Давно мы не виделись.

      Ах, как она красива… Разумовский от императрицы не может оторвать взгляд. А ей уже за тридцать, но она не перестаёт казаться… какой идиот сказал «казаться», она не перестаёт БЫТЬ прекрасной.       Её Величество — теперь уже Величество, а не скромное Высочество, которое она могла позволить себе с титулом цесаревны — шла по коридору с отцовским венцом на голове. Перед ней и за ней — конвой из гвардейцев и приближённых людей, но Алексей занимает, пожалуй, самую важную должность — именно он нёс шлейф мантии за прекрасной императрицей.       От неё никто не мог оторвать взгляда, да то и не было возможным — нереально было не смотреть на столь великолепную, роскошную, венценосную женщину. Все знали, что каждый гвардеец готов был броситься к ногам Елизаветы Петровны по малейшему её зову. Каждый гвардеец многим обязан ей, преображенцы любят, боготворят её.       В конце концов… она ведь дочь Великого Петра.       Бал в своей роскошности и грандиозности не уступал церемонии коронации. Десятки, сотни, тысячи великолепно, по последней моде одетых дам и кавалеров, огромные залы, оркестр, и танцы, танцы, танцы… Каждому из гостей дворец казался сказкой. — Алексей Григорьевич, прошу меня извинить, но мне следует удалиться. — улыбнулась императрица после одного из долгих контрдансов. — Мне следует переодеться. — Ступайте, государыня-матушка. — в глазах графа промелькнула печаль, но тот постарался скрыть свою грусть за тёплой улыбкой. Елизавета кивнула в ответ и, подобрав подолы, удалилась в свои покои.       Женщина посмотрелась а зеркало, улыбнувшись собственному отражению. Она знала, очень хорошо знала, насколько красива. Отцовские глаза, голубые, словно небо, лишь слегка тронутое дымкой, или Балтийское море, на котором вот-вот разразиться страшное морское сражение, белая, будто чистый снег кожа… Императрица была высока и величественна, и только золотисто-рыжие волосы были скрыты напудренно-белым париком — свой цвет волос дочь Петра Великого не любила.       Роскошное платье так и сверкало в свете свечей, ленты, драгоценные камни… Елизавета Петровна больше всего на свете обожала роскошь.       Женщина подошла к столу, улыбаясь мыслям о собственном триумфе. Ещё недавно за столом с Лестоком они обсуждали мятеж — теперь на столе, пусть и на другом, были лишь свеча, клетка с птицами, колода карт и конверт… конверт?       Императрица взяла бумагу в руки, немного повертев и осмотрев. Обычный конверт, запечатанный пустой печатью. Весьма… странно. Женщина открыла его. Внутри — лишь пергаментный лист, на котором был написан текст… «Дорогая Лиза,       Как рад я видеть тебя на троне! Говоря честно, доселе я не мог представить тебя императрицей. Хотя, конечно, мог — ты очаровательна, ты прекрасна, но в мою голову и мысли о гвардейском мятеже не приходило. Я восхищён твоей отвагой и решительностью, Лиза, я на коленях пред тобою за сии качества твои.       Страшно обидно мне стало за прошлых друзей моих, особо за Ваньку Долгорукого, да только недавеча смог понять я, что вовсе не друзьями князья мне оказались. А всё-же, по-человечески, от смерти людской мне горестно. Оттого я тебе ещё более благодарен, зная о твоей бескровной клятве, и прошу тебя никогда от неё не отступаться.       Но за Шубина, прошлого твоего кавалера, мне ни капли не обидно: ты знаешь мою ревность. Не жаль мне ни Александра Борисовича, ни Семёна Кирилловича, ни Алексея Аковлевича — ни одного из них я к тебе подпускать не желал и не желал бы и дальше, коли был бы жив.       Нарышкин, говорят, намеревается вернуться? Что ж, не думаю уже, что он захочет любви с тобой, однако… Уж поверь мне, Лиза, я не по наслышке знаю, какого быть в таком положении, и любви от тебя будут требовать многие, ведь ты теперь императрица. Только любви ли — я сказать не могу.       И я не знаю, что именно сие письмо должно было тебе сказать — поздравление ли то с твоей коронацией, объяснение ли в чувствах… Но от чего-то я думаю, что данная рукопись должна вызвать в тебе… хоть что-то. Ведь как бы я не был юн, я вполне могу заявить — у правителей тоже есть сердце.       Желаю тебе, моя прекрасная Лиза, долгой жизни и долгого правления, мира или победоносных войн, верных советников и достойных наследников. И пусть мудро управляется страна твоей мягкой, но справедливой рукой. А так завещал сам Господь Бог, ведь ты, Елизавета, дочь Петра Великого.       Блага тебе во всём, прекрасная Елизавета. Навеки твой племянник, Пётр Алексеевич Романов.»       Монархиня опустилась в кресло, всё ещё держа письмо в руках. На душе было пусто, будто изнутри достали все чувства и эмоции. Только тишина, что съедала комнату, да тихое тиканье часов… — Государыня-матушка, не желаете ли спуститься к народу? Готовят фейерверки… — раздался тихий голос Разумовского из-за двери. Императрица тяжело вздохнула, опустив письмо в пламя свечи и смотря, как оно медленно сгорает. — Иду, иду, Алексей Григорьевич.       Елизавета Петровна поднялась, тряхнула головой, отгоняя мысли, и покинула комнату, уходя смотреть прекрасные искры в небе. «Давно же мы с тобой не виделись, Петруша…» — на секунду задумалась царица, закрывая за собой дверь. И она не знала, что за закрытой дверью, в прекрасном зеркале, стоит сейчас светловолосый юноша, тихо говоря: — И лучше б нам ещё долго не видеться, тётушка…