***
Чесу никогда не нравилось задумываться о чём-то безумно сложном. Поэтому он предпочитал фокусировать внимание на всём, что было простым, или пытаться связать всё вместе, придавая своим размышлениям форму истины, даже если это в последствии звучало запутанно. Сложное ему не давалось и просто-напросто не приходило в голову — тогда ему это было не нужно. Всю свою юность он знал только об одном: мир был хаосом, и смысл заключался лишь в том, чтобы выживать и брать от жизни всё доступное, чего только можно пожелать. Первое, с чего он начал формировать свою философию были вечерние походы по заброшенным свалкам, где всё грязное и забытое обретало для него некую глубинную близость. Эти вещи обретали историю, которая делала всё брошенное вновь живым и интересным. Он забирал свалочные находки и превращал их в цельную коллекцию, наполняя её смыслами и обогащая новыми воспоминаниями, которые становились для мусора всем и делали этот мусор богаче любой бриллиантовой подвески. С музыкой у него всё работало ровно так же, хоть и на один крошечный уровень это стало труднее. Ему нравилось внезапно и решительно дергать случайные струны в семь беззаботных лет на одинокой акустике лежавшей в углу укромного трейлера. С потрёпанной временем гитарой никто никогда даже не пытался познакомиться — пока маленький Чес не обратил внимание на её аутентичность. Простенькие махинации со струнами чуть позже превратились во что-то красивое и более совершенное. Из невнятных резких звуков он стал создавать прекрасное. Но всё это было легко, потому что свалка и музыка давали ему ощущение абсолютной свободы — он мог собирать из своих абстрактных мыслей что-то осмысленное и контролировать процесс, превращая всё в реальную магию. Но что ему никогда в жизни не давалось, так это осознание собственных чувств, на появление которых он никогда всерьёз не рассчитывал. Подобный подарок, включающий в себя умение понимать и улавливать собственные и чужие чувства и который в детстве ему благополучно забыли вручить ещё в момент его появления на свет, до сих пор казался ему чем-то призрачным и легко теряемым. Он прекрасно знал, каково испытывать счастье от чего-то не особо живого и не способного ответить тем же, но никогда по-настоящему не задумывался, откуда берётся это самое счастье или эта самая боль, когда он касается кого-то и способен получить ответное прикосновение, или когда наоборот не обладает возможностью прикоснуться. У него не было своего мнения об этом — его просто никогда не спрашивали, не давали повода в принципе это ощутить и понять. Он давно смирился с этим, раз ему не задавали никаких вопросов. Ладно, с кем-то ещё ему прекрасно давалось чувство счастья, восторга, восхищения или умиротворения — всё это всегда было одним и тем же. Но любовь? Именно любовь. Не любопытство, вожделение или страсть. Он всегда был уверен, что любовь — та самая высшая духовная данность, которая ему казалась недоступной. У любви должны быть свои пределы, иначе она становится обманом. Невероятно, но и эту грань он не замечал — просто не умел, не чувствовал. Не любил никогда так, как хотел бы любить. И его самого так не любили. Папаша бросил его на произвол судьбы и ни о какой преданности не может идти и речи. Утонувшая в пьяном забвении мамаша забыла объяснить ему, что такое любовь, хоть эта любовь всегда была с ним рядом, даже если он её не замечал — любовь родительская. Учитывая, как долго Чес помнит о материнском подвиге — действительно рядом. Но это всё равно была совсем не та любовь, о которой он мечтал, да и её он не чувствовал, не видел. Прелестные и очаровательные девчата его вожделели, стремились добиться его заинтересованности — но не любили так, как бы он хотел быть любимым. Как и он не любил их, потому что он знал, что это не те чувства. Он любил заботу, любил внимание, которым они его насыщали. Это были недолгие эмоции — но никак не любовь, которую он бы хотел от них получить. Но ему всё равно нравился факт их незаинтересованности в нём. Он был удовлетворён этой ненужностью — значит они были в состоянии без него обойтись, а он мог продолжать быть свободным от заблуждений. Он мог без труда думать о чём-то совсем далёком, пока обнимал ласковую девчонку, — и она обнимала его, чтобы чуть позже уйти навсегда и не вспоминать о нём. Но это чувство свободы длилось недолго. До того момента, пока его взор не упал на растерявшегося и сбитого с толку высокого молодого человека с ровным выражением лица и прожигающими небесно-голубыми глазами, которые он ни у кого раньше не видел в таком проявлении. Его