчас я просто стою, смотрю в спину егора и очень сильно расстраиваюсь. неужели слова какого-то идиота для него дороже меня? это очень больно, внутри меня как будто что-то отмирает, но я стойко держу себя в руках, а колени даже не дрожат. достаю пачку сигарет. я привык топить в них все свои разочарования, сейчас собираюсь сделать тоже самое, но егор вдруг резко поворачивается ко мне лицом. я так и замираю с сигаретой, зажатой между губ, смотрю чуть ли не щенячьими глазами. мне больно, и это прекрасно видно, я даже не стараюсь этого скрыть. и егор вынимает сигарету, отбирает её у меня, подходит чуть ближе. — ты чего? — голос у него дрожит, ломается. видимо, переживает он не только из-за тех придурков. я пытаюсь понять, что такое, но егор ничего не объясняет. — шур, пожалуйста... моё имя с его губ срывается так нежно, что у меня сердце сжимается. я до ужаса слаб перед ним, я не могу обижаться, не могу ничего. буквально. я просто весь принадлежу егору, этому дураку с переживаниями о каких-то незнакомых идиотах, которые увидели, как мы просто идем рядом. увидели, что у меня длинные волосы, дали в нос, а я сломал им руку. тогда почему же теперь я так слаб? почему не могу пошевелиться, когда голубые глаза напротив меня пронзают? егор сокращает расстояние, медленно, но очень верно. у меня сбивается дыхание, я ласково обнимаю егора за талию, сам убираю оставшееся расстояние и сдаюсь. я сдаюсь ему. наши губы встречаются, и я тут же жадно льну вплотную, поднимаю чужой подбородок и языком обвожу чуть приоткрытые губы егора. он судорожно хватается за меня, как будто ищет спасения. мы разрываем поцелуй, только когда заканчивается воздух. егор тут же снова впивается в меня, языком играется с пирсингом под губой, а я тихо выстанываю от удовольствия. — просто друзья? — спрашивает егор, еле шевеля опухшими губами, а я тянусь к нему, чтобы снова поцеловать. он не отказывается, трогает мои волосы, мотает их к себе на пальцы. я не думал, что от воспоминания мне когда-нибудь будет так больно. ветер срывает осеннюю листву, ярким ворохом разнося её между серости. глаза слезятся против моей воли, трудно сдерживать рвущуюся наружу скорбь. её много, для меня много, потому что я всю её спрятал ещё очень давно, никому не показывая. я не люблю казаться слабым. для всех я всегда был примером, тем самым авторитетом и... самое главное, что я был тем, кем восхищался егор. от самого нашего знакомства он ходил за мной по пятам, старался впечатлить, хоть как-то привлечь моё внимание. скромный, совсем еще маленький егорка, такой аккуратный. душа компании, душа любого коллектива и моя душа. я был влюблен до беспамятства, до сих пор сердце рвется к егору, к моему любимому мужчине, но... но вот я здесь, уже в который раз прихожу сюда и ломаюсь на миллионы осколков, задыхаюсь от боли и осознания, что больше никогда его не увижу. и это осознание не отпускает меня уже несколько лет, терзает, не даёт покоя. я прохожу бесчисленное множество могил. какие-то из них совсем свежие, пестрят цветами, венками, а какие-то совсем заброшенные, стоят одинокие, всеми забытые и никому не нужные. я наизусть помню дорогу, иду, глядя себе под ноги. в голове вместо кучи мыслей звенит его голос, его низкий тембр, путающиеся слова, вздохи, пение и стоны. голос егора всегда сводил меня с ума. когда его не стало, я очень боялся, что забуду то, как звучали эти родные интонации, как он смеялся или кричал. я боялся, что забуду манеру его речи, восторженные вскрики и то, как он нежно произносил моё имя. его ласковое и такое влюбленное «шурик» теперь делало мне больно каждый раз, стоило лишь вспомнить. я не замечаю, как начинается дождь. капли разверзают небо, мочат мне волосы, начинают превращать их из рыжеватых в тёмные, но я не обращаю внимания. где-то вдали слышится раскат грома, и я наконец останавливаюсь