Заразиться безумием

В голове гудят мысли, но Паше хорошо. Так хорошо ему не было уже давно — летний вечер на лавочке после сдачи всех контрольных и официальный выпускной из школы — лучше быть не может. Парень прикладывается губами к бутылке и пьёт небольшими глотками. Уже вечереет, в середине июня небо в Казани особенно красивое и Пашка не отказывает себе в прихоти посмотреть на звёзды. — Кострый, ты? — Паша недовольно жмурится, поворачивая голову в бок. Перед его глазами Вова Суворов — только вот никакой это блять не Вова Суворов. По крайней мере, не тот Вовчик, который с ним за одной партой сидел все одиннадцать лет. Пьяный, шатающийся парень, волосы растрёпаны на щеке следы от чьей-то помады, и весь он какой-то злой и нахохлившийся. — Ну я, а кто спрашивает? — лыбу Пашка из последних сил корчит — нет, надо было этому треклятому Вове прийти именно в это время и именно сюда, это ж как звёзды должны были совпасть! — Суворов Владимир спрашивает, — мямлит выпускник, поднимая вверх пустую зелёную бутылку из-под пива. Это от неё его так понесло? «М-да, значит этот парень и пить толком не умеет», — проносится в голове, но Кострый старается скрыть не пойми откуда взявшийся интерес. Как, собственно, Суворов припёрся именно сюда, в богом забытый парк с одной-единственной лавкой, на которой, Паша, в общем-то, и устроился? Эти ебаные звёзды, не иначе! — И что ты спрашивать собрался? — всё же лицемерию Кострого не позавидуешь — когда он подшофе уж точно. Свесив левую ногу на землю, Пашка поправляет кудри, лезущие в лицо. Вовчик глаз не отводит. Думает о чём-то. — Чё ты со всеми праздновать не пошёл? — наконец спрашивает он. Ноги его не держат, поэтому Суворов плюхается прямо на траву перед скамейкой — и смотрит на Пашу так, будто это вопрос вселенской важности. — А ты чё не пошёл? — выгибая бровь, осведомляется Кострый. Ему на самом деле не особо интересна причина почему Вовка Суворов не попёрся на этот никому не сдавшийся праздник. В таком гадком коллективе даже праздник превратится в войну, не буквально, но очень близко. Жестокие подростки в наше время — можно сказать, даже, не далёкие. Не то чтобы Кострый был ебать философом, но подобного дебилизма от сверстников не ожидал. Хотя кто знает — может это не они тупые, а он пиздец умный. Но разговор даже не об этом, Паша закусывает губу и отворачивается от Вовы. — Э-эй, ты чего? — глухо тянет Вова и Кащей невольно хмыкает, снова разворачиваясь к Суворову. Смотрит искоса, а Вовка смотрит на него. В этот момент, весь такой растрёпанный и пьяный, он чем-то смахивал на щенка дворового, голодного и обиженного на весь мир. Пашка поёжился, подбирая колени к себе — удивительно, как в начале июня может быть так ветрено. Снова поворачивает голову к Вове. Интересно, о чём он думает? В голове всплывали их редкие разговоры. Проносятся перемены, когда Пашка вечно носился по коридорам и дрался со всеми подряд, а Вову ругали за четвёрки. Их первое рукопожатие помнит, шутки, постоянные перепалки, их прогулки. Паша помнит их ссору — давнюю, из-за мелочи, с тех пор они так нормально и не поговорили. Оба уже не помнят, что было причиной спора — осталась лишь обида и отвращение к самим себе. Паша помнит первый удар, помнит, как повалил Вову на землю, помнит, как его остановил испуганный взгляд друга. Вова тогда сделал странную вещь — ненормальную вещь. Неестественную вещь. Сейчас Паша понимает, что тем ударом начал их ссору, ссору длиною в несколько лет. Ссору, которую сейчас каждый вспоминает с горечью. Но как