волосы были совершенно прозрачными, куда более светлыми чем привычный глазу блонд, подчёркивали небесную синеву глаз и сливались с бледноватой кожей. Однако Чеса поразило не это — он заметил в блестящем от чистоты костюме и в начищенных до блеска ботинках мальчишке целую серию мелких и больших отличий от всех, кого он до этого встречал — кто тоже был привлекателен, но кого он никак раньше не мог прочитать, потому что хвататься там не за что. Но люди — не вещички из свалки, которым можно подобрать какое-то естественное назначение. Но этот юноша, прибежавший за разбитой лампочкой прямо за воняющий мусором переулок — чем он отличался от остальных, кого Чес по случайности повстречал? Чесу было не особо понятно, чем именно отличается этот странный тип, одетый как надменный королевский ребёнок и наследник ценностей, которых нет даже у старой обанкротившей нескольких мужей аристократки, но с другой стороны: яркий чёрный футляр, который мальчик так пугано спрятал за спину и нервно теребил в руках, стал первой заманчивой зацепкой. Весь этот набор среднестатистического выскочки и богатого папенькиного сынка, в вызволенном из золотой плёнки стильном пиджаке и поправлявшего превосходно зализанные волосы по бокам не дал Чесу покоя. Надменный и отвращённый дальнейшим контактом взгляд мальчика заставил Чеса посмотреть на ситуацию с ухмылкой на губах, он понял — его опытно, но безрезультатно пытались обмануть этой попыткой скрыть блеск, глубоко отражавшийся в небесно-голубых уставших глазах. Что-то таилось в этой позе и жестах, в этой привычке, в наработанном и натренированном годами пренебрежении. Этот мальчик — весьма скользкий пройдоха, раз он сумел спрятать свою зависть по отношению к свободе, которую так явно излучал Чес своим отсутствием стыда за неряшливый вид. Он так же смог попасть в точку, заговорив про "свободный дресс-код для музыкантов", который блондинистый мальчик никогда не соблюдал. Проходя с ним внутрь на прослушивание, Чес понял одно — этот мальчик совсем не прост. Очевидно, что был статен, красив, умён и, возможно, безумно талантлив, но за этим профессионализмом таилось отсутствие жизни, пустота, декорация. Этот сын аристократического рода походил на какое-то произведение искусства, настолько неестественное и мало пригодное для настоящей жизни — это величественно, но обезличенно. И видимо мальчик от этого страдал. Как только Чес нашёл возможность сесть рядом и посмотреть ему в глаза, то начинал задумываться — где-то там в этом пустом взгляде проглядывалась жилка, одинокая искра, которой некуда деться, кроме как извергаться в отчаянном гневе. Не то чтобы Чесу была интересна дальнейшая судьба этого активно пытавшегося избавиться от его общества парня — его, скорее, забавлял и интересовал сам этот аспект лжи, который ему пытались всучить в прилизанной и выданной за правду обёртке.***
— Музыка… понравилась! — на первый день показавшийся Чесу немного напыщенным и пафосным мальчик на следующий день колоссально переменился. Исчезла сдержанность, высокомерие, надменность — в его глазах вспыхнул тот самый огонь, сделавший его непохожим на того парня, что так яростно отбивался от Чеса. — Понравилась? Ну надо же. — Чес усмехнулся от реакции парнишки на отданную ему пластинку, ибо как ещё он мог отреагировать на Баха? Сжиравшие душу голубые глаза парня зажглись безумным пламенем, губы дёрнулись, скривившись в ненормальной улыбке, и только потом он иронично добавил, что Бах абсолютно отсутствовал в этой подборке композиций. Чес совершенно не подал вида, но внутренне опешил — что ж, видимо, настал момент, когда он сможет продемонстрировать нараспашку свою страсть к такой музыке, ко всем её звукам, со всеми причудливыми голосами, разными поворотами их значений — страсть, которую с ним никто раньше никогда так охотно не желал разделить. Чес искренне думал, что он один в этом захолустье питает настолько сильную тягу к миру тяжёлой музыки, такой ненасытной, громкой и искренней. Ему казалось невозможным найти в толпе человека хоть немного похожего на него в этом отношении — но мальчишка, с которым он случайно заговорил на второй день, стал самым откровенным и ярким примером того, насколько к Чесу благосклонна удача. Все его сомнения были развеяны, как только он отчетливее стал замечать эту тягучую пульсацию в голубых глазах своего нового знакомого — он не мог не обратить внимание, насколько много в этих глазах… пленяющей красоты? Желания постичь, понять, коснуться чего-то совершенно ранее недоступного? Пожалуй, больше всего в мальчике поражали именно глаза — они