История о больничной палате, разделённой на двоих сигарете и о играх в шахматы.

Холодный ветер заползал глубоко под кожу и такое чувство, что озноб обволакивал каждую косточку ребер. Никотиновый дым густым облаком спускался по глотке, создавая долгожданное ощущения облегчения. Ощущалось, что по мягким тканям горла прошлись наждачным листом, что именно сейчас и было нужно, сильнее, чем глоток свежего воздуха — легкий дискомфорт, чтобы ощущать себя настоящим. Вот я здесь, живой и наверное существую. Хотелось бы верить. Сильно затянувшись, чтобы алый огонек сигареты почти добежал до костяшек пальцев и сдерживая кашель в себе, я выдохнул облако дыма куда-то в потолок, смаргивая пелену слез и упираясь в холодную стену позади себя. Башенка из пепла уже грозилась упасть прямо на голые участки кожи (заметные для мед.персонала) и я поспешно вытянул длинную, тонкую руку к форточке, через прутья решетки, постукивая по сигарете указательным пальцем. Пепел послушно упал, чтобы через секунду быть подхваченным сильным ветром и улететь прочь, обретая легкость свободного полета. Сидя на холодном подоконнике, я невольно задумался о том, что быть пеплом не плохо. Жить себе мирную жизнь сигареты, быть сожженной и выкинутой уже обратившийся пеплом на ветер. Наверное, если бы у меня спросили в кого бы я хотел переродиться в следующей жизни — я непременно бы и безоговорочно ответил: «Сигаретой». Если быть честным, все живое мне давно очерствело. Ведь сигаретой быть прекрасно и чудесно, по моему скромному мнению. В момент курения, сигарета и человек становятся целиком и полностью принадлежать друг другу. Табак — пока не догорит, а человек станет зависим от этого прекрасного, легкого дискомфорта, который дарит долгожданное облегчение и будет желать еще и еще. Табак разрушает разум и тело, отравляет легкие и разрушает жизнь едким никотиновой тягучей тиной, но именно этого и хотят люди от него, быть уничтоженными и растоптанными. Некоторые даже любят понимание того, что это постепенно их убивает, так скажем «долгосрочный суицид». Конечно же напрямую вам никто так не скажет, но если человек прекрасно понимает, что никотин — убивает, разве это не осознанное и обдуманное самоубийство? Я сделал тяжелую затяжку, закидывая голову назад и жмуря глаза так, что в них начали мерещиться звезды. Я медленно поднес сигарету к месту на груди, чуть ниже ключицы и отодвинул воротник белой кофты. Краем глаза мазнула картина маленьких шрамов. Конец сигареты передавал мне свой жар, а небольшой участок кожи начал плавиться под напором огня. Жгучая и острая боль заволокла мое сознание. Это не похоже на легкий дискомфорт, нет, к нему быстро привыкаешь. Боль — к ней не привыкнешь, это всего несколько секунд, но в них ты чувствуешь себя самым настоящим, ведь так? Единственный ее минус, она не длится долго. Сигарета погасла. И жгучая боль переросла в умеренную. Покрутив бычок в руках минуту-другую я подумал, что ее долг выполнен. Теперь она не принадлежит мне. Дверной замок щелкнул, и я одним ловким броском кинул бычок между прутьев решетки, прямо в форточку. Не хотелось бы, чтобы персонал отобрал у меня единственную усладу для души. В пороге появилась женщина средних лет (скорее всего), вместе с худощавым юношей. Женщина была тучной и широкоплечей, даже не складной, но производила вполне воспитательное впечатление. Я размыто вспомнил силуэт её спины, когда она сидела на посту в ночную смену. Движения ее были плавными и от них веяло тяжестью. Я подумал о том, что она вполне может сломать мне шею, если захочет. Лиц различить я не мог и не хотел, просто скользнув по ним взглядом, продолжив созерцать привычный пейзаж. Они что-то