Устье Голубой Змеи

Ротмистр Чачу работал в канцелярии, Панди стоял пред ним безмолвным истуканом. Ротмистр Чачу курил и отпускал плоские замечания по поводу авторов бумаг и их матерей, Панди вдыхал дым и принужденно смеялся над его остротами. И все было бы как обычно, а именно – хорошо, но был один нюанс: в казарме Панди взяли на «слабо» и, узнав, что он остается с Чачу наедине во время караула, потребовали задать господину ротмистру один-единственный вопрос. «Сколько ваших сослуживцев побывало в устье Голубой Змеи?» Казалось бы, вопрос совершенно невинный, но с невинными вопросами на «слабо» не берут, и все дежурство Панди напряженно думал, какая же под ним скрывается каверза. Может быть, во времена, когда господин ротмистр был всего лишь рядовым, в устье Голубой змеи произошла какая-то бойня, слухи о которой не дошли до наших газет? Может, Панди напомнит господину ротмистру о невыносимых потерях, которые он понес в этой страшной битве? Нет, делайте что хотите, а такую штуку проворачивать опасно, вот и все. С другой стороны, если ему сказали задать четкий вопрос, значит, на него существует четкий ответ, и если Панди не принесет его «слонам» в казарму, зуботычины или драки не миновать. Панди вдохнул так глубоко, что на нем повис форменный ремень. Решено: если на уставное «Разрешите обратиться!» господин ротмистр ответит своим обыкновенным «Не разрешаю» и засмеется своим меленьким-меленьким смехом, то, значит, пронесло. Ну а если разрешит, то, значит, назвался груздем… – Господин ротмистр! – рявкнул Панди с такой силой, что у него на спине закачался автомат. – Разрешите обратиться! Чачу смерил его взглядом разноцветных глаз, скомкал одну из бумажек, метко запустил ее в мусорное ведро, вынул сигарету, закурил, направляя дым в форточку, и только потом сказал: – Разрешаю. – Господин ротмистр, сколько ваших сослуживцев побывало в устье Голубой Змеи? – на одном дыхании выпалил Панди. Чачу не поднял глаз на Панди. Он помедлил, хрустнул костяшками пальцев, кашлянул и потянулся к ящику стола. Вытянул оттуда пистолет-пулемет (одной рукой! не дрогнул! – не мог не восхититься Панди даже в такой двусмысленной ситуации), вытянул из другого ящика магазин, взвесил его в ладони, прикрепил магазин, заслал патрон в патронник, – и после этого события начали развиваться с космической скоростью. Панди и опомниться не успел, как Чачу уже прижимал его к двери, направив пистолет ему в горло (переключатель уже стоял в режиме одиночной стрельбы; Панди понял, что это не было бравадой, и у него затряслись коленки), и шипел, смотря кандидату прямо в глаза: – Кто? – Что? – жалобно прошептал Панди. Дуло упиралось ему в кадык. – Кто сказал? – Что сказал? Господин ротмистр, умоляю, не… Чачу каблуком ударил в ногу Панди чуть пониже колена. Если бы не удерживающая его за воротник рука, юноша бы согнулся от боли. – Массаракш, ты хоть знаешь, что это значит? Панди обливался холодным потом. Это что, какой-то пароль-отзыв хонтийских захватчиков? Его сейчас поведут на расстрел? – Г-господин ротмистр… – Губы не слушались Панди, и вместо слов вылетали несуразные отрывки. – Клянусь великими Отцами, мамой моей клянусь, не знаю я!! Виноват, знаю, сам дурак, поддался, меня в казарме на «слабо» взяли, сказали вам это сказать, но не знаю я, что это такого значит, жизнью клянусь, не знаю… Еще с полминуты кандидат клялся и божился, готовый заплакать, и только после очередного воззвания к чести и совести ротмистр отвел оружие, выбил гильзу, отстегнул магазин, но убирать обратно в стол не торопился, – и юноша продолжал потеть. – Так, значит. – Ротмистр обошел стол и вернулся в кресло. – Значит, так… – Не поднимая глаз от столешницы, он взял магазин и начал вертеть его в пальцах. На этот раз сила ротмистра не вызвала у Панди решительно никаких эмоций. – Как зовут? Панди сглотнул. – Кого? Меня? – Нет, блять, меня. Панди взял под козырек: – Ротмистр Хан Чачу, господин ротмистр! Чачу округлил глаза, подумал немного и взял очередную сигарету. – Ты и первое имя знаешь? Я в свое время полгода только перестраивался с «извините пожалуйста» на «господин старший офицер». Может, ты и год рождения мой знаешь? Панди обмер. – Никак нет, господин ротмистр. – Ну и слава богу. – Чачу закурил. – Массаракш, о чем я? А, имена давай тех молодцов, которые тебя на это… вдохновили. Панди потоптался на месте, закусил губу, надел и снял форменную перчатку. – Может, спляшешь еще? – Ротмистр отхаркнул желтую слюну в плевательницу. – Или ты только имена своих офицеров помнишь? Похвально, конечно, но неудобно. Ну тогда лица хоть опиши. – Н-нет, господин ротмистр, помню. – Панди опустил взгляд. – Но ведь это же… д… Д-д… – Мы в слова играть будем? – Чачу протянул руку к пистолету и мягко провел по нему, почти погладил. Этой мотивации кандидату было достаточно: – Но ведь это доносительство, господин ротмистр! Да, они меня п-подставили, но я их не предам! – Увидев, как вытянулось лицо ротмистра, юноша прибавил: – Сослуживцы же, господин ротмистр. Бледные пальцы Чачу сжались на иссиня-черном прикладе. – Как же часто ко мне возвращаются собственные слова. – Он говорил медленно, холодно, в пустоту; рука, держащая оружие, дергалась, будто жила отдельной жизнью. – Да, я любитель распинаться про всякие хорошие вещи. Гвардеец гвардейцу верит как самому себе, правильно, кандидат? Пра-авильно, – протянул он еще до того, как Панди успел рот раскрыть. – Вот только это дело касается меня лично. И мои принципы мне дороже, чем возня кандидатов в песочнице, сколькими бы кодексами чести они ни обмазывались. Панди почувствовал, как его лицо горит. – Рядовой Тор и рядовой Хок, господин ротмистр. Чачу покачал головой, все еще погруженный в свои мысли. – Надо же, массаракш, рядовые… Если тайну знают двое, ее знает и свинья. – Он печально усмехнулся, не отпуская оружия. – Я все понимаю, конечно, меня в казарме не особо любили, но десять лет прошло, зачем сор-то из избы выносить? Тем более такой сор. – Я не понимаю вас, господин ротмистр, – осмелился сказать Панди. Чачу поднял на кандидата глаза, и в них было выражение, какого Панди еще не видел ни у кого из своих офицеров: ледяная, неизбывная тоска. – Рассказать тебе, что ли? – Ротмистр все еще говорил с самим собой, смотря на Панди больше для проформы; на самом деле его взгляд был направлен куда-то сквозь юношу, в стену, увешанную торжественными групповыми портретами выпусков разных лет. – Все равно об этом, кажется, знает вся казарма, кроме тебя. И тут Панди вспомнил, что уже видел такие глаза – но не у офицеров, а у пойманных выродков, только-только очнувшихся после своих приступов, понимающих, что окружены вооруженными гвардейцами; эмоция, которую он принял за горечь, на самом деле было осознанием: ты – неприкасаемый, враг всего человечества, несмотря на то, что внешне ты выглядишь абсолютно так же, как и люди, собравшиеся тебя расстреливать, и в других обстоятельствах, наверное, они бы даже не посмотрели в твою сторону, передавая через твои руки деньги за проезд или получая сдачу с небольшой суммы. Кандидат похолодел. Он точно знал, что ротмистр не выродок, но какое еще обстоятельство может вызвать в здоровом человеке такую смертельную тоску? Неужели выродки научились скрываться, и фраза, которой его научили Тор и Хок, была для них опознавательным знаком? Увидев реакцию Панди, Чачу крякнул, поднимаясь со стула. – Да, видимо, придется рассказать. Иначе пройдет часок, и совет казарменных молокососов объявит меня вместо пидора хонтийским шпионом. Панди выпучил глаза на ротмистра так, будто Чачу только что помочился на гвардейское знамя или послал Неизвестных Отцов по матери. Вытащив из сейфа коньяк, налив себе стопку и опрокинув ее, ротмистр соизволил поднять глаза на Панди и, увидев его мину, совершенно по-мальчишески