не просто напоминали Чесу глаза понравившихся ему девушек, они завораживали своей глубиной и были полны желания до безумия узнавать больше, от которого становилось не по себе. Не поддающийся никакому описанию риск, новая гитара, пеленавший закат, грандиознейший опыт — всё, что смогло скрасить существование двух почти обречённых одиночеств. Мальчик оказался настоящей драгоценностью, которую Чес в очередной раз совершенно неожиданно для себя приобрёл. Казалось, эта мысль изумляет его самого — за время знакомства, которое продлилось пока что лишь три дня, именно этот случайный порыв подарил ему такое странное и долгожданное чувство, которого Чес никогда прежде не ощущал и не мечтал ощутить — прежде всего он почувствовал себя нужным. А вскоре это, так ненадолго возникшее непонятное раньше чувство переросло в дружбу — смешную, наивную и драйвовую. У Чеса не было подобного опыта — но этот новый мальчик, у которого наконец появилось имя — «Глэм», — был совершенно особенным, и эта уверенность крепла с каждым днём, делая Чеса всё более счастливым. Эта наивность, трогательная, чуть нервная, безумная, была просто умопомрачительной. Глэм нуждался в Чесе как никто другой — куда больше и сильнее, чем во всём остальном, что было у него. Зародившаяся привязанность к этому смешному пареньку была настолько яркой и сильной, какой раньше Чесу не доводилось испытывать. Свой дурацкий напыщенный костюм Глэм поменял на чесовскую джинсовую рваную жилетку поверх своей ещё напоминавшей о его "настоящем" происхождении рубашки. Глэм менялся на глазах, удивляя Часа своими сильными переменами, — он действительно становился другим. Ещё несколько дней, недель назад он был замкнутым и злым, а теперь от него просто невозможно было оторвать глаз. Его взгляд загорался постоянным желанием узнать что-то, его искренность, обнажённость души, — ни в ком ранее Чес не видывал подобного. Он всё так же не любил сложности в чём-то неживом, но, видимо, до дрожи в жилах любил сложных людей, которые прячут богатство своей души за масками, которые Чес благополучно с них стаскивал. Никогда Чес не производил на людей такого впечатления, не вызывал интереса, не будил бурных реакций — не будет преувеличением сказать, Чес просто был для этого мира невидимкой. Но он мирился с этим, искренне восхищаясь тем, что у него было и что он мог приобрести. Жизнь в маленьком городке, где ничего никогда не происходило, всё же сводилась к скуке и однообразию, к существованию, продолжающемуся изо дня в день — поэтому мальчик и сохранил в себе эту непостижимую способность удивляться, искать в жизни что-то ещё. То, чего раньше не находили в нём самом. Глэм стал откровением — открытием, о котором Чес прежде даже не догадывался. Он раскрылся от вершины до самого дна — никто никогда даже близко не стоял к его внутреннему миру так близко, чтобы можно было, заглянув в него, увидеть целую вселенную, которая была закопана и спрятана от чужих глаз. Чес понял не сразу, что видит перед собой на самом деле — это оказалось слишком круто, слишком свежо и внезапно, он даже ощутил некоторое замешательство. Сначала они вдвоём прятались ночью в маленьком трейлере Чеса, разглядывали пластинки, обсуждали альбомы, разговаривали, — особенно сильно Чес любил спорить, сможет ли Глэм сыграть на своей новой гитаре какое-нибудь первое попавшееся на случайной пластинке гитарное соло без знания точных аккордов. И каждый раз Чес выходил из спора проигравшим, ведь у Глэма "абсолютный слух" и ему нипочём трудности. И честно, Чесу с каждым разом всё больше нравилось проигрывать, ведь это был шанс всё больше наслаждаться виртуозностью приятеля. Гитара точно попала в нужные руки, тяжёлые риффы становились звонкими и изысканными. Глэм был по-своему заботлив с гитарой, у неё появлялась душа. Чес играл с ним на пару, и это походило на настоящее дуэтное музыкальное путешествие, но больше всего ему нравилось слушать музицирование Глэма и то грандиозное наслаждение, которым всё это наполнялось. Чес этого не осознавал, но видимо как раз это каждый раз испытывали девочки, которым он сам мечтательно играл на своей акустике, но именно ЭТО было чем-то другим, более долговечным. Музыка была отдушиной для них двоих. Помимо ощущения ментального коннекта и общности мыслей, их объединял постоянный и нарастающий резонанс — чем больше они играли вместе, тем ближе друг к другу становились, погружаясь в поток мелодии. Им даже не нужно говорить, чтобы понять друг друга, потому что каждый понимал другого без слов, стоило просто им провести по струнам и услышать, как