у могильной плиты. на меня смотрит улыбающийся егорка, и сердце сжимается. я замираю на пару мгновений, не зная, что делать. почему-то меня вдруг охватывает такая растерянность, что я просто не могу пошевелиться. дождь усиливается, практически превращаясь в безжалостный ливень, а я всё стою, гипнотизируя взглядом черно-белую фотографию, как будто надеюсь, что что-то изменится. ничего не меняется через пять минут, через десять и пятнадцать. цветы всё также немного сгибаются от ветра и воды, падающей на них с неба, капли дорожками стекают по граниту, облизывают фотографию, и мне становится совсем тоскливо от этой картины. лицо егора выражает беспечность и из-за этого резко контрастирует с бушующей погодой, которая также мрачна, как и я, как и всё здесь, на кладбище. по моим волосам текут полноценные ручьи, я весь продрогший и замерзший, но не чувствую этого в полной мере. просто смотрю на могилу, пребывая в своем личном, собственном трансе, похожем на бесконечный кошмар, от которого невозможно избавиться. это порочный круг, и я не в силах его прервать. он мучает меня, но я слишком слаб. — егор, почему ты решил уйти? почему небо так жестоко? — я говорю это дрожащими от холода губами, сжимая в кулаки слегка посиневшие пальцы, — я скучаю, любимый, очень скучаю. мне вторит ветер, грозясь устроить настоящий ураган, но я стою так, будто вокруг меня не происходит безумие погоды. единственное, что меня волнует — красивая улыбка егора и сияющие даже на фотографии глаза. — шур, ты правда меня любишь? обещаешь? — шепчет любимый голос на ухо, а я тяну егора ближе, стараясь удержать растворяющийся образ в мыслях. знакомые до боли черты лица в дымке, но я всё равно чётко ощущаю прикосновения, словно он снова живой, вернулся и обнимает меня, как раньше. — люблю, очень люблю. не уходи, егор, прошу, — не знаю, что катится по моим щекам, не могу разобрать, дождь ли это или мои слёзы. сердце выворачивают наизнанку, вытряхивают меня. тяжело. даже вдохнуть сложно. — я должен, шур, меня больше нет, понимаешь? я мёртв, любимый, мне навсегда двадцать, а ты должен жить дальше, — кажется, я схожу с ума, но мне больше ничего и не нужно. только бы слышать егора, хотя бы так. — я не могу без тебя. моя жизнь потеряла всякий смысл, — признаюсь я честно. впервые за долгое время я говорю эти страшные слова вслух и сам себя пугаюсь. неужели это правда? неужели горе настолько меня поглотило? — это не так, шурик. я всегда говорил тебе, что ты очень сильный. неужели ты сдашься? рано, очень рано, ты не должен уходить вслед за мной. пообещай мне, — мираж кажется таким реальным, что я просто киваю, не в силах вымолвить ни слова. я падаю на колени, и меня тут же выкидывает в реальность. наконец приходит ощущение холода, прилипшей к телу одежды и начинающего саднить горла. нужно подниматься и уходить. я напоследок провожу пальцами по граниту и нахожу в себе силы встать с мокрой земли. я весь продрогший, вымокший до нитки. даже дойдя до крыши, под которой я прячусь, мне не становится лучше. пальцы не в силах сейчас как-то мне подчиняться, но я все равно достаю телефон, набираю номер и слушаю гудки. к счастью, недолгие, на другом конце провода почти сразу раздаётся достаточно бодрый голос глеба самойлова, моего хорошего, доброго товарища. — ало? шурик, привет! чего звонишь? случилось чего? — спрашивает глеб. на фоне у него что-то трещит. — извини, у меня тут небольшая кулинарная импровизация. блины готовлю вадику. ты не занят? хочешь, приходи? — я... да, я приду, — только и выговариваю я, кашляю и чихаю, а потом продолжаю, — я не смог, глеб, я снова сюда приехал. к нему. — боже, саш, ты как? может, вызвать тебе такси? давай вызову, а? я переживаю, — веселость глеба сразу улетучивается, и теперь голос звучит тревожно. — не стоит, я сам вызову. спасибо, скоро приеду. вадиму