развеселился: – А что, по мне не видно? – Никак нет, господин ротмистр. – Язык едва слушался Панди, и слова выходили какими-то смятыми и невнятными. – Да ладно. – Чачу кивнул на второй стул, а когда Панди выпучился и на него, с усмешкой сказал: – Да садись, садись. Такие разговоры по уставу вести – спасибо, я не голодный. Панди аккуратно снял каску, снял автомат, снял ремень от автомата с плеча и сел. Затем, в обратном порядке, положил на колени ремень от автомата, автомат и каску. – Пить будешь? Да не таращись ты на меня, массаракш, глаза из башки выпадут. Словами отвечай. – Никак нет, господин ротмистр. Чачу развел руками, будто хотел сказать, что кандидата в рядовые только могила исправит. – Ты, наверное, бравый солдат и хороший товарищ… – Рад стараться, господин ротмистр! – гаркнул Панди с такой уверенностью, что господин ротмистр сначала подскочил на стуле, а потом клацнул зубами. – Подкрути свой энтузиазм, кандидат, иначе я тут с тобой поседею на все оставшиеся волосы. Так вот, ты славный парень, но с наблюдательностью у тебя реально проблемы. Или тебя тогда еще с нами не было… – Чачу наморщил лоб, вспоминая. – Да нет, был уже. Так вот, я без шуток три года работал наставником, читал свои речи и не понимал, почему вы, опездалы, хихикаете в кулачок. Мне только ротмистр Вох, мировой мужик, подсказал, что, наверное, перед вчерашними подростками таким вот жестом, – Чачу сжал ладонь в кулак и начал мерно водить им у своего подбородка, – щеголять нечего. Наверное, ротмистр ожидал в ответ вежливый смешок или хотя бы классическую мину пассивного понимания, которую каждый кандидат оттренировывал не хуже, чем метание гранаты или прыжок в длину, но Панди только прикусил губу и покраснел, ибо, поняв, к какому именно акту отсылает эта нехитрая пантомима, не мог удержаться от того, чтобы представить, массаракш, массаракш и еще тридцать три раза массаракш, самого господина ротмистра… на коленях… сжимающего в ладони чужой член… – Глаза на меня, кандидат! – неожиданно рявкнул Чачу, и Панди оставалось только пискнуть, уперев в господина ротмистра одуревший от желания взгляд. Рука, мгновенно вспотевшая, скользила по гладкой поверхности лежащей на коленях каски, а вторая рука медленно, агонизирующими рывками двигалась по бедру, чтобы прикрыть вставший член. – Прошу прощения, господин ротмистр. – Во рту пересохло так, что хоть наждачку жуй, а в паху тянуло и пульсировало, сводя с ума. – На дураков не обижаются. Так вот, к чему я… – Чачу взял в руки папье-маше в форме стеклянного шара с застывшим внутри цветком, покатал его в ладони; стекло причудливо увеличивало и преломляло линии его ладони, доводя отчаянно-плотские недомысли в голове Панди до гротескных пропорций. – Вот как по-вашему, по-кандидатски, называется парень, который всех закладывает начальству? – Крыса, господин ротмистр. – В другое время Панди задумался бы, а стоит ли отвечать на такой провокационный вопрос, но сейчас вся его мыслительная деятельность сосредоточилась на задачах «сделать нормальное лицо» и «держать нормальное лицо». – А, то есть уже из воровского жаргона перешло и к вам. Интересно. Следующие поколения будут, наверное, говорить «сука». – Не могу знать, господин ротмистр. Чачу отпустил папье-маше на стол и в очередной раз пронзил юношу взглядом. Панди вспотел. – Слушай, кандидат, мне отчаянно не нравится твоя рожа. Ты выглядишь так, как будто либо с приступом свалишься, либо, уж прости за выражение, обосрешься. Может, снять тебя с караула? Я, конечно, любитель поговорить, но не за счет чьей-то жизни… или форменных штанов. – Все в порядке, господин ротмистр… – Встать. Панди встал прежде, чем его мозг сумел осознать данную команду. Автомат и каска с ужасным грохотом упали на пол; ремень автомата зацепился на форменной детали и держался не то что бы на чистом слове, а с божьей помощью. Чачу мазнул взглядом по телу