В груди что-то давит и щемит практически невыносимо. По рукам стекает багряно-алое, склизкое и дурно пахнущее. Чьи-то внутренности на черной майке охлаждаются ночной Мексикой и влажной коркой раздражают кожу.
Это не та страна, которая приветливо зазывала Даниэля с бумаги красочных открыток. Она — грязная, сумасшедшая и
холодная до леденеющих пальцев, смотрит на него воспаленными глазами с красными звездами капилляров и тянет свои иссушенные руки к худощавому телу. Он поддается, потому что никто не обнимал его уже долгие, долгие годы, и погружается в сгущающийся водоворот отчаяния с головой.
И вот уже сам — с порванными сухожилиями, зашито-перешитым телом, несколькими пулевыми и десятком-другим ножевых. Отвечает Мексике такими же алыми звездами в глазах и потерянно улыбается в ночное небо, не отводя взгляд вбок — там, где прошлое, закопанное, тысячи раз протухшее и червивое, недостойное,
слабое, бросившее.
Даниэль приходит в свой дом. Пустой, поросший зеленью и нитями паутины. С неразобранными черными мешками и одиноко стоящей у входа битой с вмятиной на деревянном корпусе. Прочная дрянь. Другая бы сломалась уже сотни раз.
Все, что живет в этом доме — рисунки на стенах. Мягкие, теплые и тягучие, словно патока. Их развесил отчаявшийся десятилетний мальчик и никак не может заставить себя убрать шестнадцатилетний парень.
Это словно его личная пыточная комната, состоящая из растершегося грифеля и пожелтевшей бумаги, возвращающая туда, где надежда цеплялась щупальцами за истерично сжимающуюся грудь, там, где глаза — горящие и темные, похожие на собственные, искренней верой заряжали его и раз за разом убеждали не сдаваться.
Ноги болят неимоверно, его кости пружинят на каждом шагу и левую сводит судорога. Не обращать внимания, не думать, просто идти.
Ванная грязная, с пожелтевшей керамикой и мутными зеркалами. Зеркала Даниэль в принципе не любит, потому что разворот плеч у них явно семейный, линия скул — тоже. И глаза — красные, обдолбанные, внешнее сходство с
ним воспринимать не хотят совершенно.
Обожженные белые волосы ситуацию не спасают. Ситуацию вообще ничего не спасает. Даниэль наскоро обмывает руки и бросает грязную одежду под ноги.
Перед глазами выстрел точно в шею — он теперь может так же — и стекленеющий взгляд. Глупая и неуместная попытка — он такое видел сотни раз — закрыть рану ладонью. Шея хрустит непонятно почему и голова, как у болванчика в разные стороны
Тук
Тук-тук
Даниэль злится и ненавидит. Ненавидит и проклинает того, кто бросил, променял на мораль, променял на возможность гнить в тюрьме и отсылать редкие отрытки-поздравления на день рождения.
Тук-Тук
В дверь стучится тот, кто не променял, но Даниэль все равно по привычке хватает биту.
— hola monstruo! — Элиас улыбается желтыми зубами
Даниэлю хочется сказать «катись отсюда» на чистом Английском, Даниэлю хочется лечь на пыльную постель и ощупать синяки под ребром — там, где портрет папы, набитый в полной антисанитарии в гараже дружка Бернандо, которому вскоре пришлось прострелить колено.
Вместо этого он надевает куртку на голое тело и идет курить.
У Даниэля имеется тысяча причин обожать Шона, боготворить Шона, любить Шона, но он все равно цепляется за одну — самую важную — ненавидеть. Ненавидеть пустой взгляд куда-то через него, ненавидеть прослеживающийся через рану контур сухожилий и артерий, ненавидеть все, что с ним связано. Потому что любить мертвого Шона просто невыносимо.
