Гул затих, я вышел на подмостки

Любимов зашел в гримерку к Высоцкому – сегодня его Гамлет вышел особенно... Особенно точным, особенно острым. Сыгранный не просто на нерве, что само по себе сложно, а с каким-то почти отчаянием. Как в последний раз... Юрий отогнал прочь эту мысль, злясь на себя. Нет, никакого последнего раза! Пожалуйста... Владимир неподвижно лежал на широком подоконнике, подогнув ноги, чем сразу испугал режиссёра. Но в этот раз он был в сознании, и приподнялся, в успокаивающем жесте вскинув руки. – Всё хорошо, я живой, – он улыбнулся, показывая зубы, чуть потемневшие, от сигарет ли, или от чего похуже. Юрий прикусил губу и выдохнул, склонившись над лежащим артистом. Как он изменился за это время... Похудел, постарел, и само выражение лица изменилось – огонь в глазах не погас, нет, но выражал теперь немую боль. Или это было так всегда, просто пряталось за веселостью, за молодостью, за жизнью, наконец? А теперь... Все слова о Гамлете, о новых ролях вылетели из головы Любимова, пока он без слов смотрел на Владимира. А Владимир смотрел на него, чуть виновато разводя руками, и его грудь мерно вздымалась под черным свитером с надорванным воротом. – Что с тобой, Володя? – прошептал Юрий, нервно поглаживая Высоцкого по плечу. Он одновременно не хотел и с мазохистской жаждой желал услышать ответ мужчины, хотя знал и сам, что тот скажет, но никак не мог поверить. – Я умираю. Врачи давали шесть месяцев. Полгода назад, – голос Высоцкого тоже тихий, мягкий и глубокий. Он говорит спокойно, он наверняка предчувствовал задолго до этого дня, что так будет. И как не хотелось умирать! – Нет.. – Любимов чувствует, что слёзы, скупые, мужские, но от того ещё более трагические, уже на подступах. В театре, да и вообще запрещено было говорить на эту тему – тему того, что Высоцкий болен, что он может уйти в любой момент... И все делали вид, что ничего не происходит. Но делали плохо, старались урвать возможность пригласить Володю сниматься, дать ему роль или сыграть концерт, пока он ещё здесь. Высоцкий соглашался, и это одновременно убивало его, заставляя растрачивать последние силы, и давало почувствовать жизнь. Он прожигал то, что ему ещё было отмерено, жадно, взахлеб, потом страдая невероятно и ругаясь последними слова, и благодаря судьбу... – Володя, нет.. мы найдем, найдём выход.. Высоцкий слабо улыбнулся, потом сел, зябко подернул плечами. Юрий неожиданно обнял его, пытаясь не то согреть и успокоить, не то успокоиться самому, ощутить близость Владимира, его физическое присутствие. – Я уже был во французской клинике. – Это будет американская, самая лучшая... – Слишком поздно, Юрий Петрович, – Владимир прижался лицом к груди Любимова, но потом, словно злясь на себя за слабость, рванулся вверх, расправляя плечи – Будь проклят тот день, когда мне сказали, что отрава поможет справляться с запоями. Хотя.. – он снова прислонился спиной к холодной раме окна, обмяк. Только глаза на постаревшем лице остались прежними, их огонь мог согреть, а мог и спалить заживо – Хотя виноват в этом только я. Теперь сполна плачу за всё, а? – Ты же хотел снимать фильм.. у тебя же столько идей ещё, стихов, – точно не слыша Владимира, произнёс режиссёр. Потом посмотрел прямо на Высоцкого. Всё-таки не смог сдержать слёз... – Значит, буду работать, пока могу, – артист спустил ноги с подоконника – Что успею, закончу. Шеф, ну.. ну не могу я видеть, как такие мужики плачут. Мне самому плакать хочется. И у него, у него ещё хватало каких-то неземных сил утешать Любимова, хотя должно было быть наоборот! По правде говоря ,так вообще не должно было быть. Должна была быть