звучит каждая нота в этом общем звуке. Музыкальные волны были для них как воздух — казалось, они дышат, говорят и делятся друг с другом своими самыми сокровенными тайнами с помощью них. Это было волшебство, но слишком реальное, чтобы быть лишь фантазией. Скромные ночные посиделки в трейлере позже превратились в полноценные ночные прогулки по предметоподобному городу с единственным ограничением — временем. Чес шагал рядом и каждый раз по-доброму ухмылялся, когда ходящий рядом друг с детским изумлением рассматривал замеченное — от стоящего уличного фонаря до забора в ближайшем парке. Чес не смеялся над этой искренностью чувств Глэма — наоборот, она окрыляла его, заставляла оживать. Ему нравилось смотреть на новое лицо друга, наблюдать за тем волшебным видением мира, в которое он погружался, видя в Глэме очарованье, то самую высшую красоту, которой он не встречал никогда раньше.***
— Как там вы обычно, мажоры, живёте? — как-то раз спросил Чес, плюхнувшись на ближайшую скамейку в ночном парке. — У вас есть все эти "встречи" и прочая лабуда? Как эти аристократы в исторических фильмах? — Скажешь тоже… — Глэм сел рядом и вздохнул. — Ничего особенного. Приезжают люди статные, шампанское пьют, много чего. Вальс однажды танцевали, я там правда только один раз был. — Фига се! — вскинулся Чес. В нём вдруг проснулась жилка бывалого романтика. — Как в кино, реально! — Слушай… а ты танцевать умеешь? — Умею. А зачем спрашиваешь? — А научи и меня! Ну пожалуйста-а-а! — Чес жалобно вытянул вперёд руки, сложил их в умоляющем жесте. — А то я тебе рассказываю всякое, а ты мне ничего так и не показал, я может тоже мало что в жизни видел! — Тебе придётся серьёзно напрячься, очень-очень сильно. Ты хоть имеешь представление, как танцевать? — Нет, но я попробую. Если понадобится, буду тебя копировать! Фанатки зато потом все наши будут, когда мы популярными станем! — Ладно. Я покажу, но пообещай, что больше никогда не попросишь меня о подобном снова, — вздохнул Глэм, поднимаясь со скамейки. — Вставай. Чес вскочил на ноги так быстро, будто всю свою жизнь этого ждал, правда он чуть не свалился назад прямиком в шумящий фонтан. Глэм более опытно положил руку ему на плечо, встал в правильную позицию, выровнял спину. А Чес наоборот, кое-как встал на ноги, чуть пошатнулся и попытался изобразить уверенность. Движения его были немного неуклюжи, а руки неловко вцепились в хрупкие, но ровные плечи друга. — Подними голову вверх, расслабься и старайся не отрывать от меня взгляд, понял? — Я спокойнее всех, кого ты видел! Смотри, не влюбись там случайно, пока танцуешь, я бываю неотразим! — Представь, что ты проводишь ногами по земле квадрат. — Глэм проигнорировал насмешку и начал двигаться по территории медленно, невозмутимо, без суеты и напряжения, плавными уверенными шагами, смотря в глаза уже успевшему растеряться Чесу. Чес постарался не отставать, но кажется вовсе утонул во взгляде друга, от которого прямо веяло спокойствием и силой. Первые его шаги получались паршиво — Чес переставлял ноги и вёл себя скованно, видимо, нервничая и запутываясь в собственном удовольствии. Вместо квадрата у него получался кривой треугольник, вместо движений ногами — что-то среднее между колесом и палкой. Он не падал только потому, что Глэм придерживал его за пояс, всё ещё не отрывая от него взгляд. — Если не сосредоточишься, то такими темпами повалишься в фонтан. — Глэм был сосредоточен, но не упускал возможности ухмыльнуться от глупого поведения друга, при этом выражение лица его было самым дружеским, сочувственным. — Да тихо, я пытаюсь! — Чес поплыл, потерял голову и совершенно перестал о чём-то думать, просто отдавшись этим мягким и податливым движениям, подстраиваясь под шёпот Глэма, что в такт отсчитывал ритм. Абсолютный слух в лучшем его проявлении, а в его шёпоте можно было раствориться. Всё ещё Чес ничего не понимал, но кажется с этого момента теперь он окончательно обречён — хоть не совсем это стало точкой невозврата, но стало важным этапом, чтобы это произошло. По всему телу разлилось странное приятное тепло, оно передвигалось в какой-то удивительной последовательности, которую нельзя было ни повторить, ни понять. Впервые за всю жизнь Чес испытал слияние душ с человеком, который был так похож на него но и при этом был совершенно ему противоположен. Что-то изменилось и он уже не хотел ничего другого, кроме этого. Его это не напугало, потому что ничего больше не имело значения. Такого прежде не случалось с ним, чтобы он вдруг почувствовал нечто похожее снова. С этого момента началось его медленное