***
Мексиканский песок дерет ему горло до крови, когда он пытается подняться. Голова идет кругом от удара арматурой и сконцентрироваться не получается добрых пять минут, за которые четверо уродов успевают превратить его тело в нечто кроваво-фиолетовое
«Вставай, волчонок, ты обещал быть сильным»
Перед глазами все оно — Сиэтл, Бивер-Крик, Орегон, Даль. Перед глазами все, только Шона нет.
Яростью, застеклившей его взор, можно сжигать планеты.
Обеспокоенный Элиас подъезжает на угнанной тачке через еще пять минут. Даниэль садится на заднее сидение и глубоко вдыхает со свистом, оглядываясь на кровавое месиво, оставшееся от бывших недоброжелателей.
Так же вдыхал Шон в церкви, когда говорил, что останется рядом.
Даниэль с нажимом проводит по плечу чтобы удостовериться, что оно не сломано. Пальцы с противным хлюпом стирают набежавшую из носа кровь. Жилка на шее бьется истерично. Почти так же, как когда он вынимал мертвое тело из машины.
***
Он сидит у медсестрички Камиллы на холодном металлическом столе и отвлеченно наблюдает за тем, как ему зашивают рану. Ножевое — не страшно. По правде говоря, в его положении уже вообще ничего страшным не кажется, потому что у него перед глазами алое марево, а в ушах — треск автомобильного стекла. Он истерично хватается за эти воспоминания, но все еще ненавидит абсолютно каждую их секунду, каждый всполох эмоций в гниющих от наркоты мозгах, потому что вот он — момент, когда страшно — когда ладонь сжимается на окровавленной шее и слова «никогда не забывай, что ты Даниэль Диас» перестают значить хоть что-то. Он ненавидит отца, Шона, ненавидит систему и перестает быть Даниэлем Диасом — у него под кроватью ящик с поддельными документами на любой вкус.
Камилла слишком резко вводит иглу. Хочется дернуться, но это непозволительно. Слабо. Глупо. Неоправданно. Он даже зубы не стискивает, потому что из всех эмоций и чувств осталась одна и она пожирает его словно огромный червяк где-то от грудины до самого мозга.
***
Дом встречает его все той же тишиной и его хочется снести до основания. Так же, как в особо плохие дни сносятся отделения полиции или убежища враждебных банд.
В тишине всполохом рисунков, развешанных на стенах, чудится шепот.
— No me odies. Por favor no. Volveria a dar mi vida por ti
Паника жрет изнутри, но за биту хвататься не хочется. Он истерично выдыхает спертый воздух и валится с ног. Не понятно, то ли от лишней дороги кокса, то ли от потери крови.
Возможно, было бы лучше, чтобы тот Шон — что смотрит со стен с детскими рисунками — остался рядом, это все равно гораздо правильнее, чем метаться по пыльному ковру, драть волосы на голове и грязными ногтями царапать лицо до кровавых полос, потому что Шон,
его Шон, остался на вырванных страницах, а то, что видит его мозг — полусгнившее, с выпадающим единственным глазом и вырывающимися из тела костями — приносит ужас, сопоставимый с ураганом, снесшим несчастный городок Аркадия Бэй.
Даниэль кричит так надрывно и по-детски, что, если бы Элиас оказался рядом — явно бы рассмеялся.
Он теряет сознание и поднимается на негнущихся ногах где-то в районе шести утра.
Ванная встречает его все тем же немытым кафелем и пожелтевшей сантехникой. Он заглядывает в зеркало и видит
не себя. Дергает острым носом и остатки белого порошка неприятно дерут все изнутри. Он не думает об отце, хотя его портрет все еще набит чуть выше ребер, он не думает о Шоне — может только совсем чуть-чуть. Он думает о себе. О мельтешащих перед глазами алых всполохах, о пачке денег под кроватью. «Будь воином» — сказали ему. И он честно пытался. Только вот нерушимым становится то, что Шон бы такие войны не одобрил.
«Ну и пошел он к черту.»
Зеркало трескается и разлетается на осколки, разрезая щеку чуть ниже острой скулы
— Una persona fuerte es aquella que puede ser cruel, pero elige el bien.
— Заткнись!