Панди, прошипел «Бля-ать» с каким-то бытовым отвращением, вынул на этот раз не сигарету, а сигару, чиркнул спичкой и закурил. – Садись. Панди сел. Его лицо пылало. Он рванулся поднимать каску и автомат, скользя по металлу вспотевшими руками. – Не мельтеши. Панди попытался выпрямиться и ударился затылком о столешницу. Откуда-то, из бесконечного далека, раздался невеселый смех Чачу. – Дела наши грешные… Так вот, кандидат, Голубой змеей в времена о́но называли меня. За доносительство и сам понимаешь еще за что. А «побывать в устье Голубой змеи» означало выебать меня в зад. Панди молчал. Наслаждаясь неловкостью момента, Чачу затягивался, почти, массаракш, обсасывая кончик сигары, и Панди был в равной мере готов умереть и умереть, потому что иного выхода в этой ситуации, хоть убей, не просматривалось. – Чего ты хочешь, кандидат? – наконец спросил Чачу, оставив сигару в покое. – Ничего, господин ротмистр. – Пиздеть не мешки ворочать, – пробормотал себе под нос ротмистр, мусоля сигару в руках. – Я ж вижу, что у тебя стоит. Будь мужиком, скажи на самом деле, о чем думал. Несмотря на то, что от стыда у Панди чуть пар из ушей не валил, в последней фразе ротмистра было столько душевного надлома, что впору было зарыдать, а не высказывать свои тупые фантазии, будто тебе снова пятнадцать и ты ошиваешься с одноклассниками в закрытом туалете, до мелочей разбирая, как долго и в какой позе вы хотели бы иметь недосягаемых киноактрис. – Я… Э… – Панди растерялся, но решил, что лучше перебдеть, чем недобдеть, и обратился по уставу: – Господин ротмистр, я думал о том, как вы, э, держите член в руках. – Твой или абстрактный? – Ротмистр явно скучал, стряхивая кончик сигары в пепельницу. – А-абстрактный, господин ротмистр. – Надо же, проснулось уважение к старшим. – Улыбку Чачу можно было назвать ядовитой, не будь она такой грустной. – А почему не твой, кандидат? Панди запыхтел, серьезно задумавшись над этим вопросом. – Не могу знать, господин ротмистр. – Голова твоя… – Чачу полностью затушил сигару и встал из-за стола. – Сиди-сиди. Мусор только убери с колен… А, он уже на полу валяется. Молодец, парень, гвардеец должен быть готов к любой непредвиденной ситуации. Пока юноша, вконец одуревший от стыда и мысленного напряжения, пытался понять, к чему идет этот монолог, Чачу обошел стол, взялся за спинку стула, на котором сидел Панди, и развернул его в сторону – так, чтобы коленки юноши больше не прятались под столешницей. – Ты в бога веришь, кандидат? – спросил Чачу, нависая над Панди. Тот резко вспомнил фильм, где с таким же вопросом обращались к пойманному хонтийскому разведчику, прежде чем его расстрелять, и только крепкая эрекция спасла штаны Панди от позорной кончины. – Дома молились, господин ротмистр, – пролепетал кандидат, думая о том, что скоро маменьке над его могилой нужно будет молиться. Чачу криво усмехнулся, дернув щекой. – Ну, считай, награда нашла героя. И просто, без торжественных церемоний, без лишних слов, без витиеватых речей, без признаний, без взятия клятвы о том, что Панди будет нем как рыба (тот и так в данный момент не отличался разговорчивостью, застыв, аки монумент Неизвестным Отцам на главной площади – ну, или, если малость снизить стиль, как шлюха со ртом золотой рыбки, нарисованная зеленым маркером на писсуаре для тренировки гвардейской меткости), – короче, без всего, кроме шуршания формы и скрипа сапог, ротмистр встал перед кандидатом на колени. – В штаны только не кончи, – предупредил ротмистр, увидев, как Панди на него смотрит. – Я… А… Чачу расстегнул его ремень с форменной бляшкой, потянул вниз молнию ширинки и выпростал член Панди из серых трусов. – Неплохо, – немногословно высказался господин ротмистр и провел своими бледными пальцами по набухшему стволу вверх, к головке. Затем приспустил крайнюю плоть и нагнулся к паху кадета, забирая в рот его член. Правая рука Панди, свисавшая