долгая и счастливая жизнь, а не эти вырванные у судьбы моменты в перерывах между спектаклями, съемками, концертами и запоями. – Марина вот тоже ушла, не выдержала, – Володя грустно усмехнулся, полез в карман за куревом. Смолил всегда много, но неразборчиво, хоть дешёвые казахские сигареты, хоть дорогой импорт. Юрий взглянул на руку Высоцкого, бледную, тонкую, с выступавшими венами, на самого Владимира – тот выглядел несчастным. А потом неожиданно взялся целовать его, вспоминая прошлое, притянув к себе одной рукой, сначала в виски, в лоб, отводя непослушные волосы. Высоцкий не сопротивлялся, он даже подвинулся поближе, но сил на сложную, многогранную любовь не осталось. Он любил Влади. Любил даже сейчас и прекрасно понимал, почему она улетела в Париж. Ксюху тоже любил, не так сильно, но зато красиво и ярко. В ней была свежесть молодости и ум зрелой женщины, она восхищалась и тоже хотела помочь... Но противники в этой схватке оказались неравны. Чертовы наркотики. Думал, легко соскочит. Ага, конечно. – Ты держись, Володя.. ты же её любишь.. и она тебя, ты понимаешь.. – Любимов взял в свои руки холодную ладонь Высоцкого, Грея её. Бережно поцеловал, продвигаясь вперёд по не исколотым венам: это была правая рука, инъекции в неё делать неудобно. Да и Володя в последнее время пытался держаться. Он всё время пытался, видит бог, он очень старался... Но этих стараний оказалось мало, и Высоцкий, ненавидя собственную обреченность, невозможность всё исправить, с жаром впился в узкие губы напротив. Забыть, забыть хоть на несколько минут, во что он превратился, забыть, что теперь он часто сбивается с ритма в собственных песнях, забыть как мало осталось, прежде чем он сорвется в эту пропасть. Вдыхать солидный любимовский парфюм, чувствовать сильные руки, вцепившиеся в плечи, а остальное – бред и сплошное ничто. У них, наверное, могло бы что-то получиться: если бы было больше времени, сил, философских размышлений. Если бы жили в другое время в другой стране. А теперь чего рвать на себе волосы? Ничего не выйдет. – Ты только живи, Володя. Ради Марины, ради меня, ради.. живи, –Любимов гладит кожу щеки, ставшую в последнее время болезненно дряблой, чуть оттягивает губу. Высоцкий чувствует отвращение сам к себе, но Юрию Петровичу оно чуждо. Это всё ещё его Володя, в котором он когда-то разглядел талант и не ошибся. И не может поверить, что скоро их дороги разойдутся навсегда. Почему он так часто говорит о Марине? Видит, какая между ними любовь? Ревнует? Знает, что друг без друга они не могут? Но Владимир сейчас думает не о своей жене. Он смотрит в глаза Любимова, уже почти полностью сухие, провожает взглядом засохшую дорожку от слезы... Надо. Надо прожить – сколько успеет, столько успеет. И Володя кивает, а сорванный голос звучит уверенно, звучит почти как всегда. – Хорошо, ради вас. Постараюсь. – Обещаешь? – как смешно, как наивно требовать такого обещания, как жестоко, если вдуматься... Но Высоцкий снова склонил голову в бессильной усмешке. Взглянул на свои руки, несколько раз с силой сжал кулаки. – Обещаю. Выходят из пустой гримёрки вдвоём, потом расходятся в разные стороны. Знак? Совпадение? А, к чёрту... Володя напишет Марине, и даже позвонит. Он больше не колется, и даже ломка, кажется, отступила. Помирились, иначе и быть не могло, а Высоцкий – впервые за это долгое, чёрное для него время – полон идей. Он верит в то, что сможет найти выход даже из этой ситуации. В ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое июля тысяча девятьсот восьмидесятого года Владимир Высоцкий умирает. Причиной смерти будет указана острая сердечная недостаточность.