и долгое падение в пропасть под названием «любить кого-то как брата сердечного, самого лучшего друга, единственного и неповторимого — такого доброго и чистого, такого нежного и великодушного, которого хочется взять за руку, провести ладонью по щеке и не отпускать. Именно — лучший друг на свете». Они двигались в медленном темпе танца, в котором никто из них не видел ничего странного или неправильного — рядом с ними так же не было никого, кто бы на эту "странность" намекнул. Они были сами по себе и двигались по сумеречному скверику так, как сами того желали. Чес хреновый танцор, но ему было хорошо, и совсем ничего по этому поводу не хотелось ни говорить, ни думать. Ему лишь хотелось, чтоб его не отпускали. — Так, всё, хватит! — Чес осознал, что слишком долго таращился в глаза друга и самолично прервал этот гипноз. — Я чуть об землю не шмякнулся! — Я же говорил. — Глэм самодовольно выпустил парня из рук, позволив отстраниться. — Ты серьёзно хотел научиться за один вечер? — Ну и насрать! Я ни о чем не жалею. — Ну да, это всё меняет. — Я ещё не так плох был! — Я бы поспорил.***
Это чувство, похоже, теперь стало привычным, — он жил им постоянно, впитывая его всё глубже. Каждая ночная прогулка по городу, каждая новая дуэтная песня, каждый неоплаченный поход на концерты, откуда их потом выкидывали за шкирку прочь и каждый новый шаг к новой границе — всё это вело к этому. Их общение, спонтанность и радость, которое они делили друг с другом — неописуемая благодать. Прикосновений с каждым днём от Чеса становилось больше, но в них не было никакого подтекста, либо же ему не хотелось, чтобы эти подтексты были заметны. Ласковые поглаживания по плечу сменялись на удары кулаком в грудь, а его заботливые фразы поддержки плавно переходили в дружеские насмешки. Это помогало соблюдать границы — границы, о наличии которых сам Чес не подозревал, но ощущал их необходимость.***
Первые совместные концерты только начались, и из обычного дурачества с гитарами в трейлере Чеса это стало превращаться во что-то более серьёзное и значительное. Лорди и Боб обладали связями и позаботились, чтобы клубы ни в коем случае не просекли малолетство ребят и не перекрыли им возможность расти дальше, поэтому звёздная дорога уже для четверых ребят сразу оказалась доступна. Первые более-менее удачные концерты, первый успех и первые вечеринки с первыми фанатами и поклонницами — все это казалось таким прекрасным, так не походило на реальность, прожитую до этого, словно всё происходящее было сном или осознанным путешествием в какое-то райское место, на край света. Разумеется, что острый на язык барабанщик Боб, что нарцисс с бас-гитарой Лорди не упускали шанс насладиться вниманием публики — особенно женской, такой нуждающейся и такой прелестной. Чес тоже ценил эту возможность, но слишком привык к тому, чтобы ухаживать за девочками без дальнейшего продолжения отношений. Само собой, он флиртовал, смущал и придумывал разные хитрости, заставляя поклонниц смеяться и кокетничать в ответ, — ему это нравилось. Он обнимал каждую прильнувшую девушку, но каждый раз отводил взгляд, чтобы в лишний раз посмотреть на Глэма, прожигавшего стену и подобно статуе сидящего на диване, не понимающего, как действовать с внезапным женским вниманием. Чес любовался им и просто был счастлив, хоть больше ничего не происходило и он ни в чём более не нуждался, либо же искал возможность оттолкнуть фанаток и помочь другу справиться с внезапным женским наплывом. Но единственное, что ему по-настоящему нравилось в этих афтерпати — алкогольный экстаз и последующее ощущение полной лёгкости, отрешённости от мира, восхищение самим собой. Засыпающий от выпитого Чес мог без какого-либо стыда уронить голову прямо на плечо Глэма и не понимать, каким образом это вышло. Глэм не отталкивал его от себя в эти моменты, потому что сам утомлялся от эмоционального переизбытка. Это было обычное дружеское прикосновение, ничего важного в нём не присутствовало. Но почему-то Чесу было это нужно. Он испытывал подобие счастья, после которого всё остальное казалось чуждым. Ему не нужно всё это без Глэма, и это было взаимно.***
