Лучше

У Дейдары под ногтями серые комки мягкой глины. Серые комки мягкой глины, способной поднять на воздух целое поселение. Руки он не моет. Ему не нужно. У Сасори под ногтями ничего нет. Его ногти — фикция, пародия на человеческие. Хрупкие лепестки лака на синтетической корочке кератина. Цвет, что никогда не придётся обновлять. Листья зеленого цвета, неувядающие, на искусственном теле. На юном нестареющем теле. Вечное искусство. Идеал. На первый взгляд — само его воплощение. И даже он собой недоволен. Дерево стучит о дерево — палец о палец. Сасори кладёт на руки подбородок, трогает запястья. Шею. Грудь. В его теле нет жизни, и в то же время жизни так много, что ему почти что больно. Но и боли он не испытывает. Что он — этот мастер-кукловод, может предложить себе самому? Сасори знает только, что может больше. Лучше. И не он один. Гремит очередной взрыв. Ошмётки серого пепла ложатся на чёрный плащ, изукрашенный кроваво-красными облаками. Ошмётки серой глины под ногтями, выкрашенными в чёрный. Чёрный потрескавшийся — личный стиль Дейдары. Его мода. Апогей его искусства. Момент. Дейдара дышит — тяжело и возбуждённо. «Размышлял ли ты глубоко над смыслом своих техник?» — Сасори спрашивает про себя. Знает, что Дейдара может ярче. Лучше. Ему нужно только немного подумать. Успокоиться. Вслух говорит: — Это не то. Дейдара оборачивается — резко, но его взгляд всё ещё прикован к серому дыму, разрезающему на две части небо — всё в ошмётках белых перистых облаков. Веки подведены жирным и чёрным, капилляры полопались, и радужки кажутся не голубыми — синими, как то небо. В ошмётках. Дейдара моргает, сводит брови к переносице. Переводит взгляд, пристально смотрит на своего напарника. Подводка стекает на щёку, по мелким веснушкам, к пушку нежной юношеской щетины. Дейдара не верит, не понимает. У него своя правда, а к истине он ещё не готов. Сасори ведёт пальцем. Хируко укоризненно качает головой. И что же он, этот мальчишка? Коллекционирует воспоминания. Хранит это искусство только в своей памяти. Эгоистично и бережно. Но Сасори тоже видит. Тоже помнит. Только не пытается запечатлеть — знает, что не выйдет. У него своя правда, и истины он уже не боится. — Вдохновляешься чем-то, кем-то; всем, кроме себя самого, — улыбается Сасори, поглаживая нежный приоткрытый рот. Тот, что на ладони. На правой. Дейдара говорил, что не полностью их контролирует. Влажные губы растягиваются в улыбке; острая кромка зубов стучит уже не о дерево — о мягкий латекс. На фалангах пальцев морщинки, паутина сосудов, штрихи белых шрамов. Костяшки нежно розовеют, выглядывая из широких рукавов. Ногти — тонкая кератиновая корка, покрытая идеально-ровными струпьями зелёного лака. Руки у Сасори почти как человеческие. С родинками и неровностями, как и лицо. Каждая веснушка на нужном месте, каждый волосок довершает идеальный беспорядок, венчающий голову. Ещё немного, и ему будет сорок, этому человеку. А он совсем без морщин. Без седины. Каждая пора его поддельной кожи — совершенство. Он сам себя вылепил, как видел, и когда-то давно был собою доволен. Теперь знает, что может честнее. Лучше. Он может наплевать на это тело. Наплевать на всё остальное, окружающее это тело. На самом деле, он давно уже наплевал. Но Дейдара не понимает, что так лучше. Не верит. — Мне почти нечем заняться здесь, — говорит Сасори однажды. Говорит после того, как всю ночь работал над новой марионеткой. Более быстрой. Более сильной. Над лучшей. И мысль кажется неоформленной до конца, но завершённой. Сасори может выразиться понятнее. Лучше. Он так не делает, а Дейдара в очередной раз не понимает. Дейдара не понимает, когда Сасори позволяет победить себя в неравном бою. В тот день он может раскатать по земле свою бабушку и её маленькую помощницу. Может стереть их обеих в порошок. Он поступает честнее. Лучше. Чтобы позже вернуться в другом теле и вновь погибнуть. Чтобы в тот раз — в другой раз, позже — Дейдара его понял. Этот мужчина, выглядящий, как мальчишка… он говорит так немного, так размыто, казалось бы, но каждую фразу Дейдара запоминает. Откладывает. Обдумывает. Перемешивает эти пазлы и собирает их вновь, и всякий раз картинка складывается иная, и всякий раз не хватает, кажется, одного единственного кусочка. Дейдара не может понять, что из этого правда, но чувствует, что он близок. Он может прилагать больше усилий. Думать чаще. Быть лучше. — На самом деле, — шепчет Сасори ещё при жизни, стирая с век Дейдары жирное и чёрное. На его мягких искусственных пальцах оттиск отпечатков — совсем не его. Сасори не помнит, какие они были изначально. — На самом деле мне на это плевать. На то, как мы с тобой выглядим. Я был человеком, — говорит он. И был собой. Я был марионеткой, — объясняет Сасори. Боевой. Функциональной. И я не изменился. Я сменил оболочку, — Сасори улыбается. В полумраке мастерской блестят зубы за мягкими розовыми губами, за влажными розовыми губами, почти настоящими — белые керамические зубы. И я — всё ещё я. Так какая разница? На изящных, обтянутых рельефным латексом пальцах остаются чёрные разводы подводки. К Дейдаре он больше не прикасается. Даже когда тот прямо предлагает, Сасори только смотрит на него, склонив голову набок, и его карие глаза — стекляшки, выражающие ничего абсолютно во всём — едва заметно щурятся. — Я люблю тебя и без этого. Сасори пожимает плечами — очень по-человечески. Теперь он может. Теперь шарниры подвижнее, лучше. Латекс тянется на плечах, очерчивает тонкую линию ключиц, косые верёвки искусственных мышц. Там, под необъятным чёрно-красным месивом плаща. Сасори просто смотрит и ведёт себя как человек, человеком почти не являясь, и Дейдара внезапно чувствует стыд за проснувшееся в себе человеческое, но низкое, непотребное. Тогда он ещё не до конца понимает, но чувствует, что близок. Очень близок к тому, чтобы понять. Сасори умирает. Дейдара тоже. Они возвращаются вновь. Теперь Сасори смотрит иначе. Тело у него другое. Глаза другие. На голове — бесвкусный беспорядок, волосы растрёпаны. Каждая пора его кожи — на самом деле провал в блеклом полотне, укрывающем мертвеца. Губы слипаются. Бледные костяшки, выглядывающие из-под широких рукавов хламиды, подрагивают. Как и у Дейдары. Последний кусочек пазла становится на место. Картинка складывается. По большому счёту они не изменились, и они оба могут стремиться быть чище. Лучше. Оба понимают. Оба верят.