Тут есть хоть один натурал?

— Ну хватит, Сереж. Кондратий дергает плечами, сбрасывая с них тяжелую, пригвождающею к полу руку Трубецкого, смотрит злобно, недовольно, скалится и почти рычит, Сергей не мог читать ему лекции, если его на месте событий не было, — Трубецкой руку убирает покорно, выдыхает тяжело, плечи напряженно расправляются, дыхание мирное сбивается, но Кондратию принципиально начхать. Сергей поправляет идеально сидящий пиджак, проверяет нервным движением ладони, застегнута ли верхняя пуговица у самого горла и качает головой едва заметно, — Рылеев закипает от его спокойствия ещё пуще. Этот человек не должен оставаться столь невозмутимым, когда ему буквально плюнули в лицо, когда на него свалили всю ответственность и объявили главным виновником вообще всего, — не то, чтобы это было неправдой, но все же не до конца, но Сергей принял все обвинения, с высоко поднятой головой и кивков в конце. Тогда, смотря на него, Кондратия затошнило. Трубецкой был в их компании кем-то вроде головного мозга, единственной мозговой клеткой, которая ещё способна функционировать и адекватно воспринимать ситуацию и информацию, анализировать их и давать более-менее вразумительный ответ, — но как и положено всему единственному в большой компании работал Трубецкой через раз, с переменным успехом или работал исправно, но так, что это не устраивало никого. Кондратий понятия не имел, что именно привлекало его в этом холодном, отстраненном и до невозможности сдержанном человеке, но факт оставался фактом, погряз в блеклых голубых глазах Сергея давно и бесповоротно, продолжая упорно твердить самому себе, что это все чушь и невозможно любить кусок льда, — жизнь, правда, каждый раз плевала Кондратию в лицо, едва различимыми эмоциями на глубине льдистых глаз. А Рылеев, как опытный поэт, как ценитель искусства и красоты Трубецкого просто не мог их не замечать, вот и оставался плавать в своей непонятной любви к человеку, которому проявлять что-то помимо безразличия, кажется верхом неуважения. — Кондратий Фёдорович… — Прекрати! Рылеев взмахивает руками, поворачивается излишне драматично, но не может себе в этом отказать, смотрит в спокойное море в глазах Трубецкого и закипает все сильнее, гнев клубится в груди, пульсирует в горле излишне резкими словами, излишне жестокими упреками, говорить их совсем не хочется, — Кондратий прикусывает щеку, но продолжает сверлить Сергея взглядом. Трубецкой моргает несколько раз, и это единственное, что выдает его удивление, дыхание все такое же ровное, в то время, как грудная клетка Рылеева ходит ходуном, губы — сплошная тонкая линия без намека на недовольство, в тот момент, как губы Рылеева скалятся в злобной усмешке, — Трубецкой слегка тянет голову вперед, опускает подбородок, и он мог бы выглядеть виновато, если бы в его глазах появились какие-нибудь эмоции. — Твои воспитательные беседы никому тут не нужны! Сергей кивает растерянно-резко, опускает руки вдоль тела, смотрит на Кондратия сверху вниз, приоткрывает рот с намерением что-то сказать, заглядывает в злые глаза собеседника и передумывает, — Трубецкой выпрямляется, поправляет пиджак, одёргивая его слегка вниз, кивает и улыбается дружелюбно-снисходительно. Словно это Рылеев тут ничегошеньки не понимает. — В таком случае, прошу простить меня, Кондратий Фёдорович, — Сергей замолкает на мгновение, осматривает Кондратия с ног до головы, выжидает непонятно что и, видимо, не дождавшись, отступает на полшага. — Я покину Вас. Кондратий его не останавливает, смотрит, как широкая спина, обтянутая дорогой тканью, скрывается за углом коридора, а через несколько долгих минут хлопает входная дверь, тишина квартиры бьет по барабанным перепонкам неожиданно больно, — Кондратий валится на стул, откидывается на спинку и закрывает глаза, дышит тяжело, думать ему совсем не хочется, думать о том, что теперь придется извиняться, не хочется ещё сильнее. Ночь за окном обвинительно мерцает звездами, смеется Кондратию в лицо созвездием Большой медведицы точно в окне его спальни, телефон молчит третий час, как назло даже Мишка Бестужев-Рюмин не спамит в общий чат тоннами мемов третьесортного качества, — жизнь, мир и, видимо, друзья, совершенно не хотят облегчать Кондратию его самокопание. Чертов Трубецкой, который собирал всех на самый крупный митинг за последние полгода, собирал размеренно, объяснял как действовать, чтобы не попасть в ментовку, как обойти охрану, если загонят в угол, что с собой брать, и это при том, что каждый из них, даже Мишка были минимум на двух митингах, — а сам не пришел. Сергей сбежал в последний момент, перестал отвечать на звонки, игнорировал сообщения в общем чате, личные переписки, вел себя так словно он и не причем тут во все. В обезьяннике они оказались сугубо по вине Пестеля, который разорался, привлек слишком много внимания и ни в какую не желал успокаиваться, выводя из себя всех остальных, в особенности заводного Бестужева-Рюмина, который терпел его стойко две минут, после плюнул и начал орать в ответ, грозясь самого его прибить, если Паша не заткнется, — Кондратий пытался их разнять, сорвал горло, а Муравьев-Апостол, который в общем-то мог бы вывести Мишку из борьбы, стоял болванчиком. В итоге полицейские, что застали их неожиданно, приложили лицом о стену ближайшего здания, нацепили наручники и увезли в участок, где они провели следующие несколько часов, продолжая переругиваться, — правда, теперь в дискуссию включился Кондратий и Пестель, а Миша отчего-то отвернулся к стене, не обращая внимания ни на что вокруг. Сережа с неприкрытым волнением пытался его разговорить, — получалось скверно. Именно там их встретил Трубецкой, пришел в своем идеально сидящем костюме-тройке, с распахнутым пальто серого цвета, что делало его глаза ещё более светлыми, с белыми перчатками на ладонях и со спокойным взглядом, — чертов аристократ, Рылеев не сдержал желания закатить глаза. Сергей зашел чинно, поздоровался со всеми, выслушал несколько нелицеприятных слов о своих друзьях от особенно угрюмого полицейского, уверил, что этого больше не повторится — ага, как же, — улыбаясь уголками губ, до того наигранно, что Кондратий скривился. Рылееву всегда было интересно, отчего большинство людей ведутся на это подобие человеческой улыбки, на этот очевидно безразлично-заинтересованный взгляд, — Трубецкой вывел их из участка, под злобное шипение Кондратия, под нервно дергающегося Мишу и Сережу рядом с ним, Пестель плелся где-то в самом конце. Но все ждали