Гольф на вершине небоскрёба

      Поздний вечер морозит, сковывает прохладным ветром шею. Гонит по вышине розовое зарево, затерявшееся в облачной шапке над небоскрёбом в Манхэттене. Альфред его видит даже сейчас, присутулив спину и опустив голову. Не отрывая взгляда от головки клюшки.       Краткий стук. И шарик катится точно в лунку, сопровождаемый чужим смешком.       Россия сидит, как всегда из них двоих—самый старший и уверенный, вместив в свою позу попивания пива как можно больше пафоса. В приторно-плавных движениях рук он прячет то, что Джонс не выносит. Превосходство. Безукоризненное, твёрдое и безапелляционное, от того и тупое, как кирпич. И слишком бессмысленное, чтобы тратить на него свои актёрские силы, ведь никто не знал, за превосходство в чём именно заставляет Америку трястись озлобленной собакой.       Безусловно, он должен был быть лучше во всём.       Но сейчас перед ним, на раскладном кресле, сидит тот единственный человек, который знает его самый болезненный аспект.       Превосходство их самих. То есть, не как государств, в политике или вооружении и тому подобное.... А как людей. Таких же мелочных и самовлюбленных. Таких же жестоких.       —На нас обоих остались следы счастливого детства. —Брагинский повторяет эту фразу всякий раз, стоит глазам открыться ключице Альфреда, испещрённой мелкими темными шрамами.       Штаты на то лишь кивает. Как обычно.       Говорить не хочется, да и, по сути, не о чем. Всё было давным давно обговорено с самим собой. А психологов Джонс боится.       Да, действительно, раньше Артур был очень жестоким.       Как и все, в том числе и Иван. Сильным подобает быть жестокими. Поэтому Альфред тоже жесток. Зол на проклянувший его мир, зол на тех, кто не разделяет его Бога и рвёт их на части. Рвет ради Христа, единственного, кто когда-то не отвернулся от него.       И Штатам стыдно, что совсем недавно сам отвернулся от него. Что было его сердцем,—сердцем многих, в том числе и Ивана,—стало лишь оправданием. Война ради мира. Мир ради войны.       Альфред знает принцип, как молитву и соблюдает, как завет. Как все... Он живёт, как все. Но, кажется, только он себя ненавидит за это.       От Керкленда,—отца и названного брата!—иного он набраться не мог. Англия тоже ходит через чужие головы и через свою душу.       Хотя.... Какая к чёрту душа? Тряпка, истертый до ниток за их жизни, кусок изящного и непорочного шёлка.       Каждый, неизменно, ищет для этой тряпки замену, но почти все проходят мимо тех, у кого есть иглы и нити, способных придать жалкой душонке божеский вид.       И несмотря на очки, Джонс оказался более зорким.       На лицо России падает заторможенный луч закатного солнца,—последнего за этот день,—оглаживая светлую кожу на щеках, поблескивающие серебряные пряди и линии скул. У него нет ни одного шрама на лице, в отличие от других европейцев, чуть ли не наждачкой пытающихся стереть застарелые следы оспы.       На смущённую улыбку, неожиданно прорвавшуюся, Иван качает головой и тяжело, по-царски медленно, поднимается с кресла. Шагает, не отрывая взгляд от глаз Америки, останавливается, чуть ли не соприкасаясь с ним пуговицами пиджаков. Они поспешили сюда сразу после того, как закончилась конференция, не переодевшись. Но Брагинский снял галстук и расстегнул верхнюю часть рубашки, открывая возлюбленному вид на свою крепкую грудь.       Опустивший глаза, Джонс отвлекается, когда его губ касается фильтр сигареты, что минуту назад была в зубах русского.       Сухой горячий воздух обжигает лёгкие, но это стоит того, чтобы наблюдать, как вылетевший дым сизой тропинкой тянется к лицу Брагинского. Почти также, как тянется он, Альфред. Потому что только Иван мог сказать ему, что с ненавистью нельзя смириться. Потому что только он мог учить его непосредственности, вопреки собственной натуре. Потому что только он... распахнул свои объятия в этом проклятом мире. Мире, где достойно казнить Бога и брать верх над уже побеждённым.       —Помнишь, когда-то я назвал тебя своей путеводной звездой?—сладкая усмешка ласкает слух и Штаты с секунду жалеет, что придётся перебить чужое настроение,— ...Франциск рассказывал... Что, когда-то Византия был для тебя таким же проводником, как ты для меня сейчас...       Воздух выбивает из груди, стоило Ивану лишь шевельнуться—наклонить задумчиво голову в бок. В то же мгновение он улыбается, слишком горделиво даже для себя.       —Много Франциск знает...       С чувством выполненного долга и сарказмом, Брагинский оборачивается, возвращаясь к креслу, чтобы взять свою клюшку для гольфа.       Альфред упирает улыбчивый взгляд ему в спину. К покойнику он не ревнует, нет.       Но завидует тому, кто видел его любовь несмышленным ребёнком, чуждому гордыни и спеси этого мира.