я — проклят, ты — проклятие.

— какие проклятия на вкус? Это было раннее летнее утро. Ночь, если спросите Гето. На улице было невыносимо душно и ни одной души на несколько кварталов вокруг. Они возвращались с очередной миссии пешком, отказавшись от предложения подбросить их до техникума. В последнее время в их плотном графике совсем не было времени друг на друга, на спокойствие и тишину. Годжо сказал, что это — свидание, Гето попросил не рвать цветы с клубы. — точь в точь как ты, — говорит Сугуру, только чтобы позлить парня, и улыбается, наблюдая за тем, как вспыхивает лицо блондина. — не может быть! фу, это отвратительно. ты намекаешь, что я отвратителен? потому что проклятья на вкус должны быть такими же мерзкими, как и на вид, и то есть ты думаешь, что я такой же мерзкий, да? скажи прямо, тебе не нравится со мной… Гето проглатывает слова юноши, и они залегают на дне его желудка рядом с проклятыми духами, что он поглотил часом ранее. Губы Сатору отвечают практически инстинктивно, кажется, всё ещё силясь что-то сказать, но Сугуру по-собственнически крадет все звуки ещё до того, как они успевают сформироваться в его горле. Поцелуй короток и невнятен, Гето отстраняется первым, выплевывая парня из себя, пока тот не успел застрять у него поперек глотки. Широко распахнутые голубые глаза впиваются в его карие через темные очки, и Сугуру думает, успел ли Годжо почувствовать на своем языке ответ на первоначальный вопрос? И стало ли ему от этого мерзко? Проклят ли был их поцелуй? — мне нравится всё с тобой. и всё в тебе. и твой вкус, и твой запах, и твой отвратительный характер. — эй, подожди, это сейчас ты мне польстить пытался или оскорбить, я… Гето вновь не дает ему закончить мысль, в этот раз уже настойчивее притягивая парня к себе. Губы ударяются о губы, и Сугуру уже заранее знает, что как только они разомкнутся, Годжо начнет возмущаться тому, что его пытаются заткнуть, но пока что можно было насладиться тишиной и его вкусом. Конечно же, он совсем не походил ни на одно проклятие, что Гето приходилось проглотить. Он был сладким, практически приторным, как всё, что блондин так любил. Карамель и взбитые сливки, а ещё чистая родниковая вода. Сугуру пытался напиться им, словно умирающий от жажды, но чем больше он пил, тем сильнее становилось желание. Кончики пальцев начинало покалывать, стоило коснуться мраморной кожи, а ноги сводило судорогой. И даже зная, что от переизбытка чего угодно можно было умереть, парень не мог остановиться, потому что Сатору всегда было недостаточно, потому что он всегда оставался снаружи, тогда как его так не хватало внутри. В последнее время стало модно воспринимать каннибализм как метафору любви. Глупость. Желание поглотить Годжо, словно одно из проклятий, было самым эгоистичным желанием, теплящимся в душе, и ничего общего с любовью не имело. Гето не хотел защитить, уберечь юношу от этого жестокого, грязного мира, пока тот не успел его испачкать, нет, он хотел запрятать его глубоко внутри себя, вдали от чужих глаз, сохранить его юношескую беспечность, бездумную искренность и бесхитростную любовь только для себя одного. Он бы позволил греть руки о свое сердце, и, может быть, понемногу поедать себя изнутри, если бы Сатору того захотелось. Так было бы честно, так они смогли бы стать частью друг друга. Но Годжо Сатору, сильнейший заклинатель, был нужен миру чуточку больше, чем Гето, так что рано или поздно ему придется его отпустить. Уже совсем скоро они разойдутся разными дорогами, проклятый человек и его проклятие. Словно услышав его мысли, Годжо запустил свои вечно ледяные ладони под темную кофту, а Гето, не сдержавшись, прикусил нижнюю губу блондина, и поцелуй тотчас стал слаще ровно на несколько капель алой тягучей жидкости. Это правда, что Сугуру не видел в Годжо ничего отвратительного, но правда и то, что, порой, перед тем, как проглотить очередного проклятого духа, Гето успевал почувствовать знакомый вкус. Проклятия на его языке отдавали слезами Сатору, сцелованными с белоснежных ресниц, кровью слизанной с порезов на бледном теле, потом, витавшем в воздухе тесной комнаты общежития в одну из тех ночей, когда им удавалось проникнуть друг в друга настолько, насколько это было возможно, в ту самую, когда Сатору признался, что хотел бы остаться в нём навсегда. Годжо отстраняется первым, тяжело дыша. Гето смотрит на юношу и ждёт, пока тот спросит: — останешься сегодня у меня? Сугуру промолчит, в очередной раз пытаясь принять решение, стоит ли задержаться ещё на один день, стоит ли остаться с Сатору ещё на одну ночь в их маленьком выдуманном мире, где нет войн, страданий и слез. Но Годжо ничего не спрашивает, будто уже заранее зная, что в этот раз удача будет не на его стороне, а зачем задавать вопрос, на который и так знаешь ответ? Вместо этого он сжимает свои пальцы на чужих рёбрах и предлагает: — давай не будем возвращаться. Слова выбивают из груди удивленный вздох, и брюнет чуть не поддается своему первому инстинкту, чуть не соглашается с Сатору на всё и чуточку больше. Но руки на его ребрах такие же холодные, как проклятия в его ладони, и он никак не сможет их согреть. — и куда же мы пойдем? — спрашивает Гето скептически, беря себя в руки. — не знаю, я всегда хотел попутешествовать по миру, — говорит Годжо несколько растерянно. — париж? сицилия? буэнос-айрес? если хочешь туда, где поменьше людей, то можем найти какой-нибудь милый островок в океании, или поселиться в каком-нибудь лесу на отшибе норвегии, я не прихотливый, знаешь, я быстро со всем свыкнусь. можно и куда поближе, я слышал на кюсю есть красивые водопады, я бы очень хотел посмотреть на них с тобой, а потом мы могли бы… Горячие руки обхватывают длинную шею Годжо, вновь притягивая его к себе, и этот поцелуй самый жадный из тех, что были. Как оголодавшая собака, Гето вылизывает губы, щеки, подбородок и сам рот блондина. Зубы находят на зубы, и внутри разливается вязкая сладость. Сатору хнычет в поцелуй, но больше не силится ничего сказать. Всю свою жизнь Годжо был окружен проклятиями, а потому невольно пропитался ими. Боль, страх, страдания — он был пронизан ими насквозь. Всё самое страшное, что могло быть в человеке, было и в нём. И этого было так много, что порой он не спал по ночам, порой он беззвучно плакал под зноем смеющегося летнего солнца, порой его тошнило от самого себя, порой он надеялся, что кому-нибудь окажется под силу его изгнать. Может быть, хотя бы второму после Сильнейшего. Да, пожалуй, у Гето бы получилось. — я знаю, что ты поддался мне, когда мы бежали на перегонки тогда, на первом курсе, — зарываясь носом в смоляные волосы, рвано сообщает Сатору. — с чего это ты вдруг вспомнил? — просто в следующий раз не надо, ладно? И что-то в голосе Годжо говорит о том, что он знает. Знает, что Гето уже давно потерял вкус. Теперь, что жизнь, что смерть, что смех, что слезы, что кислота, что сладость, что Годжо, что проклятия — всё одно. Сугуру припадает губами к выступающей косточке ключиц, надеясь почувствовать хоть что-то, но они оба понимают — ничего уже не исправить. И это не их вина.