«Всемирное признание» стало основной целью уже более созревшего Чеса, и "Уроды" это разделяли, став за эти годы его самой надёжной опорой, о которой он даже не мечтал. Это был период, когда из-за нагрузившей плечи ответственности все возможные желания изучить свои способности чувствовать потребность в эмоциональной близости были отложены так далеко, докуда даже он вряд ли бы достал сегодня. Нужда в этой возможности отошла на второй план, поскольку он всё больше ощущал бесполезность этой жизненной перспективы. На замену подростковым дурачествам пришли забавы более зрелые, но такие же глупые, постепенно отдалявшие Чеса от первой жизненной основы, позволяющей испытывать счастье в полном смысле этого слова. С приходом успешности стало немного сложнее сосредоточиться на всём одновременно, а афтерпати после концертов отныне стали повседневностью, хоть и не очень постоянной. Всё то же алкогольное забвение, внимание и похотливый интерес — это будоражило! Закружило голову настолько, что здравых мыслей стало всё меньше. Им на замену пришло слепое удовольствие, тупое и эгоистичное — но именно таким было его бытие в те годы. Оно оказалось самым ярким и всепоглощающим за всю его жизнь, в которой давно не осталось ничего святого. Нравилось ему так же ощущение ядрёного порошка в ноздрях и некоторый продолжительный кайф, который продлевали скрученные в трубочки купюры, запиханные во все возможные карманы и попытки игнорировать интересующиеся взгляды товарищей по группе, словно всё происходящее правильно. Но не самом деле это не соответствовало действительности. "Уроды" с каждым днём замечали во взгляде Чеса всё меньше осмысленности, трезвого суждения, его былого интереса к миру и всё более заметно его зрачки перекрывали радужки глаз, оставляя лишь покрасневшие от лопнувших сосудов белки. Почти всё время он пребывал в эйфории, чувствуя себя избранным, а Боб и Лорди не были достаточно чутки к изменениям и делали вид, словно ничего не происходит. В отличие от Глэма, который замечал все перемены и испытывал настоящее волнение, стоило ему только подумать о произошедших переменах — Чес никогда не отличался разумностью. С одной стороны, Чес был счастлив и не мог не восхищаться властью, которая давала возможность делать всё, чего ему хотелось. А с другой стороны: почему тогда он чувствовал постоянную нехватку воздуха, страх и тягучее жжение в груди? Иногда он просыпался по ночам в холодном поту от мыслей, что прямо сейчас он терял что-то важное, и если его маленькая растрёпанная шестнадцатилетняя версия увидит его таким, то не забудет напомнить о неправильности его действий, дескать: "мы стремились совершенно не к этому!"***
— Чёртова любовная песня… — говорил в нос Чес, сгорбившись над столом со стопкой разбросанных бумаг. — Кому это вообще блин нужно? — Да никому! Сам в этом всём до сих пор разобраться не могу, а другие будто пипец как могут… Насильно он был вынужден вернутся к тому, от чего так охотно пытался уйти — чёртова любовь, которой у него не было, но о которой он тайно мечтал. Эта тема невыносима для него, — любовь слишком сложная. Он ненавидит сложности в нематериальном. Но любовь вполне себе материальна как чувство, и это делало ситуацию только хуже. У Чеса не получалось зацепить струны того незримого диапазона, по которому тоскует душа и о существовании которого он не знает. Написать ли песню про его обожаемую и так приятно пахнущую, такую заботливую и так часто скрашивающую его вечера Лизу? — нет, не годилось. Не подходило под то сюрреалистичное и тяжело воспроизводимое, что он привык представлять. Слишком попсово, примитивно и не шибко походило на правду — всё равно то не те чувства. Недовольно сгорбившись, он поднял взгляд на пустую кровать, принадлежавшую Глэму. Он отгонял любую мысль написать подобного рода текст о своём соседе по комнате — это было слишком сложно, чтобы принять. Его вдохновляла эта мысль, но абсолютно не давала собраться; уж лучше вообще не писать ничего в таком случае, чем подвергаться такой мозговой пытке. Он вздохнул, отложил ручку и выключил светильник, плюхнувшись на кровать с мыслью о том, как он ненавидит весь этот сумбур.***
Лучше бы он продолжал так же возиться с невыносимой лирикой и стараться ради обещания другу не срываться на манящий импульс снюхать что-нибудь вновь, чем в один момент узнавать о том, что совершенно недавно умер тот самый хоть и не особо идеальный, но единственный пример любви, который сопровождал его всю жизнь. Она ушла из жизни без всяких объяснений — его мама, которую он уже так давно не видел. Никакой истерики, никакой завывающей злобы — просто внутри него что-то умерло, так же внезапно и тихо. Он не успел полноценно понять материнскую любовь, пока она была жива, но он всё равно слышал её в глубинках своего сердца. Она была несовершенной, еле ощутимой и даже бракованной, но искренней, в одно мгновение даже жертвенной. Однажды Чесу стало не хватать её внимания, ласк, тепла, и с этого самого момента он сделался зависим от идеи найти