бури. Они успели отойти меньше, чем на двести метров, дважды завернув, оказавшись в каких-то нелицеприятных подворотнях, и буря настигла, — Сергей оказался впечатан сильными руками Паши в бетонную стену, глухо ударился затылком о стену, звук был до того четким, что Кондратий поджал губы, Бестужев-Рюмин вздрогнул и отвернулся, Сережа закрыл его плечом. Трубецкой от удара поморщился, в глазах его, Кондратий был готов дать голову на отсечение, мелькнул необъяснимый страх, волнение, но так же быстро скрылось за привычным безразличием и уверенностью, — Пашу его спокойствие выводило ещё сильнее. Паша хотел живых эмоций, хотел, чтобы Сергей сказал хоть слова в свою защиту, чтобы возмутился, чтобы попытался и ушел от Пашиного плевка в свою строну, но Трубецкой принимал все как должное, взгляд его бегал между лицами друзей слишком часто, непозволительно часто для такого человека, как Сергей. Кондратий нервно сглотнул. Пестель орал долго, скалился, поливал Трубецкого дерьмом, раз в несколько секунд прикладывая того о стену, никто не спешил вмешиваться, не спешил оказывать помощь, Кондратий отводил взгляд каждый раз, как голова Сергея билась о стену, — от мощного, ненавистного и такого желанного кулака в живот Трубецкого спас резко дернувшийся, вырвавшийся из объятий Сережи Миша. Бестужев-Рюмин схватил Пашу за плечи, оттащил его за поднятую в замахе руку от Сергея, раздражённо толкнул в грудь, да так, что Пестель покачнулся, — Миша голову опустил, смотрел исподлобья, взгляд его напряженный, тяжелый, заставил Пашу замереть и больше не пытаться рвануть в сторону Трубецкого. Кондратий задерживает дыхание, смотрит, как быстро бледнеет Сережа, как не знает, что ему стоит делать, как Сергей за Мишиной спиной кашляет очень уж громко, прерывисто, — Бестужев-Рюмин напряжен, ладони сжаты в кулаки, желваки ходят ходуном, он на Пашу смотрит долго, пристально, шипит тоном, не терпящим возражений, мол, тронешь его, получишь от меня. Пестель благоразумно отступает, — в их компании иллюзию о том, то Миша милый, безобидный рыжий кот, который максимум что может, так это в тапки нассать, питает разве, что Муравьев-Апостол, но Кондратий всегда считал, что ему это простительно, человек был влюблен по уши, — остальные же, даже бойкий Паша Пестель прекрасно знал, что против Бестужева-Рюмина лучше не идти, дорогу ему не переходить. Разгребать последствия замучаешься. Тогда же Миша отчего-то встал на сторону Трубецкого, прикрыл его собой, хотя на попытку Сергея его поблагодарить, велел заткнуться, взглядом мазнул от аристократичного лица по едва ссутуленным плечам и опустился на холодный октябрьский асфальт, — ушли они все вместе, оставляя Трубецкого стоять в грязной, продуваемой всеми ветрами подворотне. Напоследок Паша, не сдержавшись, плюнул Сергею под ноги и велел не попадаться ему на глаза. Сергей сухо кивнул. А спустя меньше, чем три часа, Трубецкой постучался в его квартиру все ещё в застегнутом на все пуговицы костюме-тройке, крупно вздрогнул в плечах, когда Кондратий расспахнул дверь, смотрел хмуро, но внутрь пропустил, чай предложил — Сергей от него отказался, быстрым движением подбородка, — и даже слушал его первые несколько минут, пока его нежданный гость пытался за километрами своих уважительных, обходительных речей дойти до сути. До сути Трубецкой так и не дошел, Рылеев прервал его гневным взмахом руки, ворчал себе под нос, что у него нет ни сил, ни желания выслушивать эту тонну уважительных речей, — так что Сергей может говорить в чем дело и валить туда, откуда пришел. Трубецкой прокашлялся, прикрывая рот рукой в перчатке, взгляд от Кондратия прятал, как будто Рылеев мог бы прочитать в его без эмоциональных глазах хоть что-то, и начал вести поучительные беседы, — Кондратий не выдержал и минуты. Воздух в комнате накаляется, Кондратий сидит на стуле, держит в руках чашку со свежезаваренным чем, часы на стене показывают, что прошло не больше десяти минут, как Сергей покинул квартиру, вышел из парадной, сел в свой несомненно дорогой автомобиль и укатил вглубь глухого, холодного Петербурга, — Рылеев всеми силами старается не думать о том, что лицо Трубецкого было до невозможности бледным, что дыхание его пусть и было ровным, но от того не менее тяжёлым, и что пальцы в перчатках подрагивали едва заметно, при каждом движении. Кондратий чертыхается, ерошит волосы, втягивает воздух и срывается в сторону прихожей, натягивает пальто поверх домашней рубашки, засовывает ноги в ботинки, — думать о том, что в таком виде никак нельзя вылезть на осенние улицы Питера, не получается. Кондратий судорожно думает только о том, что Трубецкой был не в себе, что он чувствовал себя крайне скверно, но все равно приперся к нему домой для разъяснения не пойми чего, — и ушел от него так же быстро, в том же скверном состоянии, наверняка, садясь в свой несомненно дорогой автомобиль в ужасном настроении. Кондратий чертыхается. Рылеев не ждал от Трубецкого никаких оправданий своей неявки на митинг, не ждал от него вообще ничего, давно уже не ждал от Трубецкого каких-либо объяснений, оправданий, какой-то честности, — Сергей слишком часто действовал в тайне от всех, скрывал суть своих планов, врал в лицо, даже, когда уверял, что говорил от чистого сердца. Кондратий давно потерял возможность бороться с этим, он смотрел в льдистые глаза и верил каждому слову, не находя в себе силы сопротивляться, улыбка, что ложилась в уголках губ Сергея каждый раз, когда они разговаривали, давала Рылееву думать о том, что у него есть шанс, что Сереже не совсем плевать на него, — а потом он заглядывал в глаза, и все надежды рушились. Разбивались вдребезги от холодности взгляда, от слов, что лились красивой канвой, не содержа в себе и половины того, что Трубецкой имеет в виду. Кондратий давно не ждал от Трубецкого никаких объяснений, оправданий, давно не ждал от него честности, но отпускать Сергея от себя было большой ошибкой, — сердце в груди сходило с ума, билось о ребра, стучало в ушах, сводило пальцы рук в легких судорогах. Отпускать Сережу от себя никак нельзя. С Сережей ведь станется не вернуться. Мысль о том, что догнать Трубецкого будет невозможно, что тот наверняка уже уехал так далеко, как только мог, что скрылся в темных улицах Петербурга, что проще было позвонить и попросить вернуться, чем выбегать в ночь на улицы в одном пальто, — эта мысль настигает Кондратия, когда пальто уже на плечах, ноги в осенних туфлях, без носков, что грозит большими проблемами после. Рылеев