— Elegiste el mal, Daniel. tu mismo eres malvado.
— Затнись! Заткнись! Заткнись! Заткнись!
Хочется вырывать кости через татуированную кожу, грызть штукатурку и плакать. Плакать так же гулко и отчаянно, как плакал Шон, когда Даниэль медленно сходил с ума в свои неполные десять лет.
Только брат все равно молчал и никогда не назвал бы его «злом», потому что Даниэль это глупые детские комиксы, яркие рисунки, кошмары по ночам и парящий в воздухе крест, потому что Даниэль — коробка со льдом, все те же ночные кошмары, что-то дурно пахнущее и склизкое, покрывающее тело, забитое партаками, словно картой его не исполнившейся мечты, не случившейся жизни.
Даниэль был злом, был преступником и тираном, только все равно очень больно было слышать эти слова от человека, из-за которого он таким стал.
Ради которого он таким стал.
— hola monstruo! — Уже привычно улыбается Элиас и вдруг цепенеет
Даниэль взволнованно ходит из стороны в сторону и беспомощно шепчет молитвы себе под нос.
Элиас знает, о ком он молится — видел у моря наспех прикопанное тело — молчит, слушая сбивчивую речь и то, как заплетается язык, проглатывая окончания. Даниэль все же замечает его:
— Vete de mi casa! — угрожающе кричит он, а Элиас лишь усмехается уголками потрескавшихся губ и прикуривает. Отвлеченно спрашивая:
— Tu hermano viene a verte?
Даниэль кричит с новой силой и мелочевка со стола начинает летать вокруг него. Элиас даже бровью не поводит.
— Estamos en México amigo, a veces los muertos regresan aquí.
— Да пошел ты к черту! — выпаливает Даниэль на Английском и, пошатываясь, поднимается на второй этаж.
Мертвые не возвращаются, не существуют, не живут ни внутри Даниэля — там, где колотит и болит, ни снаружи — там, где волны размывают берег. Только Шон уходить и не думает. «Иногда они возвращаются» — пульсацией отдает где-то в горле и страхом — в сжавшейся грудной клетке.
«Ты убил его, ты принял это?»
Нет, нет и нет!
Потому что рваная рана на шее отдается кислотой в легких и сжигает их ко всем чертям, потому что стеклянные глаза напоминают окна на запылившейся кухне, потому что, каждая татуировка на теле — волк, отец и смерть — самобичевание и ненависть в ужаснейшем ее проявлении. Потому что Даниэль жалеет себя уже шесть долгих лет и боится даже смотреть в сторону могилы брата. Жутко, больно, невыносимо.
Мелочевка опять парит в воздухе и скрипящая лестница напоминает о том, что в доме он не один:
— Incluso reza a la Santa Muerte, ella todavía no salvará tu alma pecadora. — Из-за двери прикрикивает Элиас и Даниэль отвлеченно с ним соглашается.
К черту это все.
И снова — мясо, прилипающее к майке, снова слишком холодные для Мексики ночи, снова круговорот из оттирания кишок от стен, дорог — кокса и тех, по которым его гонят копы. Видение с Шоном не появляется добрых полгода. Вообще ничего не появляется добрые полгода. Слова Элиаса все еще рокочут где-то в груди, но их давят сломанные ребра и гематомы. «Иногда они возвращаются» — бред собачий.
Все тот же желтый кафель и сантехника. Зеркала больше нет — напоминанием о нем только шрам через всю щеку.
«Иногда они возвращаются»
Сумасшествие, не иначе
«Иногда они возвращаются»
Чтобы дать по морде за то, во что ты превратился?
«Иногда они возвращаются»
Шон смотрит разочарованно и черви вылезают через его вздувшуюся кожу.
Иногда они правда возвращаются и Даниэлю, тому Даниэлю, который похоронил брата, едва ему исполнилось десять, и тому, кто хоронит людей разной степени паршивости каждый день, хочется плакать, плакать и кричать:
«Зачем, зачем они возвращаются?!»