говорили, точнее тучная по фигуре с глубоким и громким голосом — медсестра (работница диспансера судя по форме и бейджику). Потеряв всякий интерес к этому действию, я продолжил созерцать разнообразный пейзаж из голых деревьев и панелек. Представим, что за все это время он решил резко поменяться. Сейчас небо изменит свои краски, а на деревьях вырастут фиолетовые листья, пяти-этажки вдруг отрастили ноги и решили поиграть в светофор, замирая перед моими глазами, дожидаясь, пока я повернусь обратно, чтобы побыстрее сменить положение. Вполне вероятно. От таких гениальных мыслей меня отвлек юноша, новый сосед. На руках его были бинты, я принципиально не пытался поднимать взгляд выше. Все равно прекрасно понимал, что увижу. —Стрельнешь сигаретку? Я очень многозначительно молчал, продолжая следить за тем, чтобы панельки не разбежались кто-куда. Таков мой удел, следить за тем, чтобы все было на своих местах. От таких глубоких и тягостных мыслей я тяжело вздохнул. Я постепенно схожу с ума, разве так должен влиять на своих пациентов психологический диспансер? —Ну-ну, не жадничай! Малец все никак не отставал, я недовольно покосился на него, все еще не поднимая взгляда и тихо промолвил: -Дефецит, товарищ. Юноша недовольно цыкнул, тяжело опускаясь на свою кровать, которая жалобно скрипнула под весом чужого тела. —Меня кстати Дазай зовут. Я не отрывал своего взгляда от окна, чувствуя головой холодное железо металлических прутьев. -Как писателя? Юноша сипло рассмеялся, меняя позу, судя по еще одному жалобному скрипу бедной и несчастной больничной койки. Поворачивать голову для поддержания человеческого диалога исходя из своих принципов я не собирался. —Да ну тебе! Тут я могу называть себя как захочу, не находишь? Радостно воскликнул юноша, не желая прекращать светскую беседу. -Фëдор. —Что? -Имя мое. Фëдор Достоевский. Боковым зрением я увидел, как парень опрокинул голову назад, искренне смеясь, как будто кто-то рассказал ему лучший анекдот в жизни или находясь в истерическом припадке. Судя по звукам все-таки анекдот, хотя отрицать вариант с припадком я не хотел. Ах, бедный-бедный мальчик, кто же у него умер? Какая жалость. Я саркастично хмыкнул, пиля невидящем взглядом вперед. —Как писателя? -Как писателя. Утвердительно сказал я и все-таки повернулся к нему и тут же удивленно ахнул, остановив взгляд. Сердце тяжело ударило где-то в глубине грудной клетки, отдавая вибрацию по ребрам. Я мог поклясться, что сейчас выгляжу до жути глупо, последним дураком и идиотом на нашем белом свете. На секунду я мог увидеть уголок приподнятых губ. Стоит ли мне говорить, что я вижу такое впервые? Но это тут же затерялось среди всего остального. Размыто, непонятно и до жути темно. Прямо в душу мне смотрели бездушные ореолы очертания глаз и нечто размытое, нечеловеческое и неживое. Пугающие на подсознательном уровне, разрывая твою душу заставляя чувствовать несуществующую агонию страданий. Совсем не живое и не мертвое. Это пугало больше всего. Мертвое — не воскреснет никогда, живое — понятно для нашего сознания. Когда этого я понять не мог. Дыхание сбилось и я чуть ли было не прохрипел, чувствуя, как кислород быстрым темпом покидал мои легкие. Я поспешно отвернулся к окну, пересчитывая окна паналек и пытаясь справиться с поступившей паникой, завладевшей моим разумом. Желчь уже угрожала подняться по горлу. Мерзость, мерзость, мерзость… …1,2,3… . 