Единое целое

I cannot stop this sickness taking over It takes control and drags me into nowhere Я не могу противостоять этой болезни, Она захватывает разум и тащит меня в никуда.

Теплый дрожащий свет гонит темноту спешным перещелкиванием настенных выключателей. Накаливаются с приятным шипением лампочки, крепчает их разогретая яркость. Тишина смиренно двигается по комнате на два шага быстрее света, поднимается под потолок и замирает вся у запачканных бумажными страницами окон. Крадёт в себе засыпающий город, фонарные столбы, тяжелую поступь по крышам делает совершенно беззвучной. И прячутся в ней громкоголосые птицы. Врезаются в стеклянные окна, застревают в трещинах перья и крохотные клювы. Раскатистые страдающие крики. Чтобы тишина о них разбилась. Крупные золотистые в пылающем закате осколки все падают на грязный, залитый резким дешевым алкоголем, липкий пол. Собираются на нём переливчатым узорным отблеском в оттенках сдерживаемой ярости. Опуская полную бутылку на стиральную машину, Игорь перешагивает через янтарную лужу на полу. Влага немногим задевает порванную подошву разношенного ботинка, касается через ткань неправильно горячей кожи. Двумя пальцами дотрагивается до последнего выключателя, давит гладкий пластик до щелчка. Лампочка не загорается, лишь чуть светлеет нить накала. Гром устало смотрит на темноту против окна. Меняет положение выключателя дважды, пока угасающая лампочка не пускает свой блёклый свет. За горлышко поднимает оставленную бутылку, проворачивает пластмассовую крышку. Пробует горький алкоголь на вкус одним медленным глотком. Обжигающий напиток неприятно льётся в горло. Игорь прижимает рукав куртки к губам, тянет носом оставшийся уличный запах. – Не рановато ли для ночи? – спрашивает в темноту, подходит к ней, молчаливой, до передела близко. Протягивает свободную руку вперед, ощущает всю её черную мягкую гладкость. Воронье крыло, сумевшее закрыть собой солнце. – Соседи ж жаловаться начнут. Ты бы звуки что ли вернул, а то совсем кисло. Игорь сожалеет о своей сорвавшейся просьбе через сотую долю секунды. Кривит лицо, закрывает ладонью ухо, голову наклоняет так сильно, что щека к плечу жмется. Трескается ненавистная тишина, медленно, неровными угловатыми линиями прямо по темноте. И льется внутрь квартиры заходящее солнце вместе с птичьим криком. Неугомонная стая мелких пташек ударяет раскрытыми клювами по мутному стеклу, всматривается бесконечно янтарными глазами со злобой. – А сам поговорить не хочешь? Или только и можешь заставлять орать этих... – смелость плещется через край прохладой дешевого виски по пальцам, мочит рукава куртки. Игорь отнимает ладонь от уха, отпивает из горла, горькой издёвкой отвечает на птичьи голоса. – Маленьких жалких птенчиков. В разливающемся от горла до желудка огне прижимает кулак к окну, аккурат против кричащей птицы. Набирается силы, пьет еще раз и ещё, туманит искаженный свой взор. Бьёт быстро, испуганный птичий крик, взмах десятков крыльев. Алые капли неспешно растекаются по светлым трещинкам на стекле. Спускаются вниз, затекают в каждый скругленный угол, пачкают собой старательные рисунки с клеевыми полосами. Проникают в марлевые повязки на руках, капля по капле внутрь бинтов, так совершенно близко к коже. – Чего молчишь, а? – Гром брезгливо оттряхивает пораненную руку, убирает стеклянную крошку с темнеющей повязки. Падают перламутровые стеклышки на пол, тихий кристаллический дождь. Игорь отворачивается от разбитого окна, краем глаза с бессильной злостью замечает ужасающее количество подобных трещин на двух соседних. Закручивает горлышко бутылки крышкой, прижимает её, теплеющую всё же, к своей часто вздымающейся груди. – Только давай без этого всего. – мужчина ладонями задевает теплый воздух, приятные касания иллюзорным ветром между пальцев. Прокручивает до плотного закрывания крышку на горлышке. – Я знаю, что ты тут. Я чувствую тебя. Прямо внутри разрывающейся от нестерпимого давления грудной клетки. Кривыми когтистыми лапами-руками, что сжимают мечущееся сердце. Игорь опускает подрагивающую ладонь на шею, с нажатием ведет ниже до груди. Под пальцами сердце замирает, совершенная тишина, и бьется на десять ударов быстрее справа. Нечеткий, рваный, наружу