ту любовь, ради которой он так же, как и мама однажды, готов был бы отдать всё на свете. Но теперь всё это осталось в прошлом, безвозвратно. Мама пожертвовала ради него всем, но он не сделал того же для неё. Это стало настоящей трагедией, переворачивающей вверх дном его существование. Невыносимость осознания, что он будет винить себя всю оставшуюся жизнь привела его к очередному импульсивному алкогольному забвению, — ему стало глубоко наплевать на всё, к чему он стремился и чего достиг. Теперь все эти достижения — лишь ничтожные песчинки среди всего этого песка, в котором он безвылазно тонул. Именно тогда он понял, что именно мешало ему испытать истинное счастье за пеленой гедонистического тумана и почему болело в груди даже в моменты душевного подъёма. Навязчивые идеи отыскать любящего и способность любить в ответ не смогли избавить его от чувства пустоты и одиночества, лишь сильнее запутав его. Единственная хоть и скверно, но любившая, ушла навсегда, а его способность любить не принесла ему ничего, кроме боли.***
Удача улыбалась Чесу много раз, но сам он считал, что действительно повезло ему лишь однажды — когда Глэм поднял его беспробудную тушу и не позволил ему разлагаться в собственных предрассудках. Пусть Глэм и был разочарован, зол и обижен прямо сейчас, но бросить на произвол судьбы не смог бы. Он сам хорошо знал, насколько болезненно тупиковое чувство безвыходной тоски, когда кажется, что в этом мире больше никого кроме тебя не осталось. Чес знал, что мог доверить Глэму много сокровенных истин — от своих сумасбродных размышлений о текстах для песен до душевных терзаний. И Чес действительно был благодарен, хоть по нему сейчас сложно это сказать. Он был благодарен Глэму за обычное присутствие рядом, за принятие всех его странностей и эксцентричности, за примирение с тем, какой он есть на самом деле: хоть и довольно живой, весёлый и лёгкий на подъём, но разбитый и ослабевший, сбитый с толку, неприспособленный к борьбе с трудностями и уставший от бесполезной попытки их преодолеть. Он был благодарен ему просто за существование — это одна из самых лучших наград, которую ему вручила фортуна. Он редко мог позволить себе роскошь оценить чужое существование, но Глэм во многом преуспевал в этом отношении. Чес ценил в нём всё, от благородного терпения до непорочности души, которую он сохранял довольно продолжительный и поражающий ум промежуток. Многие бы давно забылись и тронулись головой в этой непостоянной и требующей полной самоотдачи обстановке, но Глэм оставался прежним. Это позволяло Чесу не забывать о беспечной юности, хоть проведённой в бедности, но больше всего — о счастливой безоблачности и надежде на лучшее будущее. Он помнит о высшей награде, которая позволила ему оказаться здесь, рядом с ним, пусть в странной и непредсказуемой форме.***
— А… где все? — пробудившийся в тяжелейшем похмелье Чес начал обводить глазами комнату. — Уехали. Без нас. Мы больше не в составе группы. — Глэм отвечал монотонно, отстранённо. Он всё ещё был расстроен. — А ты почему тогда здесь?… — Из-за тебя. Чес вздрогнул, осмысливая услышанное, но подобная агонии головная боль сделала это совершенно невозможным, его не спасала даже таблетка аспирина — даже две. Полумёртвый и совершенно безвольный мозг не позволил переварить осознание, что теперь прежних "Уродов" больше не существует. Хотя кажется, даже с этим тоскливым отголоском от потери теперь дышать ему стало легче, исчез ком в горле, угасло чувство, словно он всё это время что-то упускал. "Уроды" сделали его счастливым, Боб и Лорди были ему важны, но что-то отдаляло их от настоящего родства и ощущались они людьми контекстными — близкими, но не настолько, чтобы они остались с ним на всю его жизнь. Всё встало на свои места, как и было прежде. Словно им двоим снова шестнадцать и они грезят о великом будущем, которое им ещё не до конца ясно. Всё это время Чес не мог отпустить прошлое и даже в период душевного счастья подсознательно ощущал себя именно там, а не в моменте. И только присутствие "Уродов" возвращало его в настоящее, которое он действительно любил, но в котором что-то отсутствовало. Может быть, поэтому ему было так плохо? Но этого больше с ним не случится, думал он. Отныне уж точно. Дуэт гитары и скрипки начал звучать всё громче и громче, Чеса уже совсем не тошнило и голова больше не гудела от боли. Наступила идиллия, приятная тишина, и голос Глэма обволакивал его, вселял уверенность в завтрашнем дне. Что-то вечное и светлое лежало в его сердце, подобно мостику, связывающему непрочное существование с