думает только о том, что пора этот без эмоциональный кусок льда припереть к стенке, вывались все как на духу и потребовать ответа, — четкого, конкретного и правдивого. Мысли в голове путаются, бьются друг об друга, сплетаются в какой-то совсем непонятный клубок, — Кондратий думает, что скажет Трубецкому все, как есть, со всеми красками, которые он может только придумать, так размашисто, как сможет, так драматично, как умеет, — и оставить Сергея разбираться с этим, отвернется и даст понять, что теперь эти чувства больше не проблемы Кондратия. Что раз Сергей влюбил его в себя непонятно чем, то пускай сам разбирается, — Кондратий в этом участвовать отказывается. Привести этот план в действие не получается по двум причинам, одна хуже другой. Во-первых, открывая дверь квартиры, чувствуешь, она упирается во что-то, лежащее совсем рядом, примостившееся к косяку, это что-то дышит тяжело, надрывисто и двигаться, кажется, совсем не собирается, — Кондратий думает, замечательно, только бомжа тут и не хватало. Он всегда знал, что живет в не самом лучшем районе, но до такого ещё не доходило, ещё никогда ему не приходилось задерживать дыхание в судорожных раздумьях о том, что делать, — кричать или не кричать, переступить его или попытаться заставить уйти? Поток мыслей прервала вторая причина, которая оказалась в разы хуже первой, — Кондратий подумал, твою мать, нет. Но судьба посмеялась где-то высоко над ним и плюнула в его сторону вполне однозначно, твою мать, да, и была такова. Прямо под его дверью, облокотившись на стену, перекрыв проход, тяжело дыша, опустив голову на согнутые колени, расселся Сергей Петрович Трубецкой и выглядел он, как смерть на ножках, — Кондратий смотрит на него ровно три секунды, в первую он впадает в ступор, во вторую проклинает весь мир, что отпустил этого безумца от себя, в третью тянется к плечу Сергея, с яростным желанием поднять его с холодного пола. Трубецкой вздрагивает, глаза разлепляет медленно, тратит на это до ненормального много времени, шевелит губами, но расслышать хоть что-то Рылеев не может, выдыхает судорожно, хватается ладонью за плечо, сжимает посильнее, желая привести в чувство, — Сергей голову на Кондратия поднимает, брови хмурит, рот приоткрывает, вдыхает холодный воздух парадно и нервно перебирает губами воздух. У Кондратия сжимается сердце. Кожа у Трубецкого отдает зеленой в тусклом желтом освещении парадной, все в испарине, взгляд шальной, не четкий, он словно и не понимает, где находится, — и этого человека Кондратий отпустил? — Сереж, вставай, — Рылеев опускается на колени, за плечо к себе тянет, ладонью касается горячей щеки, смахивает пот, ведет большим пальцем под глазами, нежно-нежно, как только может, — Трубецкой его и не слышит совсем, моргает медленно каждые несколько секунд, смотрит куда-то мимо и продолжает воздух губами перебирать. — Тут холодно, надо домой зайти. Давай, Сереж. Сергей не двигается, плечи дрожать начинают, от резкого порыва теплого воздуха, что выходит из Кондратьевой квартиры, взгляд от лица Рылеева отводит, лбом в стену упирается, выдыхает облегченно, глаза закрывает. — Нет, нет, Сереж, не спи, — Кондратий его за плечи тянет вверх, мнет ткань пальто, задерживает дыхание, чтобы не свалиться в панику, — темнота парадной делает ситуацию ещё хуже, ещё более пугающей, Трубецкой просидел здесь не больше пятнадцати минут, но Рылеев чувствует, как встают волосы на затылке от этой мысли. Болеющий Сергей просидел под его дверью в холодный октябрьский вечер, — господи Боже, о чем он думал? Кондратий втягивает носом воздух, поднимается с колен, хватает Трубецкого под руки, напрягается всем телом и с горем пополам затаскивает в квартиру, дверь закрывает, дышит тяжело, дыхание переводит, глаза закрывает на секунду, только открывает почти сразу, — Сергей дергается, хрипит, подняться с теплого пола пытается. У Рылеева перед глазами смертельно бледный Трубецкой, который точно не понимает, где он и что с ним, — он на машине ехать собирался, издевательски шепчет подсознание, у Кондратия холодеют пальцы. Рылеев Сергея подхватывает, пользуется его последними крупицами сил и сознания на то, чтобы стянуть пальто и довести до спальни, уложить под одеяло, снять обувь, бросить прямо тут, не удосуживаясь унести, присесть рядом и схватить Трубецкого за руку, — прижаться к холодным пальцам щекой, целовать подушечки и дышать, думая о том, что даст Сереже поспать, а утром врача вызовет, чаем горячим отпоит, таблетками закормит и никуда от себя не отпустит, пока тот на ноги твердо не встанет. Трубецкой выдыхает рвано, когда тело окутывает тепло, когда воздух в легких перестает быть колюче-ледяным, когда руки сжимают бережно, нежно, отогревают их горячим дыханием, — Сергей хмурится, глаза приоткрывает и различить ничего не может, он должен был до дома добраться, ему Миша в сообщениях грозился, что вместо Пестеля ему наваляет, за то, что из постели с температурой под сорок выполз, да ещё и за руль сел. Трубецкой ласковый Мишин гнев пытался на нет свести, но тот, кажется, разозлился достаточно сильно, чтобы припереться к Сергею домой и хозяйничать, не спрашивая разрешения. — Миш, — Кондратий вздрагивает, взгляд поднимает, ресницами хлопает удивленно-потерянно, застывает и продолжения фразы ждет, — а Трубецкой мутным взглядом по лицу его бегает и совсем не узнает. — Я Кондратия обидел… Горло Сергея сдавливает кашель, надрывистый долгий, тяжелый, Рылеев ему стакан с теплой водой подносит, голову приподнимает, гладит по взмокшему лбу, перебирает выбившиеся кудряшки, смотрит взволнованно и выжидает, — Трубецкой дыхание переводит долго и только, когда дышать начинает ровно, с хрипами, но без особого труда, разлепляет губы снова. — Опять, Миш… Я сам… — Что ты сам, Сереж? — у Кондратия голос дрожит, сердце в груди ухается. — Он очень важен. И это ли не признание? Такое, какое может позволить себе сдержанный, собранный и отстранённый человек, как Сергей Трубецкой, — Кондратий улыбку сдержать не может, целует дурака в лоб и шепчет на самое ухо, так, чтобы точно услышал, если не услышит, Кондратий потом обязательно повторит. — Ты тоже очень важен, Сереж. *** — Мишель. Сережа стоит с Мишей плечом к плечу, чувствуя разгоряченную духотой комнаты, алкоголем и апрельской жарой кожу, руки в карманах джинсов держит, вдыхает свежий воздух, прикрывает глаза, он за компанию вышел, — Бестужев-Рюмин вырвался из цепких лап Пестеля, который в очередной раз начал сходить с ума по поводу предстоящего