25,26,27… .76,77,78. Прикоснувшись к свежему ожогу, я надавил на него обкусанными ногтями, оставляя красные-полумесяцы. Как только почувствовав облегчение он вдруг почувствовал несерьезность этой ситуации. Обстрагивавшись, как посторонний зритель. Он просто наблюдает, сидя на подоконнике и безразлично следя за пяти-этажками, чтобы не убежали. Сосед разговор не продолжал и он тоже. Так и просидели в тишине и в ближайшее время не разговаривали. «Так хотелось бы научиться понимать все вокруг — беспристрастно, как можно спокойнее.» —Харуки Мураками. … Следующий наш разговор выпал на среду или же пятницу, никогда не следил за днями недели ведь в этом не было никакой надобности. Если честно я даже не знал сколько здесь нахожусь. Я исправно выполнял свой долг за тем, чтобы панельки не убежали врозь, смотря в окно и читал книги, разговаривал со старой женщиной психологом, обсуждая недавно прочитанное и увиливал от серьезных расспросов. Существования групповых занятий я успешно игнорировал, репутация позволяла. Разговаривать мне с ним не хотелось, с моим соседом если точнее. Неприятно, когда тебя застают в минуту слабости, хоть она и была скрыта под безразличным лицом. Он тоже не заговаривал. Молча садился рядом на подоконнике и помогал мне следить за зимними пейзажами и тоже читал, причем много. Второй наш разговор пришелся на… Вечер какого-то дня недели. Солнце уже давно село и у нас было свободное время. Люминесцентная лампа горела противным желтым цветом и я пересчитывал дохлых мух, которые были похоронены в братском могиле, лежа на больничной койке пытаясь не шевелиться и стать живым мертвецом. Точнее в каркасе лампы они были похоронены, но не будем оскорблять их честь. Много же их накопилось. Как вдруг меня прервал он, который с размаху распахнул нашу дверь ногой, чуть ли не вышибая бедный и хлипкий кусок дерева. Поднимать головы я не хотел и на сие действие я никак не отреагировал, но мух считать все-таки перестал. Стоит же соблюдать рамки приличия. Для мух, конечно же. Сосед до их уровня не дорос, увы и ах. Вышу упомянутый милорд встал перед моей кушеткой, наверное смотря на меня сверху вниз. Я намеренно не смотрел в ответ, сминая нижнюю губу. —Угадай что? С восторгом, скорее всего фальшивым, спросил он. Я незаинтересованно поднял одну бровь, показывая весь возможный спектр моих эмоций. Прикинув варианты я назвал наугад, не желая напрягаться настолько, чтобы сесть в сидячее положение и посмотреть, что он держит в руках -Шахматы. Отстраненно промолвил я, прикрывая глаза. Сосед издал смешок. —Ага. -Ага. Несколько секунд мы молчали. Мне не было неловко от таких пауз, а его такое принципиально не смущало. Его вообще мало, что смущало. Особенно в душе. От воспоминаний его предсмертных воплей, которые называются «поп-музыка» я недовольно поморщился. Мне и до этого не нравилась душевая, в котором даже не было кабинок и где за тобой наблюдали, чтобы ты не дай бог разбил себе башку об кафель. Теперь же я был готов быть самым грязным человеком, чтобы не слушать этого абортыша от мира музыки. —Сыграем? А вот и бедная и несчастная жертва аборта. -Давай. Переборов себя я сменил положение на сидячее, удобнее устраиваясь в позе лотоса. Сосед же чуть ли не упал костлявым задом на мою несчастную койку из-за чего я чуть не подпрыгнул ввысь. Мой зад еще тоще, так что стоит благодарить бога, что я все-таки не взлетел. Крайне осуждающим взглядом я посмотрел на него и открыл деревянный ящичек из доски. -Как достал? Спросил я не из-за интереса или попытки сгладить паузу, а чтобы просто спросить. Спросить, чтобы спросить, ха-ха. Заметка, смех должен звучать саркастично. —Оо, неужели мой милый сосед все-таки решил проявить инициативу! Ах и ох, я сейчас упаду! Нарочито радостно воскликнул он и при хватился за сердце из-за чего я недовольно скривил губы. -Не обольщайся. —Ладно-ладно, не серчай. Просто за красивые глазки, как и ты. Я медленно расставлял фигуры на доске, не собираясь