Осколки

Плотные облака затянули весь небосвод над головой, здесь не слышны раскаты грома, не сверкают молнии по местам, лишь густое полотно скрыло утес от лишних глаз, опустив свою дымку и на землю, утянув пространство вокруг туманом. Даже приливы оглушительно не бушуют под ногами, разбиваясь россыпью о скалы, а крики чаек и воронов полной глухотой срываются с их раскрытых клювов. Словно природа томится в ожидании, воцарив тишину, которую прорезают только лязг ударяющихся друг о друга мечей. А, быть может, дело в запекшейся крови в ушах? Уставшее и надрывное дыхание, что эхом раздавалось в металлическом шлеме, не мешает, как и взор не заслоняет, не считая капель не то крови, не то пота, стекающих по лбу. Тело ощутимо становится равным по температуре с пасмурной погодой, будто плотность кожи растворяется в тумане, а боль настолько сильная, что из-за шока незаметная, морской ветер и влажный воздух разделяют ее вместе с двумя молодыми людьми в латах. Красивая блестящая сталь королевской гвардии погнута, проломлена и стала обузой, сковывающей движения. Вот — все, что осталось от былого величия, о котором воспевали доблестные рыцари после великих побед с кружками полными теплого эля. Все — прах, чьи пылинки утонут в складках соленых вод и осядут на берегу, где не разберешь, где твой брат, друг или враг. Залитые темной и свернувшейся, как смола, жидкостью поля брани лавиной покрывают все больше и больше земель, расколотые щиты и брошенные тела никто не отпевает и не хоронит, те так и остаются единственными памятниками благородных душ. Одна из таких черных земель виднеется там, на горизонте, где стихли последние вздохи, где погибла последняя надежда. Ноги сами понеслись дальше и дальше, не желая потеряться среди разбитых голов, не желая ему стать частью безликого стада, не желая стирать его личность хотя бы из своих воспоминаний. Василию хочется самим увидеть лицо в последний раз, хочется дать освобождение своими руками, словно давно имеющими право. Огата со скрежетом поддавался, порываясь сбежать, порываясь не видеть больше голубых глаз, не увидеть то, как в них померкнет свет. Если удары Василия рассчитаны на истощение, на понижение выносливости, то резкая и твердая рука Хякуноске — точное убийство одним ударом. И так было всегда, в громадных залах с эхом, на турнирных площадках в полном обмундировании, где другие фехтовальщики затаивали дыхание, наблюдая совершенно судьбоносную и невероятную игру, некий красивый танец с зазываниями, ухмылками, красивыми манерами, интересными маскировками; один всегда вел четко и слажено, не боясь финта и ремиза, а другой — уходил в защиту, мастерски нанося батман. Однако не мог побороться с чужим дьявольским терпением — истощено и рьяно атаковал, где его и настигало поражение. Никто другой не мог так долго продержаться с Огатой и наносить ему весомые повреждения, даже умудрялся порой перехитрить и одержать вверх. Чем сыскал большое внимание — с пышными празднованиями в церквях, выпивками со сокурсниками, вниманием отца и продвижению по карьерной лестнице, на вершине лицо слепило от возможностей и перспектив. Перед ногами Павличенко рассыпались белые лепестки, а меч над его плечом заносил только Император. Несмотря на свои лучшие успехи, фигура Хякуноске таяла в темени подготовительных залов, церемоний награждений, своего строгого и не терпящего праздности клана, в тени яркого ореола брата. Василий всегда знал о терзаниях души напарника, хоть тот предпочитал вариться в этом котле самостоятельно. Его голова всегда будто зарывается в давно истлевший пепел и копоть, ведь жжет изнутри самих легких, но вступив на поле и взявшись за свой клинок — сомнения и блуждания в больных мыслях сходили на нет, делая глаза стеклянными, просчитывающие каждый шаг, как фигура на шахматной доске. Желание изучить, понять, потрогать, забрать чужую боль себе выливалось прямо на площадку с мокрым от дождя песком, лезвием прорезая воздух, желая вывести на эмоции, желая поговорить. Шаг вперед — укол, шаг назад — отбив, шаг вперед, вперед, шаг назад — двойной перевод, промах с пролетающим мечом у чужого уха, после принятие удара о наполированный доспех, но агрессивная контр-атака. Столкновение металла рикошетит, отдавая звоном в голове. Взгляд восхищения перерастает в зависть до скрежещущих зубов, в желание дотянуться, схватить и сжать — понять. Все разбивается о холодный и отреченный стеклянный взгляд. Даже когда горячие губы блуждали по бледной и тонкой коже, ситуация контролировалась