на следующей неделе митинга, а Миша неудачно вкинул что-то совершенно противоречащее мнению Паши, и тот сорвался с цепи. Остановить разошедшегося Пестеля не смог ни вечно спокойный, миролюбивый и всеми уважаемый Трубецкой, ни яркий и вспыльчивый Кондратий, — а Сережа, хотевший вмешаться в явно слишком разогревшийся спор, не успел открыть рот, как Миша бросил на него строгий взгляд, мол, не лезь, Сереж, завелся, вскочил со своего места и увяз в громком споре с Пашей. Муравьев-Апостол уже очень долго не может сопротивляться Бестужеву-Рюмину, как бы сильно ни хотел, — капитулирует без боя, сдает оружие и только плечами пожимает на удивленные взгляды друзей. После долго ожесточённой дискуссии, в процессе которой Трубецкой, не терпящий криков и конфликтов среди друзей, вышел из комнаты потирая переносицу, Кондратий выскочил за ним почти сразу же, — Миша, тяжело дыша, смотря гневно, махнул рукой и рванул на узкий балкон квартиры Рылеева, чтобы покурить, а Сережа рванул следом, оставляя Пестеля одного на кухне — обижаться. Балкон был узким и совсем не большим, но не настолько, чтобы стоять впритирку друг другу, но Сережа не мог заставить себя отойти, не мог не касаться Миши, пока тот нервно передергивал плечами и тянулся за сигаретой, — зажигалка в руках Бестужева-Рюмина подрагивает заметно, по сигарете промахивается два раза, Сережа не сдерживается и хватается стальной хваткой за руку Миши, придерживая танцующую зажигалку. Бестужев-Рюмин затягивается быстро, долго, скуривая четверть сигареты за раз, — густой дым вырывается из его легких огромным облаком, одновременно с облегченным выдохом. Миша прикрывает глаза, хмурит брови, пальцы подрагивают, но сигарета держится уверенно, Сережа ни секунды не думает, что Миша может её уронить, — лицо его расслабляется по мере того, как тлеет табак, плечи расправляются, футболка свободно повисает на широких плечах. — Ммм? — Бестужев-Рюмин мычит едва слышно, глаза его закрыты, голову он к Муравьеву-Апостолу не поворачивает, но губы дергаются в улыбке, блеклой, скудно, но доброй и нежной, верхняя губа слегка прячется за усами, отчего лицо его становится ещё более юным, чем есть на самом деле, — Сережа не может отвести от него взгляд. — Мишель, — Сережа Мишу зовет снова, голос смягчает, улыбается во весь рот, за нехотя разлепляющим ресницы Бестужевым-Рюминым наблюдает, думая о том, что никогда ничего подобного не видел, что нет людей прекраснее, что не может Миша быть ещё более красивым, ещё более родным, — но Миша тянет уголки губ вверх, улыбается открыто, радостно, заинтригованно, и Муравьев-Апостол летит куда-то вниз, потому что Миша может. Может быть ещё роднее, ещё красивее, ещё желаннее. — Посмотри на меня. У Сережи першит горло, голос хрипит, но он не может не говорить, не может упустить момент, чтобы не прикоснуться к Мише, успокаивая, сводя его минутное увлечение спором на нет. Бестужев-Рюмин лицо к Сереже поворачивает, моргает медленно, затягивается снова и словно в насмешке, выпускает дым ему в лицо, улыбается игриво и довольно собой, Муравьев-Апостол проглатывает все возмущения, что рождаются в горле, натыкаясь на взгляд Миши, — на светлый, добрый и такой знакомый взгляд, что слова умирают на корню языка, до того, как становятся полноценным предложением. И Сережа не спешит их спасать. Он всматривается в теплые карие глаза Миши, застывая и не зная, как дышать, взгляд у Бестужева-Рюмина слегка пьяный, но Сережа лучше многих знает, что пьяный Миша это нонсенс, что всерьез пьяным Миша бывает редко и с большим трудом, — глаза у Бестужева-Рюмина блестят в тусклом свете кухни, а Сережа отчетливо видит в них то, что видит в своих каждое утро. Видит то, что от него пытаются неумело и нехотя скрыть. Да только Муравьев-Апостол и всерьез хотящего что-то скрыть Мишу раскусить может без малейших проблем, а когда Миша даже не старается… У Сережи скручивается узел в животе, теплые волны, затапливают грудь, удушающая нежность поднимается к горлу, цепляется за корень языка и отцепляться совсем не желает, — Сережа всматривается в Мишины глаза и кажется совсем не дышит. — Сереж? Миша улыбаться не перестает, взгляд не отводит, все такой же расслабленный, родной, с тлеющей сигаретой в руках, про которую благополучно забывает, Миша именно такой, каким и должен быть, именно такой, каким его Сережа всегда видеть без волнений о приближающейся сессии, без вечных нервных разговоров с отцом о семейных проблемах, без постоянных стычек с Пестелем, — Сережа дышать перестает. И не смотреть не может. Не может перестать думать. Муравьев-Апостол никогда в своих чувствах к Мишелю не сомневался, никогда не вел долгих разъяснительных дискуссий с самим собой о том, что любить парня так неправильно, нет, он принял их быстро, без лишней нервотрепки, без недельных раздумий, без мучений совести, — Сережа принял свою влюбленность так, словно она всю жизнь была с ним, заглянул себе в глаза, стоя перед зеркалом одним вечером, перед очередным сбором их самопровозглашенного политического кружка. Сережа и сам не смог бы объяснить, что увидел тогда в своих глазах, но принятие и непонятное облегчение упали на его плечи до невозможности правильно. Муравьев-Апостол пожал плечами, пригладил волосы, кивнул сам себе, накинул ветровку на плечи и вышел из квартиры, направляясь навстречу Мише, ощущая покалывания в кончиках пальцев и легкость на сердце, — любовь теплилась в его груди, кружила голову, но отчего-то совсем не затмевая рассудок. Миша появился в жизни Сережи три года назад, ворвался фейерверком, громким криком и полупустой бутылкой шампанского, вывалился с порога Кондратьевой квартиры под громкий смех и возмущения, что у него никогда не получится, — что именно не получится, Сережа узнал через минуту, когда Трубецкой, единственный из всей компании выпивший один бокал, вышел за смеющимся и едва переставляющим ноги Рылеевым и матерящимся, проклиная все живое, Пестелем. Трубецкой тяжело выдохнул, хлопнул Сережу по плечу и потянул за собой, на ходу объясняя, что светловолосый, усатый парнишка, вывалившийся из квартиры прямо Муравьеву-Апостолу под ноги это Михаил Бестужев-Рюмин, которого за шкирку притащил Кондратий, — этот самый Бестужев-Рюмин проиграл Пестелю в карты и теперь должен был пойти и позориться перед продавцом зашарпанного магазина, пытаясь купить им ещё шампанского. За тот час, что Сережа до них добирался, Миша успел опустошить все Рылеевские запасы и затребовать ещё, как бы Трубецкой его ни