рвущийся инородный ритм, как взмах черных крыльев. Замеченный, он становится до вибрации за ребрами сильным. Гром поднимает серую, всю в мокнущих пятнах пота, футболку. Прижимает ткань подбородком к шее и опасливо смотрит вниз. Его сильное поджарое тело бугрится отвратительно везде, где прорастает во плоти монстр. Несколько выпуклостей по животу, бьющаяся и давящая за ребрами. Все они темнеют, серые следы по коже, точно сажа. Сглатывая горькую вязкую слюну, Игорь опускает футболку не глядя, края задираются, мнутся, упирается вся она криво в туго затянутый ремень. Откручивает плохо поддающуюся крышку, набирает полный рот алкоголя. Только не находится во всем до половины его теле желания проглотить. Греет напиток за щеками, мокрый, горячий он спускает по пищеводу к тому, что судорожно двигается меж тканей. В разбитое окно трижды на раз ударяет крохотный клюв. Черная птица кричит истошно, взмахивая крыльями, и вынимает по кусочкам стекло. Двигается боком по оконной раме, не сводит немигающего светлого взгляда. – С глазу на глаз поговорить не хочешь? – мужчина вытирает рот и щеки кулаком, под повязкой нещадно щиплет спиртом кожу. Ухмыляется, горько, вымученной улыбкой и отмахивается от настырной клюющей птицы. Тихо посмеивается, громко не получается, нет в груди воздуха, и уверенно шагает в полнящийся темнотой угол. – Или ты в прятки решил поиграть? Ну играй, играй. Только это, учти, я тебя всё равно найду. Ругается грязно, с шипением и из горла рвущимся хрипом, на обманчивую темноту, что исчезает в неторопливом касании пальцами выключателя, и на самого себя. Потирает правый глаз, при растущем свете оттягивает до неприятного нижнее покрасневшее веко, едва заметные черные переплетающиеся между собой полосы. Медленно разгорается лампочка, но света не становится больше. Он исчезает, впитывается в черный потолок и стены, неумолимо утекает через пол вниз. Дрожит весь и уступает перед шевелящейся крылатой темнотой. Игорь видит её одним только правым глазом. Ставит нагретую от рук бутылку на тумбу, проливается в всплеске дешевый виски, разнося вместе с треском по комнате запах разбавленного спирта и синтезированного химикатами дуба. Льется с шаткой тумбочки привычно на пол. Более не злясь, не испытывая и капли эмоций, кроме гипнотического страха в замершей душе, Гром стягивает мокрое зеленое полотенце за края с зеркала. Протирает то рукавом на уровне глаз, по бокам оставляет заметные влажные следы. Придерживает рукой, лишь бы без его воли не упало, и смотрит на себя в отражении. В черноте и во свете, взгляд широко распахнутых давно потухших глаз. Тянет долгий вдох, двумя пальцами растягивает веко на правом глазу, вся искаженная темнота обретает ужасающую четкость, полнится в углах, стелется во влаге по полу. Толкается в видимых под футболкой буграх. Игорь накрывает ладонью второе свое сердце, что видит теперь отчетливо. Надавливает до резкой боли, и оно откликается на прикосновение. Сильнее бьётся в ответ, гонит по венам зловонную горячую кровь с радостно возросшим усердием. Поднимая взгляд со своего страдающего тела на отражение медленно, Игорь переводит ускользающее внимание на глаза. Тянет веко сильнее, янтарные искры разжигают радужки, и чувствует удушающий запах гари. Убирает руку от зеркала, крупно вздрагивая. Отходит на полшага, на шаг. На два и удрученно трясет головой, в которой полыхающие мысли ворошат все до единого воспоминания. В разрушенной тишине появляются десятки звонких перламутровых осколков, долгое звучание выпавшего из стены гвоздя. Уступают они совершенно громким, дважды помноженным, вдохам с тянущимися по секундам гласными. Гром подбирает с низкого столика мокрый стакан, поправляет все же футболку. Мешает остатки водки с коньяком, пьет жадно, не морщась. Осматривает мутное стекло бутылки, этикетка на трех углах отклеилась, стерлось все неоригинальное название, вместе с ним скоротечно стерлась полыхающая ярость. Весь расслабляется, прижимает к стакан к губам, тянет проспиртованный горечью его запах, и опускается на скрипящий пружинами с утра застеленный диван. Поворачивает голову к окну, замечает вернувшихся птиц, каждую в догорающих искрах на угольных крыльях. Смотрят они в ответ, наклоняя