сложно было Вове тогда — Кострый до сих пор не понимает. — Я-я ведь мудачьё, да, по-твоему? — Вова раскачивается из стороны в сторону. Губы поджимает как в детстве. Не плачет, но плечи подрагивают. — Схуяли? — резко спрашивает Пашка, подрываясь со скамьи. Ощущение, что оба они думали об одном и том же. Улыбка, смех, руки, голос, леденцы, игра в снежки, контрольная по математике к которой Вова не готов. Слякоть, солнце, трели птиц, толчки от Вовы под рёбра, вопросы о синяке под глазом. Жара, хохот, холодные брызги воды, оранжевые шорты, глубокое озеро, а вверх по реке - с дача Суворова. Недовольство, лень, перешёптывание, записочки корявым почерком и бесконечный урок географии. По кругу, ещё раз, ещё раз по кругу. Ещё несколько раз, ещё одно неловкое прикосновение к плечу, ещё один смущённый взгляд. Ещё, больше, пожалуйста. Ещё одно лето рядом с Вовой. Последнее, касание к шее, касание, точёные пальцы, вздымающаяся от волнения грудь. Ещё один робкий наклон головы. Ещё. Ещё раз. Вова смотрит на Косторого расширенными зрачками, на его щеках всё те же разводы от помады. — Прости за тот раз, Кострый, — мямлит Вова. Он знает, что Паша поймёт за что именно он просит прощение и от этого ещё хуже. Боль неприятная — щемящая боль в лопатках, дрожащие плечи её выдают, тусклый потерянный взгляд направлен в асфальт. Пашка медленно сползает с лавочки, усаживается напротив Вовы и молча разглядывает его. Суворов почему-то начинает рвать травинки, сфокусироваться не может — концентрация куда-то улетучивается с появлением волнения, и чем дольше Паша смотрит, тем сложнее сдерживать дрожь. Кострый убирает липкие пряди со лба, тянется ладонью к Суворову быстрее, чем тот успевает отшатнуться. У Паши всегда были длинные пальцы и широкие белёсые ладони. Прищуривается. Ждёт чего-то — может, хоть какой-то реакции от Вовы? Вовка жмётся к ладони как бродяжка, прикрывает глаза и позволяет прохладным рукам парня напротив поглаживать свои щёки. Странное это чувство — будто им снова не больше десяти, будто сейчас — то самое лето перед началом четвёртого класса и они вместе у Вовы на даче. Они гуляют по заброшкам, ловят лягушек, копают червей для рыбалки, страдают от жары и читают книги, заданные на лето. Они громко смеются, ходят в лес по грибы и не спят до часу ночи, они вечно вместе, они навечно счастливы. Паша не замечает, как обе его руки аккуратно придерживают голову Суворова, а пальцы зарываются в соломенные волосы и поглаживают кожу головы. Вова не сопротивляется, можно подумать, что парень сидя заснул, но это не так. Пашка знает, что он не спит. Просто знает — здесь нет чёткого объяснения. Вова всегда так делал, Паша этот язык выучил. Выучил всего Вову, эмоции его, смены настроения выучил. Всего Вову он знает. — Володь, ну чего ты раскис, а? — шепчет Пашка, а у самого ладони начинают трястись — холодно сидеть на земле, холод от неё пожирает конечности тела. Мороз заставляет их дрожать не только от волнения, но и от интимности момента. — Мы ж после этого так и не говорили ни разу нормально, — хрипло отвечает Вова, приоткрывая глаза. Кострому так не по себе от этих глаз, в голове бешено крутится – почему не по себе? Пустые, идеально круглые и почти полностью чёрные. Безумие. Он проваливается в ненужные сейчас воспоминания. Глаза светлые и ласковые, смотрят с трепетом, а руки в кулаки сжимаются — и слова эти треклятые говорит. «Я тебя люблю». Я. Тебя. Люблю. Пашка помнит дрожащий голос Володи, его поджатые губы и подрагивающие плечи — не плачет, но глаз с