отговаривал, Миша, поддерживаемый полупьяным Кондратием и по жизни азартным Пашей, слышать ничего не хотел, — играли в карты на то, кто за дополнительным бухлом пойдет. Бестужев-Рюмин проиграл и без лишних слов встал, совершенно не качаясь, глянул на Трубецкого, по словам самого же Трубецкого, трезвее трезвых и спросил совершенно не пьяным голосом, где тут магазин, — но Кондратий решил, что пойдут они все вместе. Пестель ворчать начал ещё до того, как поднялся со стула. Именно так Сережа три года назад познакомился с Мишей, наблюдая, как продавщица небольшого круглосуточного магазина продала ему ящик шампанского и с диким возмущением о том, что они алкашам ничего не продают, выгнала, желающего купить сок Кондратия, — выйдя из магазина, Миша заржал, повисая на насупившемся Рылееве. На следующее утро, надо сказать, именно Миша поднимал их всех в университет и выглядел до безобразия бодро. Миша втянулся в их жизнь быстро, плавно и так правильно, что прогонять не хотелось никому, — Кондратий умилялся чуть ли не с каждого его действия, хлопал в ладоши и хвалил за успехи, Трубецкой по отечески похлопывал по плечу, смотрел гордо, Пестель после очередного политического спора протягивал сигарету и поджигал без лишних слов. Бестужев-Рюмин быстро стал своим. Он провожал из института, выпускающихся Кондратия и Пестеля, смеялся над Рылеевым, когда тот от напряжения едва не разорвал диплом, смеялся над Пашей, когда тот на сцене, получив диплом, прямо в микрофон нечаянно брякнул, мол, уф, не отчислили. Миша праздновал чужой выпуск так, словно это его собственный выпуск, пил все, что наливали, смеялся, спорил, речь его оставалась четкой, ясной и вразумительной, в то время как Пестель начинал путаться в словах, — Миша тащил вяло сопротивляющегося Сережу танцевать в центр гостиной, когда из колонок начинала литься его любимая музыка. Бестужев-Рюмин выпроваживал из стен Питерского университета и самого Сережу, улыбался счастливо, довольно, обнимал со всей силы, дышал в шею, — Муравьев-Апостол отпускать его совсем не хотел. Миша вливался в жизнь и сердце Сережи с наименьшим сопротивлением, притирался, приклеивался, так что представить, что он вдруг исчезнет, с каждым днем становилось все сложнее, — Муравьев-Апостол смотрел на смеющегося, держащегося за живот, от очередного матерного стишка Кондратия Мишу, и не мог отвести взгляд, не мог хоть секунду думать о том, что его чувства к этому человеку могут быть неестественными, грязными, мерзкими. Как Сережина любовь к Мишелю может быть неправильной? — Я тебя тоже. Сережа выдыхает слова едва слышно, улыбка не сходит с его губ, — Сережа слишком хорошо знает Мишу, слишком хорошо знает, когда тот пытается что-то от нег скрыть, когда пытается врать, когда недоговаривает. Муравьев-Апостол знает, как Бестужев-Рюмин поджимает губы при малейшем намеке на понимание, что его раскрыли, как смотрит в глаза, даже не думая отводить взгляд в надеже убедить Сережу, что врать ему совершенно не собираются, — только Сережа очень уж хорошо читает карие глаза. Слова слетают с губ Муравьева-Апостола неосознанно, слетают, оседая между ними запахом сигарет, шампанского и старой балконной пыли, — слова слетают, и Сережа не пытается их остановить, он понимает, все правильно. Все с самого начала было правильно. Миша в лице меняется не сразу, моргает несколько раз медленно-медленно, смотрит влюбленно, а потом черты его искажает легкое удивление, бровь приподнимается насмешливо, Миша не напрягается ни на секунду, стоит все так же, расправив плечи, почти дотлевшая сигарета оказывается меж губ Бестужева-Рюмина в последней для неё затяжке, — Сережа за ним наблюдает, не торопит совсем, смотрит открыто, ждет. Миша взгляд его ловит, когда докуренная сигарета остывает в пепельнице, взгляд его добрый, пристальный, такой, какой должен быть, — они стоят плечом к плечу, смотрят друг на друга. Сережа воздух губами перебирает и не может прекратить. — Я тебя тоже, Мишель. Бестужев-Рюмин сглатывает, глаза щурит довольно, не хмурится совсем, только, словно в своем слухе сомневается, Сереже в глаза заглядывает, сглатывает судорожно, но они глаза в глаза смотреть продолжают, — Миша дыхание задерживает, выжидает секунду-другую, решает что-то в своей забитой совершенно не нужными сейчас мыслями голове и тянет руки к Сереже. Как ребенок тянется к маме. Муравьев-Апостол Мишу в объятья ловит, прижимает ближе, зарывается носом в висок, вдыхает запах кожи, дышим размеренно, ровно, руками по спине ведет, гладит спину, тянет ещё ближе, — Миша горячим носом в шею Сережи утыкается, опаляет дыханием, пальцами в Серёжины плечи вцепляется, перебирает ткань футболки, глаза закрывает и молчит, дышит сбито. Сережа от Миши отстраняется, чтобы лицо его в руки взять, чтобы поцеловать в нос под судорожный выдох, чтобы поцеловать в щеку под нелепо-милое моргание, — чтобы поцеловать Мишу в губы, получая долгожданный ответ. — Я тебя тоже, Сереж. *** — Куда ты? — Пестель складывает руки на груди, смотрит хмуро на расправленные, обтянутые пиджаком от Армани плечи, сидел этот кусок ткани как влитой, подчеркивал все достоинства широких плеч, длинной спины, — обтягивал так, что во рту скапливалась слюна, но Паша даже не думал сдвигаться с места. Николай выглядел серьёзно, поправлял такие же дорогие, как и пиджак, запонки, ровнял галстук, смотря в небольшое, дешманское зеркало, которое Пестель все-таки повесил после нескольких довольно долгих и нудных лекций о том, что зеркало просто обязано там быть, — Паша закатил глаза, но потратил неделю, выбирая зеркало, которое хотя бы в теории могло удовлетворить требования Ники. Пестель врал сам себе, что просто не хочет слушать очередные душные монологи, а не то, что в действительности боялся, что на какой-либо ближайший праздник Ника притащит в его дом зеркало в раме дороже всей его квартиры, — такого позора Пестель не переживет. Николай хмурится, взглядом бегает по своему отражению, поправляет идеально лежащие волосы, брызгает на запястья туалетной водой, проверяет целостность пальто, убеждается, что его зимние туфли начищены и сверкают ярче, чем вся посуда с кухни Паши вместе взятая, — Пестель облокачивается о стену и выжидает, когда Ника сделает все, что нужно и соизволит ему ответить, и не то, чтобы чертов Романов торопился, а Паша не мог со стопроцентной вероятностью угадать, куда именно Николай наряжается так тщательно. — К брату. К брату, естественно, Пестель сжимает зубы, кивает прерывисто и продолжает стоять, сложив