чем-то великим. Он больше не терзался, казалось, до него доходила какая-то истина, согревавшая его уже долгое время но неведомая ему ранее. Он любил этого парня. Любил во всех смыслах и отношениях, находил в Глэме единственно правильного человека в собственном понимании. Рядом с Чесом могли гулять и маячить другие, но его сердце принадлежало только ему. С самого юношества, с тех пор, как он увидел жизнь совсем с другой стороны — он бредил этим. Просто, наверное, слишком много лет Чес не видел своих искренних помыслов, потому что не давал себе труда рассмотреть их, воспринимал как данность и предпочитал не вдумываться в смысл. Но именно ради него он как раз и готов был отдать всё, что у него было — всё точно встало на свои места. Ему больше не трудно. Удача была самым большим даром, которым природа его наделила, он ощущал это. Но и её он тоже воспринимал как данность, редко задумываясь над тем истоком, по которому приходит это счастье, забывая о нём даже во сне. Всё было переплетено между собой и на этом всё и основывалось. Всё самое кажущееся беспросветным в жизни снова приводило к Глэму и загоралось ярким пламенем надежды. Скрипка и гитара продолжали звучать. Парни мимолетно глазели друг на друга, отвечая на взгляды дурацкими слабыми улыбками и продолжали играть, снова разговаривая с помощью нот, как всегда и умели. Они вновь слышали друг друга, прямо как раньше. Уж лучше "Никто" вдвоём, чем никто поодиночке.***
— Ты ведь издеваешься, не так ли?! — вставший в злобную стойку Чес швырнул в стену полупустую бутылку виски. — Проебёшь прослушивание из-за бабы?! — Прости, но понимаешь, если я не заговорю с ней и не отдам ключи — я просто себя за это не прощу! — всё таким же высоким и поставленным голосом пытался объясниться Глэм. — С чего ты вообще вдруг про девок думать начал? Понял наконец что делать с ними нужно?! — злобно вопросил Чес, хватаясь за голову. —Да. — Поверить в это не могу! Проебёшь второе прослушивание из-за сисястой пизды!? — Не называй её так. — Не нравится, да?! Сисястая пизда, сисястая пизда! Чес не постеснялся грязно обозвать человека, которого он считал разрушителем их только что восстановившегося благополучия, за что, похоже, окончательно потерял к себе уважение. Обида придала Глэму смелости и Чес сокрушительно свалился с ног на уже заправленную постель — пощёчина получилась сильной, к нему вновь вернулась головная боль, которую он надеялся больше никогда не чувствовать. — Ты думал, что мы всю жизнь до глубокой старости вот так будем кататься по городам и играть? — Глэм вскинул руки в звонком недопонимании, ожидая ответа. — Без шанса на перемены и личную жизнь? — Знаешь… видимо да. Именно так я и думал! — Чес горько усмехнулся, и, попытавшись прийти в себя после смачной пощёчины, поднялся на ноги, оттолкнул друга и двинулся к двери, взяв большую сумку в руку. — Может быть я и эгоист, но я действительно на это надеялся. Я ухожу — с тобой или без тебя. — Мне правда жаль, что всё не получается так, как мы планировали, но… нужно ли тебе это одному? Лично без тебя я бы не осмелился на всё это. Без тебя мне это не нужно. — Я… я не хочу уезжать. Но я всю жизнь мечтал о признании! И так же Чес мечтал о возможности быть любимым им так же сильно, как он любил его. Но он не посмел ему об этом сказать, поскольку взгляд Глэма ясно дал понять, насколько это было бы чуждо. И пусть Чеса не покидало странное чувство, которое он никак не мог понять все эти годы, он твёрдо знал одно — ему точно повезло не сказать всё прямо, потому что чёткий ответ стал известен ему именно сегодня. Судьба решила поиграть с ним и наградить тем, что он всегда предпочитал ощущать и ждать от других людей — оказываться ненужным в определённом смысле кому-то, в ком он нуждался. Он готов мириться с этим без какого-либо сожаления и принимать этот приторно-горький подарок судьбы с улыбкой на лице, ведь что посеешь, то и пожнёшь, а симпатии людей он не имел права менять под себя и свои потребности. Его не злила невзаимность, это было бы слишком банально и глупо. Его бесило другое — осознание того, что он может вновь остаться наедине с собой и своими мыслями, в которых он давно запутался без шанса выбраться. Раньше его юность скрашивало барахло, найденное в свалках и заботливо спрятанное в ящиках его шкафов, а побитая ржавая, но ещё вполне пригодная "Пантера" единственное, что от этой юности осталось. Всё вновь сложно: он опять один, лишён возможности любить, потому что его любовь не даёт ему никакого ощущения профита. Видимо, действительно пора бежать, пока это ещё возможно.