История о больничной палате, разделённой на двоих сигарете и о играх в шахматы.

Дазай постепенно сходил с ума. Сумасшедший не может сойти с ума во второй раз, так что я поживал вполне нормально. Следил за панельками, считал дохлых мух и перечитывал короля Лира в четвертый раз, когда к тому времени ему уже наскучила моя коллекция из книг (Две книги муруками, король Лир, преступление и наказание, Портрет Дориана грея..) Его недовольства я искренне не понимал, вполне себе интересно. Постепенно "Осаму" подключился к моей рутине. Следили за панельками, считали дохлых мух уже вместе. Короля Лира мы начали перечитывать по ролям, для меня уже в пятый раз. Дазай драматично придерживал меня за плечи, а я развалился на его руках в пол веса и смотрел в потолок. —Вой! вой! вой! вой! – вы, каменные люди! Имей я столько глаз и столько ртов, Свод неба лопнул бы. – Ушла навек! От мертвого живого отличу я. Мертва, как глина. – Зеркало мне дайте! Коль затуманится его поверхность, Она жива. Потрепанную книгу он держал перед собой, размахивая и активно жестикулируя, пару раз чуть не уронив меня и несчастную книгу в след за мной. Я вполне прекрасно отыгрываю роль умирающей красавицы и поэтому устало и драматично прикрыл глаза обратной стороной ладони, издавая предсмертный вздох. —Чума на вас, изменники, убийцы! Спасти бы мог; теперь ушла навек! Корделия, Корделия, постой же! Что ты сказала? Я издал нарочито громкий и прерывистый вдох. -Отец, батюшка любимый. Прошу, не забывайте, что любила вас я сильно и горую по тому, что не смогла эсказать этих любимых, нежных слов однажды, но говорю сейчас!.. Сказал я тихо и слабо, издавая предсмертное кряхтение, расслабляясь в чужих руках и отпуская руку висеть в воздухе. Дазай издал звук фальшивого плача от которого у меня затрещала голова, я недовольно смерил его взглядом из под прикрытого века. —Корнелия, любимая моя! Раба, что вешал тебя - я заколол!.. Убил ведь, правда? Уж дни не те, а то б заставил я Мечом своим попрыгать их. Уж стар я, От горя ослабел. – Кто вы такой? Скажу я прямо, стал я плохо видеть.. Дазай чуть не сломав себе позвоночник, судя по кряхтению настоящего старика (эту роль он играет очень хорошо) опускает меня на холодную желтоватую плитку пола. Я подогнув колено и закинув руку на лицо должен был показывать мучительные муки, но пытался сдерживать смех. —Повешена, глупышка! Нет, нет жизни! Зачем собака, лошадь, мышь – живут, А ты не дышишь? Ты ушла от нас Навек, навек, навек, навек, навек! – Здесь отстегнуть прошу; благодарю вас. Вы видите? Взгляните, губы, губы – Взгляните же, взгляните... Дазай, изображая слепца, начал изучать рукой мое лицо. Точнее щипал за щеки, нос и пригладил волосы. Я недовольно фыркнул, шлепнув его по руке и опустился на пол, слегка ударяясь затылком об плитку. -умерла. Произнес я с ехидной улыбкой на лице. Сосед прыснул от смеха, но обыграл это все, как истерику, закрывая лицо ладонями. —Дочь моя!.. Любимая....! *** Во общем. Развлекали мы себя, как могли, но дазай постепенно начинал гнить со скуки, хотя физически был живым. Начал путаться в датах и времени. Я был поражен, что он вообще следил за ними по прибытии сюда. Это место совсем не предназначено для концепции времени. Однажды он у меня спросил, когда скука полностью начала разъедать его мозг, судя по тому, что мы лежали неподвижно в течении полтора часа. —Сколько ты тут? Я не знал и поэтому слегка нахмурился, пытаясь вспомнить. Все смешалось в одну размытую мешанину и меня должно было меня пугать, но не пугало. -Не знаю. Недели две? Дазай издал усталый вдох, растягивая свои ноги в полную длину. Тогда