спешить. Тот продолжил. —У кого сигареты выпрашиваешь, Федь? Я невольно напряг плечи, а рука моя застыла по пути к клетке на доске. Я бы сказал, если бы запомнил, подумал я, продолжая расставлять фигуры на доске, не отвечая. Сосед же крайне разочарованно вскинул руками, чуть не пришибив меня, про этот факт я очень вежливо промолчал, закончив с фигурами на доске, но не поднимая взгляда с нее. —Какой же ты скаредный, Федя! Я крайне многозначительно пожал плечами и сделал первый ход. Дазай тут же уселся поудобнее, наклоняясь ближе к доске. Мы играли до отбоя, пока не выключили свет, а потом он ушел на свою койку. Никогда и не с кем у меня не было такой увлекательной партии. Счет 1:1 Я не спал и он тоже. Я слышал его слегка неровное дыхание и то, как шуршало его покрывало, когда он менял позу, смотря на выключенную лампу на потолке и лежа неподвижно. Никто из нас не заговорил и я уснул ближе к утру, один раз проснувшись из-за того, что ему приснился кошмар. Я решил сделать вид, что ничего не знаю. «Проходная пешка — преступник, которого нужно держать под замком. — Арон Нимцович» … С того вечера мы начали иногда разговаривать. В основном о книгах. Вот разговор, который я успешно запомнил. —Боже помилуй! Воскликнул Дазай, ударяясь о стену головой. Наши колени упирались в друг-друга из-за размера подоконника и я делал свою часть затяжки, вдыхая едкий никотиновый дым. -Боже, помилуй, стригут, как овечек, добрые баре… Дазай весело хохотнул, но свой пыл не унял. —Нет, взаправду, ты самый настоящий сноб! Как ты можешь не понимать всю красоту женского люда?! Я пожал плечами, передавая сигарету в его пальцы и перевел взгляд на зимний пейзаж, упираясь плечом в железные прутья. —Женщины, девушки, дамы.- это такое существо просто и говорить нечего! Одни глаза их — такое удовольствие… Бесконечное государство, в которое заехал человек — и поминай, как звали! Уж его оттуда ни крючком, ни удочкой уже не вытащишь! Длинные ресницы, утонченные шеи, глубокие глаза, пухлые губы, ах и ох, Федя. А как же все эти кружева и юбочки с их прелестными рубашечками? Девушки — самые прелестные создания, ты просто не понимаешь их подлинную красоту. Ими надо любоваться, посвящать поэмы и лелеять. Я недовольно покосился на соседа, пока тот делал затяжку, сжимая фильтр в тонких пальцах -Ты слишком романтичен, Дазай. Женщины — ничем не примечательны, как и мы с тобой. Не всё соответствуют твоим сладким мечтам. Дазай отрицательно покачал головой, цыкая и передавая уже почти догоревшую сигарету. Сделав последнюю затяжку я с неким удовольствием наблюдал, как алый огонек подбирается к костяшкам пальцев, обжигая. Пару секунд я по привычке уземлял себя болью перед тем, как выкинуть бычок в форточку, умелым и отточенным движением пропуская металлические прутья решетки и продолжил говорить. -Большинство молодых людей до смерти пугаются, когда узнают, что у девушек в голове пресутсвуют какие-либо серьезные мысли. Девушки взрослеют раньше и обретают свой ум тоже раньше. Вовсе они не такие примечательные, как ты говоришь. Как и вся остальная серая масса, ничем они от нас не отличаются. Унылые. Сосед недовольно махнул на меня рукой. —Для тебя все непримечательные. -Что ты, я всех людей люблю. Я прикрыл глаза в расслабленном выражении лица. —Тебе не знакомы ни вражда, не привязанность, мой милый Фëдор! Ты любишь всех, а любить всех — значит не любить никого. Тебе все одинаково безразличны. На моих губах заиграла слабая улыбка. Он был прав и как кто отрицать этого вовсе не хотелось. Дальше мы просидели в тишине, закуривая еще одну сигарету на двоих в честь хорошей дискуссии. «Друг мне тот, кому все могу говорить. — Виссарион Белинский» …