руки на груди, уперев взгляд в Николая, не желая его сводить, — тот словно Пашу не замечает совсем, носится по прихожей широкими шагами, натягивает на плечи пальто, застегивает, разглаживает складки. Паша чувствует, как в груди поднимается раздражение, и знает, что стоит ему это показать, как Ника в секунду прекратит забавно морщиться, прекратит нервно перебирать пальцами пуговицы, прекратит касаться Пестеля каждый раз, как проходит мимо, — если Ника заметит Пашино раздражение, то станет тем снобом, которого в нем воспитала матушка и которого в него вбил семейный учитель, если Ника увидит, что Паша бесится, он в секунду забудет, что давно уже вытащен Александром из того ада, в котором жил. Пестель заталкивает раздражение подальше, выдыхает резко, рвано, старается не шуметь, не привлекать внимание, дать Николаю спокойно подготовиться к долгожданной встрече с братом, — Романовы не виделись несколько месяцев, пока Александр, сморенный вечной работой до головной боли, до десятой кружки кофе за день, до нервной тряски кончиков пальцев, не отправился в отпуск. Ника извелся весь, телефонных звонков каждые несколько дней ему не хватало катастрофически, он становился дерганным день ото дня, укутался в Романовский панцирь, закрывался ото всех, и почему-то с особым усердием от Паши, — что, конечно, на самом деле не радовало ни одного из них, как бы они ни пытались это показать. Только Николай ни черта не мог с собой поделать, а Паша сжимал кулаки, сжимал челюсти и, прождав под дверью Романовской квартиры больше часа, сваливал, специально громко топая, прекрасно зная, что Ника, сидя под дверью, отчётливо его слышит. Пестель никогда не скажет Николаю, что знает об этом. Паша в такие дни с особой яростью спорил с полтычка заводящимся Бестужевым-Рюминым, втаптывал в грязь чересчур жестокими аргументами, размазывал по стене слишком личными предъявлениями, — он ненавидел себя после этого, но сказанного не воротишь. Мишка смотрел в такие моменты грозно, сжимал кулаки, пыхтеть начинал, когда спор перестал быть для него идейной баталией и становился личной дуэлью, — он пялился на Пашу долгие секунды, подрывался с места и вылетал из квартиры то на балкон, то в парадную и на улицу, дымил Миша как паровоз. Сережа смотрел на Пестеля недовольно, но по старой своей привычке в споры между ними не лез и в последствиях не разбирался, просто вставал и уходил следом за Бестужевым-Рюминым, — Сережа должен был четко помнить, как попытался влезь в стычку Паши с Мишей и огреб не от разъярённого Пестеля, а от едва державшегося Миши. Вот смеху-то было. Трубецкой смотрел на них, как на маленьких детей, пытался не дать баталии перейти в дуэль, получалось у него редко, настолько редко, что единственный раз, где у него это получилось, никто не запомнил, — Сергей покидал комнату, когда дуэль разгоралась, Рылеев следом за ним со стаканом воды и таблетками от головной боли. В общем да, Пестель был чертовски рад, что Александр Романов наконец-то вернулся из своего отпуска, принялся за работу и стал видеться с братом несколько раз в неделю, Ника оживал на глазах, панцирь трескался, крошился под ногами и хрустел при любом легком нажатии, — так, что Паша не был готов этим жертвовать. Душевное спокойствие Николая приносило странную удовлетворенность Пестелю, и он, не признаваясь даже себе, надеялся, что так будет и дальше. — …У него званый ужин, — Ника останавливается прямо перед Пашей, смотрит сверху вниз, в глазах волнение, ожидание и легкое предвкушение, пальцы нервно крутят пуговицы пальто, через несколько до невозможности долгих секунд на месте пуговиц оказываются Пашины пальцы, — всё его раздражение умирает, так и не успев толком сформироваться, растворяется в желудочном соке и возможно выйдет через пару часов, не оставив и следа. Дыхание выравнивается, в груди теплеет, Николай светится восторгом, светится счастьем и просто светится, Паше хочется сощурить глаза и отвернуться, но он только насмешливо приподнимает брови, кривит губы в ухмылке, окидывая Романова взглядом, — в голове формируется пошлый комментарий, обидная издевка, непристойное предложение. К горлу спускается только пошлый комментарий, который в отличии от остальных, хотя бы теоретически способен вызвать у Ники улыбку, — Паша открывает рот, смотрит предупреждающе, со смешинкой в глазах. Николай напрягает плечи, наклоняет голову и ждет с явной осторожностью, выжидает, когда Паша все такие решится разрушить приятную атмосферу, хороший вечер без ссор и криков, прекрасное настроение Романова, — Пестель рот открывает и говорит совсем не то, что хотел. — Хорошо, — они всматриваются друг в друга, шарят взглядами на глубине глаз и пытаются понять, что пошло не так? Когда все перестало быть как обычно? Паша передергивает плечами, выдергивает свою руку из ладони Николая, смотрит все так же издевательски, он сам от себя такого не ожидал, он был обязан насмехаться над судорожными сборами Николая, над его маниакальной любовью ко всему идеальному и его странным, возвышенным восхищением братом, — только от чего-то Пестель мог только радоваться за Нику, видя в его глазах предвкушение встречи, и совершенно не мог найти в себе силы эту радость разрушить. А ведь должен был, не моргнув глазом. Николай удивленно моргает несколько раз, хмурится и кивает как-то порывисто, опускает взгляд голубых глаза на свои пальцы, что всего несколько мгновений назад успокаивающе перебирали Пашины, а теперь нервно пытаются ухватить воздух, — Ника передергивает плечами и, кажется, настроение его ухудшается, куда сильнее, чем, если бы Пестель высказал свои неприличные мысли, никак не вяжущиеся с ситуацией. Пестель мысленно закатывает глаза, — с этим Романовым все обычные действия перестают ими быть. Николай бросает на Пашино лицо короткий взгляд, кивает ещё раз более вдумчиво и идет надевать обувь, в очередной раз поправляя все, что только можно, и что и без того хорошо лежит, что и без того восхитительно выглядит, — Пестель таращится ему в спину и пытается заставить себя сказать ещё хоть что-то, что-то, что не испортит все окончательно. В такие моменты он жалеет, что не обладает таким прекрасным красноречием, как Кондратий, или не может убеждать людей в любой чуши одним взглядом, как Трубецкой, жалеет даже, что как Бестужев-Рюмин не может завлекать людей своей детской наивностью, — сожаления быстро пропадают, стоит Пестелю бросить взгляд на Романова и сообразить, что этого подобным не проймешь. Только игрой ва-банк, только