мы лежали на грязной плитке, делая очередной пересчет мух, если я все правильно запомнил. —Не.. Я тут уже три недели, а ты здесь до меня. Причем намного раньше. Задумчиво и одновременно лениво сказал он на что я очень многозначительно промолчал. Мы следили за панельками, считали дохлых мух, пытались забродить компот (Получилось хорошее снадобье для прочистки желудка), сооружали из украденных одноразовых столовых приборов башенки, устраивали бойни подушками и читали по ролям книги, пытались выучить французский по украденному у психотерапевта словарю и все это ради того, чтобы не сгнить заживо в этой дыре. Я давно сгнил внутри, как и он, но прелестную глазу наружность надо поддерживать, так говорил мой дорогой сосед. Произношение наше, французского языка, было ужасно, особенно у моего дражайшего соседа и словарь был мягко говоря посредственный, но выбирать не приходилось. Так мы и обменивались между делом всякими "Mon cher" и "mon cher ami" Медсестры начали называть нас жаночкой и моншарнечкой из-за чего мы расплывались в легкой ухмылке. По очереди ходили на разговоры тет-а-тет к психотерапевту, милой старой женщине, которая мало, что могла понять. А непонятное для себя - она или отрицала или же переформировала под себя. Если бы не это - цены ей не было. Дазаю она тоже нравилась, в основном потому, что она совсем не замечала пропажу вещей в ее кабинете. А кабинет ее, к слову, самый настоящий склад антикварии. Наша (уже не лично моя) коллекция книг пополнилась пару пьесами, а для окурков у нас появилась стеклянная прозрачная пепельница, мне она сразу понравилась. Прелестная вещица. Соседу тоже, он вообще тащил все, что ему понравилось или в теории приглянулось бы мне. Я не особо понимал причем тут вообще я, но никаких просьб прекратить или вопросов не говорил, бери - пока дают, разве не так? Сигареты у старенького сторожа (человек с юмором, который с ностальгией вспоминал о своем прошлом) мы начали выпрашивать тоже вместе. Заговорим о мимолетных молодых годах - так он сразу расхохочется и даст нам парочку никотиновых трубок. Мы вообще многое начали делать вместе и почти не расставались, максимум на личные разговоры с психиатром. Я даже и не заметил, как прошел месяц и наступил новый год. И дальше бы не знал, если бы в общей комнате не поставили елку, а "Осаму" бы не начал петь ужасные новогодние песни. Я никогда не придавал какое-либо значения праздникам, для меня это было чуждо и глупо. Но о таком новогоднем поведении Дазая я лишь умалчивал. Однажды он притащил с собой гирлянду, взявшуюся невесть откуда и пытался повесить ее около окна целый битый вечерний час. Я чисто из человеческой вредности помогать не собирался и наблюдал за сие действием, лежа на своей койке и укутавшись в толстое зимнее одеяло, которые нам выдали после особых надоедливых жалоб "Осаму" на холод. Поживал я неплохо, что поражало мое больное сознание. Рядом с Дазаем было легко и интересно, этот юноша разжег во мне искру любопытства и в особо темные и холодные ночи, лежа на одной койке мы делились о жизни из вне. -Почему ты хочешь умереть? Однажды спросил я, лежа на спине, когда он прижимался ко мне боком, пытаясь согреться. Кажется этот разговор выпал на время, когда нам еще не выдали одеяла, а из деревянной старой рамы окон дуло беспощадно. —Не знаю. Честно ответил он, а я молчал, ожидая, когда он продолжит. Немую просьбу он понял. —У меня просто нет причин жить. Жизнь - скудна, я от нее страдаю. Во мне нет желания жить, чтобы преодолевать все это. Устало промолвил он, меняя позу и ложась на бок, судя по звукам. Я отвел взгляд от потолка, переключая