пернатые головы, постукивают по стекольным трещинам. На дне стакана темный осадок плещется в полосах, тяжелые тонущие частички. Он теряется весь в жидкости, перемешивается в ней без видимости. Игорь не чувствует вкуса, проливает мутный янтарный напиток в сторону окна. Накрывает обеими руками голову, горбится, и диван вымученно скрипит от несложного его движения. Он слышит птиц, каждую в её смертельном крике, но не может стать громче их. Чувствует касания крыльев, острые вонзающиеся в виски клювы и короткие трехпалые перешагивания. С трудом открывает левый глаз, двигает до половины опустевший стакан на край столика. За окном одно лишь мирно заходящее солнце, разливается золотом по крышам, тянется в оранжевых отблесках к синему горизонту. Нет в нем светлоглазых птиц. Игорь с леденящим кожу ужасом ощущает их. Теплых, беспрестанно шевелящихся, надрывно кричащих, внутри своего горла. Приоткрывает рот, булькающим звуком вырывается последний возможный выдох. Чувствует мерзкие покалывания прижатых крыльев к языку, третью в бесконечности попытку разорвать щеку. Лапами проталкивается в глотку его собственная красная кровь. Храбрится, с усилием сжимает челюсти, перетирает крошащееся между зубов. Всё рушится с хрустом и вязнет чернотой на зубах. Гром закашливается в льющейся крови, сплевывает черную её себе под ноги, шумно тянет воздух, но замирает неоконченный вдох. Лезет тремя пальцами в горло, где копошатся застрявшие птицы. На костяшках багровеют незаживающие следы от собственных укусов. Игорь упирается обеими руками в стол до протяжного его треска. Ломается на щепки дерево в созданных за месяцы выемках, ерошится и впивается занозами в пальцы. Не обращая на них внимания, прижимается взмокшим лбом к столешнице, и с завыванием дышит. Звука мало, тихнет в нём рождающийся крик. – Прекрати сопротивляться мне, Гром. – необычайно громко слышится с каждой стороны и точно бы изнутри головы. Мужчина сильнее сжимает края дрожащего от его усилия столика, стискивает до иного хруста челюсти. – Что, уже не такой смелый? Испугался одного маленького жалкого птенчика. У себя в горле. Чувствуешь? Острую нехватку кислорода. Игорь резко убирает руки от стола. Короткими ногтями до неглубоких следов на побледневшей, серостью перепачканной коже, дерет место, где что-то шевелящееся мешает дышать. Судорожно, влагой хлюпая, открывает перекошенный рот. – Видишь, как мы с тобой идеально подходим друг к другу, Гром. – человеческая, жизнью теплая рука плавно опускается на спину. Поглаживает лопатки, чуть давит на напряженные плечи, дотрагивается до горла, и прекращает в нем шевелится птенец. Игорь ощущает пресное, всё в запахе плоти, дыхание на своей щеке. – Ну же, вынь его. Это мой скромный подарок. Гром смотрит на свое потрескавшееся отражение в битом уроненном зеркале у стены. Забирается двумя теперь пальцами в широко раскрытый рот, чуть сгибает для правильного угла. Не морщится от горечи алкоголя на коже, касается влажного языка. Вынимает за очин перо. Вглядывается в гаснущие свои глаза, исчезающие янтарные искры, но не сразу смотрит вниз. Где чернеет и ширится, где расправляется в ладонях одинокое, изнутри поднявшееся черное перышко. Игорь смиренно опускает его на диван. Потирает пальцами челюсти, громко полощет рот горькой, противно теплой, алкогольной смесью. Поворачивает тихо идущие часы на запястье и оглядывается на последние яркие лучи золотистого солнца. Аккуратно поднимается с дивана, оттряхивает обеими руками растянувшиеся в коленях джинсы. Забирает полученное перышко. – Сегодня ты быстро, хватку теряешь. – не удивляется своему едва слышному голосу. Сухо прокашливается в кулак, морщась от боли в разодранном птицами горле. Поднимает перо, чтобы свет всех включенных лампочек проявил его истинный, иссиня-черный цвет с пугающими огненными переливами на оставшейся влажности. – Или тебя надоело меня мучить? В жизни не поверю, что есть в тебе хоть капля жалости. – Нет, нет, нет. Я никогда не хотел тебя мучить, Гром. – собственный голос отвечает приторно-ласково, тянутся без нужды гласные и черные когтистые руки. Проводят по подсвеченному перу, оставляют ворох подобных с распахнутых крыльев. – Я почти закончил. Мы оба уже почти закончили.