пола не поднимает. А потом Паша ударил его. И ещё раз. И ещё раз. До крови, до сломанного носа. До слепой ненависти. — А ты бы хотел, Вовк? Я тогда дал тебе свой ответ, — шёпотом отвечает Паша, пододвигаясь ближе. Ответа ждёт терпеливо. — Я хочу услышать слова, чётко и ясно, твои удары ничто не значат, — сухо отвечает Суворов, хмурясь. Сейчас он выглядит абсолютно трезвым и глаза теперь не кажутся такими бездонными. Паша застывает. Его ладони так и остались покоиться на щеках Володи, какое-то время он продолжает поглаживать их большим пальцем. Молчание сейчас пожирает. Пожирает не только Пашу, но и потерянного Вовку. — Вова, я… — Кострый чувствует щемящий крик где-то внутри. Он дрожит, трясётся уже и всё никак не может отдёрнуть ладони от Вовы. Он так давно не был так близко — это их последнее лето, когда их что-то да связывает. Безумно горчащее собой последнее лето, когда они что-то значат друг для друга. — Ответ, Паша, пожалуйста, — Вова щурится и в уголках его губ теплится еле заметная улыбка. Застенчивая улыбка, его ладони сжимают траву. Вместо ответа Паша мягко толкает Вову назад, ненавязчиво, с трепетом. Когда же Суворов лёг под напором, или же немой просьбой, Паша ещё несколько секунд смотрел на него. Чёрные кудри закрывали его лицо, но Володе не нужно было видеть Пашу, чтобы знать его смятение. Одна рука плавно коснулась губ Суворова, пальцами очерчивая их изгиб. Нависая над Вовой, Паша, казалось, был сумасшедшим. Его потряхивало, рот искривился в нервной улыбке. — Я люблю тебя, Паш, — Вова не успел сообразить, прежде чем его ладонь скользнула за затылок парня, последовало мгновение. Безумное, нещадное мгновение, губы у Кострого тонкие, покусанные и на них всё ещё теплится вкус алкоголя. Паша причмокивает, заставляет Вову приоткрыть рот — не успел Суворов опомниться, как Пашка уже вёл с ним войну. Чмокая, оттягивая нижнюю губу, кусаясь — он дерётся насмерть и Володя не смеет ответить ему менее яростно. Неосознанно он хватается за торс парня над собой, заставляя того сесть себе на живот, проходится ладонью по спине, задевает лопатки и всё целует и целует, откровенно стоная. Пашин язык врывается в приоткрытый рот и Вове кажется, что это верх безумия, он ещё не знает, что через секунду поймает нужный ритм и начнёт посасывать широкий липкий язык. Его ладонь сжимает бедро Кострого, заставляя того почти что мурчать от удовольствия. Слюна тянется тонкой ниточкой изо рта в рот, когда Паша и Вова, наконец, отстранились друг от друга. Раскрасневшиеся щёки, чёрные радужки и счастливые дикие улыбки у обоих. Губы покраснели от покусываний и посасываний, но боль не ощущается, ладони Паши шарят по телу Вовы, но они то и дело возвращаются к лицу парня, и глаза в глаза смотрят. Пристально, будто от этого зависит вся их будущая жизнь. — Сойдёт за ответ? — пробормотал Паша, прищуриваясь. Вова тихо усмехается. — Для первого раза не плохо, но тебе определённо нужна практика, Пашк, целуешься как младшеклассник, — хохотнул Суворов, следя, как вытянулось лицо парня над ним. — В следующий раз я тебе язык откушу, — фыркает Кострый, однако злобы в его словах нет. — А вот это уже лучше, — Вова тянет ладонь к бледному лицу и смотрит, поглаживая большим пальцем ярко выраженные скулы. — Хочешь на дачу ко мне? — вдруг спрашивает он. Руки. Улыбка. Оранжевые шорты. Или Вова совершенно без шорт? Совершенно голый? — Хочу, — загадочно хмыкает Кострый, снова припадая к губам Суворова, а в сознании появляется надежда, что это лето для них не последнее совершенно.