внимание на него. И в той непроглядной темноте я впервые мог разглядеть отдельные черты его лица и особенно - его глаза. В темноте было трудно узнать их цвет, но я знал, что они карие. Однажды, придерживаясь чистого любопытства, я спросил об их цвете у Дазая. И теперь я видел их сам. "Ах, эти карие глаза! Они туман, глубокий омут, они поднимут в небеса, и все печали в них утонут." Прочитанные строки вдруг всплыли в моем сознании. Вот так мы и лежали ночью, смотря друг другу в глаза и слушая завывания ветра за окном. Дазай всегда мог заинтересовать меня и время от времени, разглядывая черты его лица, которые я мог отличить я, чувствовал тепло и трепет. Я все чаще начал подмечать все мелочи в нем. Привычки, нервные жесты, растрепанные отросшие пряди, утонченные кисти рук и считал это все очаровательным и прелестным. Такие мысли озадачивали меня. Вот так, находясь рядом с Дазаем и наступил новогодняя ночь. Не было ничего необычного, максимум штат сотрудников сократился из-за сочельника (несчастные люди, дайте им больше выходных.) и дали нам праздничные пудинги, та еще мерзость, к слову. Отбой начался в привычное время и мы не сговариваясь, включили гирлянду и соорудили гнездо из одеял и подушек, около батареи. Из под матраса я достал припрятанную пачку красных мельборо и торжественно вручил их Дазаю. -На новый год. Без энтузиазма промолвил я, а "Осаму" издал смешок. —А ты не так плох, mon cher! Радостно воскликнул он, сразу же срывая пленку. Он прожужжал мне все уши о том, как он скучает по своим любимым сигаретам. Обычно мы довольствовались синим кентом сторожа, но поторговавшись, я смог уговорить купить мне пачку мельборо за свои кровные. Я сам не до конца понимал суть своих действий, возможно банальная вежливость, а возможно я просто хотел порадовать его. Кто знает-кто знает… Дазай потянулся к тумбочке и немного покопавшись в ней, достал радио. Я довольно улыбнулся. -Ха. Неплохо. —Ага. Непонятно откуда он вообще умудрился достать такую вещицу, но это и вправду было весьма недурно. "Осаму" начал мучиться с подключением и настройкой аппарата, а я с интересом наблюдал за всем этим. По комнате раздались нежные ноты мелодии Эдварда Грига "Утро" Я блаженно прикрыл глаза. Я так давно не слушал музыку, что сейчас это казалось самым настоящим раем. Со стороны донеслось тихое: —Станцуем? Я усмехнулся. -Я не умею. —Ничего страшного, я умею! Радостно воскликнул он, вставая с нагретого места и утаскивая меня за собой. Я подчинился и послушно положил руку на его плечо, он же сплел наши пальцы в крепкий замок, поднимая ладони чуть выше. По моему позвоночнику прошелся табун мурашек, а во мне зародился трепет. Мы кружили по комнате, а я давал себя ввести. Осаму мычал в такт мелодии и тогда я впервые смог разглядеть его лицо. Прекрасное, подумал я. Карие глаза – это тайна, как темная ночь, как черный ящик души, философия мрака и бесконечной пустоты. Глубокий взгляд, где не видно дна, а только вечная и зияющая бесконечная пустота космоса. Я почувствовал себя плененным этими глазами и он в ответ был пленен моими. Его зрачки слегка расширились, а я крепче сжал его ладонь. Мы танцевали, танцевали и танцевали, став единым целым существом. К концу мы и вовсе просто стояли в объятиях, лениво переминаясь с ноги на ногу. И я почувствовал себя пьяным, выпив не единой капли спирта. Тогда Дазай впервые меня поцеловал, а я позволил это сделать, чувствуя себя влюбленным по уши, ощущая текстуру чужих обкусанных губ. “Только попробуй полюбить человека — и он тебя убивает. Только почувствуй, что без кого-то жить не можешь, — и он тебя убивает — Колин Маккалоу