идя напролом, только сметая стены, держать Николая прижатым к любой поверхности и шипеть ему в лицо, всё что думаешь, а ещё лучше показать действиями, вмазать обидчикам, заткнуть за пояс тех, кто пытается измазать в грязи именитую фамилию Романовых, — иначе Ника никогда ничему не поверит. Паша со всеми пунктами справляется прекрасно. И самое главное в сближении с Николаем Романовым, ни при каких обстоятельствах не оскорблять его брата, — не пытаться ткнуть Нику носом в ошибки Александра, в его неверные действии, в его неверно принятые решения, не пытаться заставить Николая уважать старшего брата меньше. Пестель не понимал этого долго, скалился и получал от Ники в челюсть, каждый чертов раз, когда открывал рот в сторону Александра Павловича, каждый раз, когда насмехался над семейными ценностями Николая, — он реагировал резко, даже, когда они с Никой сошлись, когда их отношения приобрели какую-никакую стабильность, и только тогда Ника решился что-то рассказать. Когда сидя в небольшой Пашиной квартире с бокалом вина, уткнувшись носом в плечо Пестеля, тихо шептал, как мать отдала его на воспитание строму другу семьи, потому что отец умер, когда Ники было пять, потому что старшие братья сбежали из родительского дома от вечных тяжелых материнских взглядом, от густого воздуха, которым невозможно было дышать, — Николай рассказывал, как его воспитатель, начал бить его за любую оплошность. Паша долго пытался выведать имя, чтобы злиться на конкретного человека, чтобы ярость в груди была направлена на кого-то конкретного, на кого-то, кого вполне возможно найти и разбить ему нос, — Ника так и не сознался, спрашивать у Александра Павловича Пестель бы не решился. Зато сознался, что матушка его прекрасно об этом знала, что младший брат знал, что сестры знали, что Константин должен был догадываться, — Николай вцепился мертвой хваткой в Пашину ладонь, перебирал пальцы, гладил тыльную сторону и смотрел убито. Пестель тогда осушил свой бокал одним глотком, плечо подвинул, так, чтобы Ники было удобнее, но ничего не сказал, — Романов должен был закончить, чтобы Паша знал, что сказать, чтобы он понимал, что ему сказать. Николай рассказывал, что когда Александр приезжал в родительский дом, что случалось до невозможности редко, его никто не трогал, обходились с уважением, любовью и с осторожностью, оберегали как что-то невероятно ценное, — Паша сжал кулаки от этого двуличия, а Ника никогда не мог найти в себе силы рассказать старшему брату правду, смотрел в его усталые глаза, смотрел на его нежную, добрую улыбку и прикусывал язык. Николай не хотел портить пребывание брата в родительском доме, не хотел, чтобы у него больше не было места, где он может полностью расслабиться. Пестеля от этих слов передернуло, — как Александр, самый талантливый, умный и гениальнейший, по словам Ники, в их семье человек не заметил измывательств над собственным братом. Брат уважал матушку, даже больше нашего, сказал Николай, усмехаясь криво, но до того легко, что Паша не смог возродить в груди ничего кроме странного удовлетворения. В один из вечером, когда Ники уже исполнилось четырнадцать, когда им позвонил Константин, он приезжал ещё реже Александра, с ним семья виделась, дай Бог, раз в несколько лет, хотя все знали, что со старшим братом они видятся чаще, — Константин разговаривал с каждым, кто хотел с ним поговорить, уделил несколько десятков минут матушке, заверил её, что у него все в порядке, и он, возможно, приедет в следующем году по весне, поболтал с сестрами, кто рвался с ним переброситься парой слов. И уделил внимание Николаю с Мишей, Миша сказал пару десятков слов, убедился, что брат на самом деле приедет к ним, а не только скормит сладкие обещания, и убежал, — Ника провожал его взглядом, благодарно улыбался, Миша, уходя, смотрел на него слишком уж серьёзно. Николай поведал Константину несколько забавных историй, приключившихся с ним совсем недавно, — Паше эти истории Ника так и не рассказал, сославшись на то, что сам уже их не помнит, это было тогда что-то детское, что-то совершенно не важное никому, кроме четырнадцатилетнего ребенка. Николай, спрятав лицо на Пашином плече, глухо пробормотал, что не сдержался в тот вечер, что разревелся прямо брату в трубку, что говорил до неприличия много, не позволяя Константину вставить ни слова, а потом просил прощения, молил никому не рассказывать, — уверял, что все не так плохо, что он слишком много переврал. Константин молчал долго, успокоить не пытался, а потом сказал, мол, не проблема, Николай, никто не узнает. На следующее утро, Ника понял, что Константин соврал. На кухне родительского дома, без предупреждения, без приглашения, сидел Александр, хмурый, грозный и такой отстранений, такой, каким его никто никогда не видел, — матушка сидела напротив него, крутила в руках дорогую фарфоровую чашку, на старшего сына не смотрела, отводила взгляд, словно пристыженно, поджимала губы и довольно громко несколько раз просила его прекратить. Что говорил ей Александр слышно не было, голос брата тихим баритоном разливался по кухне, не достигая ушей любопытных братьев и сестер, — Николай застыл за спинами сестер, застыл за спиной Миши, который упорно хотел подобраться поближе и подслушать, это ему благоразумно не дали сделать Маша и Катя, что уперлись, смотрели на него недовольно и шептали, что старшей брат не будет доволен. С кухни Александр и матушка вышли вместе, друг на другу не глядя, — матушка повернулась лицом к детям, оглядела всех с ног до головы, обиженно поджала губы, остановила взгляд на Николае, словно обвиняя во всем, что происходит, взмахнула руками и быстрым шагом скрылась на втором этаже. Александр тяжело выдохнул, улыбнулся младшим и мягко велел расходиться, придерживая Нику за плечо и повелев ему собирать вещи, — именно так Николай оказался в просторной квартире Александра, под его присмотром и полностью свободным. О судьбе своего воспитателя Ника никогда не задумывался. Паша долго этот рассказ переваривал, долго пытался смириться, что его парень бросит все и умчится к брату по первому же зову, злился и психовал, пока Николай не ткнул его носом в то, что и сам Паша такой же, — что стоит любому из его друзей подать зов о помощи, и Пестель уже был рядом с ними. Паша никогда не замечал, как часто срывается по звонкам Миши, как часто успокаивает слишком эмоционального Кондратия, как часто вступает в политические споры с Сережей, которому необходимо было выговориться, — как изредка Паша