привет передавай. мы прощаемся, и я выдыхаю устало. по-хорошему бы обсохнуть немного, но у меня нет времени на это, поэтому я просто вызываю такси все также дрожащими пальцами. машина приезжает быстро, я специально сажусь на заднее сиденье, потому что выгляжу так, будто на меня вылили целую бочку воды. по сути, это недалеко от реальности, но водителю это необязательно знать. он ничего не замечает, а я мысленно извиняюсь за то, что намочил ему все сиденье своей мокрой одеждой и волосами, и буквально вылетаю из салона. в подъезд глеб меня запускает быстро, я с трудом уговариваю его не спускаться вниз. зато как только я подхожу к квартире, он буквально впечатывается в меня. моё тело сразу охватывает вполне понятная дрожь от резкой перемены температуры, и я шмыгаю носом, тычусь носом в чужое плечо. кудри глеба мягкие, они совсем легонько цепляют мою щёку, пока он помогает мне зайти в квартиру. — боже, сашка, надо тебе вещей найти. залезай пока в душ, я принесу что-нибудь из своего, — глеб буквально тащит меня на себе до ванной комнаты, а мне так стыдно. после смерти егора я сломался, разбился, как хрупкая игрушка. вот только я себе не позволял этому выступать наружу, делая лишь изредка исключения из собственных нерушимых установок. а сейчас не выдержал, просто не смог. я закрываю дверь, делая над собой огромное усилие, чтобы не скатиться по ней и снова не разрыдаться. нужно раздеться, хотя бы попытаться, иначе точно слягу с температурой. вообще такая вероятность сейчас уже почти стопроцентная, но я все еще надеюсь, что обойдется. преодолевая огромное желание просто упасть на пол, я снимаю тяжелую от воды одежду и залезаю в ванную. там я отогреваюсь, наскоро мою голову. глеб оставляет одежду под дверью, а сам уходит на кухню. ещё одно испытание в виде того, чтобы одеться, выполняется мной удивительно быстро. я даже восхищаюсь собой в моменте. у самойловых квартирка небольшая, но очень уютная. возможно, уют сюда вносит, по большей части, глеб, потому что он буквально сияет, чего не скажешь о вадиме. вадим — полная противоположность своему брату. — вадик еще не скоро придет, можешь не переживать, — говорит глеб, накладывая мне сметану, варенье, сгущенку и что-то ещё, похожее на джем. блины на огромной тарелке со смешным жирафом он сразу ставит следом, разливает чай по кружкам. — я заранее решил приготовить. ешь давай, а потом расскажешь, почему ты решил поехать в такую погоду на кладбище. я молча съедаю блин, наскоро глотая тёплый чай. мне всё ещё холодно, но я стараюсь этого не показывать. глеб внимательно наблюдает, чтобы я точно всё прожевал, и ждёт рассказа. отвертеться сегодня не в моих планах. раз уж я приехал, то нужно рассказать о том, что меня тревожит. и я рассказываю, просто выплескиваю всю свою боль за один присест, почти не переводя дыхание, на открытого и такого доброго ко мне глеба. под конец он выглядит так, будто забрал часть от моей боли. — шур, иди ко мне, — он приглашает в объятия, и отказаться я просто не в силах. глеб надежно укрывает меня своими руками в теплом свитере, и я чувствую себя намного лучше. — если бы не ты, я... — тшш, всё хорошо, я рядом, саш, всегда был рядом. стоило ли отталкивать мою помощь так долго? — да, я ведь действительно очень долго справлялся со всем сам, отвергая помощь всех, закрываясь в себе, в своем плотном коконе прятался от внешнего мира, абстрогируясь. — прости меня, — я выдыхаю эти слова, но вместо ответа получаю лишь успокаивающее поглаживание по спине. на моем лице еле мелькает подобие улыбки, а по телу наконец разливается живительное тепло. становится легче, и я просто наслаждаюсь проявленной ко мне внимательностью, благодарю судьбу, бога и небеса — да кого угодно — за то, что сейчас я не один. больше не буду, правда ведь? «правда» — звучит голос егора в голове, но я не грущу. я улыбаюсь.