Цветами радуги

Когда Ставрогин видит его впервые, он думает, что это пиздец. Глобальный пиздец, пиздец мирового масштаба. Когда Ставрогин его видит во второй раз — как вы думаете? — ничего не меняется. Он рыжий, несуразный, с россыпью веснушек на лице, сонными, покрасневшими глазами и взглядом избитой псины. Мертвым взглядом, таким, под который попадать не хочется, а коли попал, так и ретируйся. И сам он выглядит затравленным, осиротевшим и сломанным. И Коле хочется сломать его до конца. Чтобы не смотрел так. Чтобы не существовал. Это неправильно. Это ненормально. Ставрогин не поворачивается даже тогда, когда слышит под ухом слишком громкое хмыканье. — Курить хочешь? Он не отвечает, но тому и не нужен ответ. Петя грызет ногти и воображает, что он некромант или вождь племени каннибалов и думает, куда же все-таки закинул последнюю пачку сигарет. Косится на Ставрогина – только удар голубых радужек и долгий заебанный вздох. Делиться ведь надо, ну, не по-божески это как-то. Он облизывает губы и шарит по дивану. Губы у Верховенского сухие, искусанные и съеденные в мясо. И целоваться он не умеет, никогда не целовался. У Ставрогина пестрит под веками, и он думает, что это правда трогательно, когда Петя слюнявит палец и собирает хлебные крошки со стола. Или когда называет намоченный батон с сахаром и маргарином тортиком. Или когда вырывает листики из тетради по алгебре, чтобы выписать туда кардиограмму своих мыслей и нарисовать уродливые каракули. Или когда ставит крестики на запястье, чтобы не забыть что-то, заучивает стихи до дыр и ворует мел из школьного кабинета. Или когда совершает свои маленькие акты каннибализма и селфхарма. И с него взятки гладки, он пиздострадалец со стажем, дырой в голове и мозгами набекрень. И все-таки, это настолько грустно, насколько правдиво, что хочется засмеяться в голос. И, кажется, во всем переполненном брюхе панельки нет никого несчастнее. Петя топит руку в диван, и с воскликом ученого, открывшего новый закон, выуживает смятую пачку чапман ред. — Нашлись! Он откидывается, и Коля немного соскальзывает в образовавшуюся вмятину, упираясь коленями в Петькину поясницу. — Держите, Николай Ставрогин. – хрипит, закуривая, передавая ему сигарету и зажигалку с черным черепом. Иногда Ставрогину кажется, что он как собака на привязи. Только ему не нужна привязь, он и так не уйдет. Петя делает затяжку, подтягивает одно колено к себе, укладывает на него подбородок, думает о чем-то чужеродном. Смотрит дохуя понимающе, и даже не хочется спрашивать, что он там понял за свои скромные подростковые годы. И он действительно прячет свои деспотические взгляды и агрессию под личиной заебанного жизнью подростка.  Он хранит свои мысли за плинтусом, и хоронит свои чувства в полыни под полом. Он говорит что-то о древности, пытается вообразить, какие фетиши были у доисторических людей, ведь, дескать, у них не было чулок, длинных нарощенных ногтей, порнушки и ядерно красной помады. Ставрогин почему-то вспоминает картинки из школьного учебника истории: там – на скалах нашкрябаны причудливые силуэты, отдаленно напоминающие человека, безобразные очертания животных и неразборчивые символы. В истории, он, конечно, дуб дубом, но ради таких чумовых дискуссий готов подучить материал. Верховенский тянется к тумбочке и струшивает пепел прямо в кружку. — Вот скажи мне, можно веровать в беса, не веруя при этом в бога? Ставрогин запрокидывает голову на изголовье дивана, и как обдолбанный пялится в потолок, медленно выпуская дым из легких. — Тебе бы на философа пойти, а не вены раскурочивать. В боженьку не веришь, но в уши заливаешь так, будто в рай готовишься на следующей неделе. — А может и готовлюсь. Никогда не узнаешь, как скоро отправишься на тот свет, и уж тем более не знаешь, что там на том свете и есть ли он вообще. Ставрогин хмыкает. — Всю жизнь притворяться, что не чувствуешь то, что чувствуешь, что не хочешь того, чего хочешь, ради вечной жизни в раю? Петя тихо смеется, обнажая ряд неровных зубов, тычется носом Коле в плечо и шепчет: — Разве мы не все так живем?