оказывается на пороге квартиры Трубецкого и вникает в его очередной заумный план. Ника с Пестелем ругались долго, не разговаривали друг с другом ещё дольше, а потом встретились на полпути, когда шли друг к другу, когда терпеть разлуку больше не было сил. Паша давно не реагирует на Александра так резко, как в самом начале их отношений, давно смерился, что Николаю очень важны отношения с братом, как и Николай смирился с тем, что особенно важно Пестелю его друзья. — Ника. — Что? — Романов оборачивается на него, смотрит слегка затравленно и нервно втягивает воздух, расправляет плечи и смотрит на Пашу сверху вниз, выжидает, — Пестель в глаза голубые заглядывает, и отвести взгляд не может — как он вообще без этого высокомерного идиота жить будет? От мысли этой становится зябко, на плечах в секунду появляется тяжесть всего мира, не в характере Паши так думать, не в его характере привязываться в одному единственному человеку, не в его принципах себе это позволять. — Я купил вино, — но, кажется, все принципы летят к черту. Николай удивленно распахивает глаза, хлопает ресницами, зрачки расширяются, и смотрит на Пестеля растерянно-пораженно, бегает взглядом по его лицу, бегает взглядом по скромно обставленной прихожей, он приоткрывает рот, пытается сказать хоть что-то вразумительное, но быстро его захлопывает, — Паша смотрит выжидающе, он знает, что он сказал. Паша знает, что это приглашение, что Паша самолично дал Нике понять, что он хочет, чтобы Романов вернулся в его маленькую, не самую лучшею квартиру, что Пестель не просто этого хочет, он жаждет, — Пестель видит, как осознание завладевает Николаем, как прибивает его к полу, как в его голову закрадываются сомнения, как он пытается решить для себя, стоит ли Паша этого. — Я, — Ника мнется, прикрывает глаза, дышит тяжело, щеки его розовеют едва заметно, но Паша видит и не может не растянуть губы в ухмылке, — это их момент, это момент, когда все встанет на свои места, после повернуться назад уже не получится, и не захочется. — Я… буду в девять. У Николая дрожит голос, он проглатывает окончания слов, выдыхает судорожно и взгляд на Пашу не поднимает, — пытается перевести дыхание, усмирить бешено бьющиеся сердце, пытается смириться с тем, что только, что променял брата на Пестеля, пускай и давно знает, что Александр с улыбкой на губах только этого и ждет. Пестель задерживает дыхание, складывает руки на груди, расслабляет плечи, приваливается к стене как в самом начале этого разговора и почти уверен, что в его глазах сейчас Ника, если бы смотрел, увидел бы безграничную любовь. Даже хорошо, что Ника не смотрит. — Буду ждать. *** Анна Бельская была близким другом Сережи Муравьева-Апостола, была его близкой подругой, была его советчиком, его модным консультантом, подушкой для нытья и всем, что могло пригодиться храброму и доброму Сереже, — именно поэтому когда он сказал, что ему необходимо познакомить её со своими друзьями, познакомить её со своим парнем, Аня тактично умолчала, что с Мишей она знакома прекрасно. Умолчала, что Мишу и его способность по пьяни выглядеть лучше, чем многие трезвые, знает весь университет, — а Аня с Мишей как-то столкнулись на улице перед зданием университета, когда она ещё там училась, и он галантно попросил у неё прощения на французском, она, не задумываясь, ответила, и понеслось. Так что да, с Бестужевым-Рюминым Аня была знакома, а зайдя в квартиру, куда её настойчиво впихивал Сережа, осознала, что она знает, всех кроме одного, — Бельская обвела взглядом собравшихся парней и пожелала себе хорошего вечера. Аня веселится весь вечер, пьет с ними, обнимается и смеется над Сережей в голос, когда ему говорят, что Аня вообще-то в доску своя, Сережа, ты чего? Муравьев-Апостол смотрит на всех хмуро, дует губы в сторону Миши, тому хватает одного поцелуя в щеку, чтобы прекратить Сережино бурчание, — Аня смотрит на них, закусывает губу, переводит взгляд на Кондратия, что шумно читает свои стихи, что бросает взгляды на Сергея Трубецкого, спокойного, мирного мужчину. Он производил самое наилучшее впечатление, и Аня, которая давно уже была под шефе, которая давно уже говорила с запинкой, которой трудно давались мыслительные процессы, привлекает внимание всех парней в комнате, — бокал в её руках опасно покачивается, но Миша рядом наблюдает за ним пристальным взглядом, готовый в любой момент поймать. — Мальчики! — Аня подскакивает, вышагивает из-за стола, крутится, заставляя легкое весенние платье разлетаться во все стороны, что, несомненно, должно выглядеть завораживающе, — парни замолкают, тупят взглядами, но смотрят на неё со всем свои вниманием, которое у них ещё есть. — У меня к вам очень важный вопрос. Позволите? Пестель тяжело выдыхает, выпрямляется, сидя на диване, в его взгляде явно видно, делай, что хочешь, Аня ему улыбается, Миша кивает быстро и легко, он пытался незаметно поджечь сигарету, но Сережа, что кивает так же быстро, вовремя замечает и выхватывает из рук Бестужева-Рюмина зажигалку, гневно шипя, — Кондратий приподнимает бокал, мол, дерзай. — Конечно, прощу Вас, — Аня думает, храни Господь Трубецкого, она улыбается широко и прочищает горло. — Тут есть хоть один натурал? В комнате повисает тишина, густая, но не тяжелая, Аня обводит взглядом всех присутствующих, ждет, когда хоть кто-то из них ну хотя бы руку поднимет, — Трубецкой сидит в кресле, немного подали ото всех, показательно складывает руки на закинутые друг на друга ноги, обхватывает коленку и улыбается Ане настолько по-доброму, что она и сказать ничего не может. Кондратий, что сидит к Сергею ближе всех, на Бельскую не смотрит совсем, отворачивается демонстративно и крутит в пальцах полупустой бокал с шампанским, а стоит Ане на него посмотреть, как он опрокидывает в себя все его содержимое, — Сережа, сидя бок о бок с Мишей и Пестелем на диване, неуверенно тянет руку вверх, но её быстро перехватывает Миша, прижимает с своим коленям и улыбается Ане самой обворожительной своей улыбкой. Надо сказать, что Сережа даже не пытается сопротивляться. Пестель рядом с ними поднимает руку, игнорируя удивленные взгляды в свою сторону, — Аня выдыхает тяжело, трет переносицу и теряет веру в мужской род. — Опусти руку, Паша, все тут знают, что ты спишь с Романовым. Пестель возмущенно, громко выдыхает, хмурит брови, скалится, смотрит на всех оскорблённо, но руку отпускает, — Аня плюхается на своё место, хватает бокал, осушая его быстро, и выдыхает печально. — Давай ещё. Миша к бутылке дергается первым.