со стула, сжалась в кулак, вторая начала шарить по столу, пытаясь найти, за что можно ухватиться. Массаракш, как же ему хотелось взять господина ротмистра, надавить ему на затылок и силой заставить взять член полностью, до самой глотки… Как же ему хотелось, думал бедный Панди, кроша в пальцах остатки ротмистрской сигары, сказать Чачу пару крепких слов, какой-то воспаленный, полудетский бред, что-то про петухов, членососов и подобные лагерные атрибуты… Как ему хотелось заставить господина ротмистра давиться его членом, задыхаться, закатывать глаза, хотелось увидеть, как сперма будет литься у него из уголка рта, который так привык насмехаться над жалкими кандидатами, неловкими в строю… Господин ротмистр отстраняется. Панди набирается смелости посмотреть вниз. – Удружил, кандидат, – хрипит Чачу, и Панди багровеет от ужаса: по лицу господина ротмистра, по воротнику и плечам его формы, даже, массаракш на все разы, которые у вас есть, по погонам стекает сперма юноши. – Может, тебе не в гвардию? Может, тебе в племенные жеребцы? Я рекомендацию выпишу, негоже таким талантам пропадать. – Массаракш, – прошлепал Панди разбухшими и чуть кровоточащими от постоянных укусов губами, вытаскивая из нагрудного кармана видавший виды платок. – Премного извиняюсь, г-господин ротмистр… Прежде чем Чачу успевает сказать «Да что ты де…», Панди уже старательно протирает его лоб, светлые брови, скулы, подбородок, и только при возгласе ротмистра понимает, за что взялся. – Ну, что застыл? – скептически хмыкает Чачу, стоит испуганному Панди отвести руку с салфеткой, не отпуская, однако, подбородка ротмистра. – Целовать будешь? – А можно?.. – Теперь – все можно, – серьезно ответил ротмистр, и Панди, наклонившись, на какую-то секунду осмелился коснуться губами его губ. Затем – неожиданное возвышение чувств. Кажется, что душа поет, но в этот раз не гимн, а что-то совсем другое, эфемерное, потустороннее, легкое, как перышко, и неуловимое, как пушинка. Все тело Панди напрягается струной, но это приятное напряжение – такое же, как в строю, только к тому же еще и чувственное, воспламеняющее и сердце, и разум. Его руки сами находят путь между пуговиц, застежек и молний; чужая бледная кожа будто сливается с его собственной, чужие вены и артерии переплетаются с его, чужой запах пота становится знакомым и приятным, и по чужим губам можно прочесть непроизнесенные слова. Нет преград, нет условностей, и вместе с сердцем бьется внутри что-то первобытное, известное каждому человеку, и в этом биении – сладость, истина, любовь, в конце концов, в нем хочется раствориться, нырнуть, чтобы никогда не вдыхать воздуха, который не наполнен тяжкой истомой… – Масса-аракш, – тянет полураздетый, измотанный ротмистр Чачу, распластавшийся по столу. Его безволосая грудь поднимается и опускается тяжело, как заводской пресс, и капельки пота стекают на мятые бумаги. – Надо же было мне забыть… Панди, ни жив ни мертв, слезает с ротмистра и дрожащими руками застегивается на все пуговицы. Чачу, все еще лежа на столе, подтягивает к глазами часы на тонком запястье. – Поздравь себя, кандидат, – говорит ротмистр с потрясающей для человека, у которого меж ягодиц все еще хлюпает сперма, серьезностью. – Во-первых, два оргазма за плюс-минус десять минут. Во-вторых, никакой ты к чертям больше не кандидат. Сердце Панди упало в пятки. – Ты, массаракш, – важно объявляет ротмистр, все еще глядя на часы, словно обращаясь именно к ним, а не к дрожащему юноше, – теперь рядовой, потому что, сорок три раза массаракш, даже такая голубая змея, как Хан Чачу, не позволит, чтобы его ебал в зад молокосос без звания. – Б-благодарствую, господин ротмистр, – выдавил Панди, неосознанно копируя жест, который кандидат Сим проделывал в минуты высочайшего нервного напряжения, – поднес сложенные в щепоть пальцы ко лбу, к обоим плечам и к низу живота. Проще говоря, перекрестился.