совершенно не им, ведь Павличенко просто разрешали так далеко зайти. Спрятанные от чужих глаз, в лесной гуще они нашли брошенную белокаменную беседку, увитую лианами и мхом, на берегу проросшего озера, где высекли свои имена, и здесь поддавались юношеским чувствам. Сейчас тишина, как коварный и голодный хищник, пытается настигнуть и стереть все, что так дорого. Нельзя прекращаться борьбу, как бы не стачивались мечи, как бы руки не ныли, инстинктивно отпуская рукоять, сколько бы крови не было пролито, иначе все действительно провалится в пустоту. — Пожалуйста, Огата, не дай нам закончить все это… Хрипит и скулит Василий. Огата в ответ рычит, харкает кровью, подскальзывается на черной траве. Его взгляд — последняя искра бьется в ловушке собственного создания, собственная тюрьма. Шрамы на запястьях, чувствительный желудок, пораненная трахея — он давно все хочет закончить. Слова напарника его добивают, заставляют вывернуть все нутро. Испуганные и мокрые глаза выбивают из Павличенко дух, отчего рука слабеет, тем самым давая выбить свое оружие в сторону. Юрким и быстрым движением Огата валит на землю, на самом крою утеса, и запрыгивает сверху, коленями заблокировав чужие локти, хватается обоими руками за рукоять и заносит ее ввысь. Учащенное дыхание не останавливается не на секунду, царапая легкие и сухую полость рта. — Это именно я… каждый раз заканчивал наш поединок. Каждый наш выход на арену… Но теперь все по-другому. Нашу академию превратили в пыль, арену сожгли, а твой брат убил моего. Все закончилось давным давно… Хякуноске задыхается и кашляет кровью. В последний раз оглядывает свой клинок, где даже обух истончался и погнулся, и бросает его в пучину жадных волн. Еле поднимается на ноги и садится на колени перед напарником. — Нет… — ошарашено глядит Василий и отползает. — Не будь ребенком, рано или поздно один убил бы другого… — У тебя же есть силы! Я знаю! Мы могли бы умереть от истощения! Мы должны были умереть вместе! Нет… Не заставляй меня… Не заставляй меня выиграть таким способом. Только не таким… — срывается рыдающий голос, желающий полностью заглушить нарастающий гул прилива и птичий крик. Огата склоняет голову. В сердце Василия что-то гаснет и тухнет, как во взгляде напротив. Разочарование — самое болезненное, что можно увидеть на лице любимого человека. Омерзение к чужому эгоизму, к выбору и перечеркиванию чувств. Неужели это именно Василий сейчас выбросил в соленые воды все: первую дуэль, первое рукопожатие, первые слезы и первый касание к трепещущей груди, к сердцу, что так искало утешение? Желание Хякуноске — вот, что всегда было приоритетом для Василия, так почему сейчас он готов все растоптать, и не дает напарнику уйти в забвение от своих рук? Павличенко поднимается на дрожащих ногах, возвышаясь над обрывистым утесом, рассыпанными в осколки доспехами, тлеющим вдалеке полем битвы и над черными глазами. Ледяная рука не чувствует ни рукояти, ни веса побитого клинка, но потухшее сердце находит последние силы, последний глубокий вздох, ударив по телу жаром и дрожью. Сжимает до боли челюсть, волосы поднимаются дыбом, а из носа побежала кровь, но Василий поднимает меч и делает один резкий удар. Лезвие настолько быстро проносится, что туловище не шелохнулось, а свист металла резанул по уху, то даже не уловило хруста и всплеска воды. Колени Павличенко моментально подгибаются, во время падения мечущийся и дикий взгляд окидывает все вокруг, пытаясь найти окровавленную голову, но та потеряна из виду с концами. Ему только удается успеть зацепиться мертвой хваткой за порванную ткань под латами, чтобы вниз утащить за собой еще и холодное тело. Облака начали рассеиваться, позволяя солнцу дотягиваться до резкого обрыва. От лучей сверкает переливами спокойные воды и мокрые скалы. Волны выбрасывают на берег обломки кораблей, ракушки, бутылки. Через десятки лет одичавший утес становится пристанищем нового поселения, ведь омываемое море здесь кристально чистое и мирное, щедрое на крабов и других моллюсков. Охотники на лодочках обрыскали каждый метр, подняли каждый камушек и вытащили невероятное количество металлических фрагментов, которые активно переплавляли. Два круглых осколка, один небесно голубой, другой черный с переливами, кажется, гарды от мечей, нашла девчушка на берегу и стала использовать как красивые браслеты. Подобного дорого качества металлов она не смогла больше найти, как и не подсказал ее отец, заядлый ловец крабов. "Должно быть у этих осколков большая история. Береги их»