Обещаю

Просыпаюсь. Нет, не так. Восстаю из пепла. Как птица Феникс наверно. Или как проклятый бессмертием грешник. Не знаю. Знаю только то, что у меня нет и не было никакого желания просыпаться сегодня. И вчера. И позавчера. Не будет его и завтра. Но раз проснулся, нужно встать. Правда, не очень понятно, зачем. Наверно, потому что так надо. Во все времена человек вставал, когда просыпался. Вставал и шёл куда-то и делал там что-то. Хотелось бы, чтобы мне некуда было идти и нечего там делать. С того самого дня. Просто чтобы были причины больше не просыпаться. Но мне надо проснуться, мне надо встать. Не ради себя. А ради неё. Поэтому встаю. В мерзкой утренней тьме февраля шарю руками по полу и довольно быстро нащупываю засаленную ткань рубашки. Надо её постирать. Надо. Действительно надо. Говорю себе это уже целый месяц и точно знаю, что не постираю её. Просто не имею права. Вместе с грязью смоются прикосновения. Смоется след от чужой испачканной землёй ладони. Смоется случайно пролитый этой же рукой чай. Такой невкусный, для меня всегда оставалось загадкой, как он может быть любимым. Но ведь я тоже полюбил его… Впрочем, довольно воспоминаний. Надеваю рубашку, натягиваю брюки. Совершенно механически. Становится страшно от своих же движений, так что стараюсь справиться быстрее. Спотыкаюсь о пустую бутылку из-под… не знаю, из-под чего-то… Иду дальше. Не хочу зажигать лампадку. Масло подорожало, и спичек осталось мало, но на самом деле на это мне абсолютно наплевать. Просто не хочу видеть. Ни комнату, ни себя. Ничего не хочу видеть. Иду наощупь дальше. Комната совсем небольшая, и грязная подержанная плита стоит в другом углу. Повезло, что с грабежей удалось заработать на отдельную комнату. На Огр-Стрит я почти что богач. Знать, можно сказать. Хотя какая там знать. Место главаря банды уже давно занял некто более перспективный. Некто, кто не бросил всё, всю свою прежнюю жизнь, все свои скудные достижения в одну единственную ночь, в один единственный момент ради… не важно. В чайнике есть ещё немного воды. Вчера накапала дождём из дырки в крыше. Кофе хороший, потому что мне его подарили. Больше мне такого не подарят. Потому что никто больше не знал, какой я люблю. И не узнает. Пью его быстро, не обращаю внимание на то, как жжёт горло. Хотя даже не пью. Заливаю в себя, едва успевая глотать. Наверно, со стороны это выглядит странно. Да и не со стороны. Создаётся впечатление, что покойник, ещё не до конца осознал, что он умер и продолжает делать свойственные живым вещи. Но я понял всё ещё в первый день. Просто мне нужно это сделать. У меня нет выбора. Нахожу в себе силы умыться и почистить зубы зажёванной зубной палочкой. Смываю засохшую кровь с разбитых костяшек. Хорошо бы протереть и стену, но на это сил нет вообще. Я не хочу всего этого. Но боюсь, что она забеспокоится. А ей нельзя сейчас нервничать. Поэтому я даже нахожу в себе силы обработать ранки спиртом. Мне совершенно не хочется натягивать жилет и повязывать галстук. Мне не хочется надевать пальто и шляпу. Но я должен. Странно было бы прийти к ней в одной рубашке да штанах с испачканными в февральской слякоти сапогами. Выхожу на улицу и даже не закрываю на ключ. У меня нечего красть. Всё, что представляет для меня хоть какую-то ценность, в моих карманах. Вот они, мои сокровища, щупаю их руками. Прядь иссиня-чёрных волос в футляре. Не могу вспомнить, как достал её, то ли сам срезал, то ли попросил, но они у меня. Вырезанная из газеты фотография со свадьбы. Её лица не видно, оно размыто давно засохшей слезой. И аккуратно сложенный листочек с новым адресом. Почерк аккуратный, но написано немного криво, писал в спешке. Иногда я могу выдохнуть запах чернил. Такой глубокий и совершенно отвратительный. Помню, сразу врезался в нос, когда я взял эту записку. Кажется, ни у кого больше нет таких чернил. Опять слишком сильно задумался. Хорошо, что дорогу могу найти даже с закрытыми глазами. Стою перед входной дверью, как раз той, в которую когда-то боялся стучать, прийдя по невкусно пахнущему адресу. Но на этот раз стучать не пришлось. Она видела меня из окна и открыла сама. Она стала совсем бледной. Глядит на меня так же, как и весь этот месяц. Я гляжу на неё так же. Она пропускает меня внутрь. Я захожу. Мы не здороваемся, а чай уже стоит на столе. Я всегда прихожу в одно время, поэтому она уже успела сделать. Я не решаюсь спросить её, как дела. Да и зачем. Я ведь итак это знаю. Она садится напротив меня и берет чай. Её осанка опасно прямая. Я сгорблен. Наконец разлепляю губы: — Как… — Как обычно,- перебивает она меня. Смотрит как на дурака. А я и есть дурак. Смотрю на неё. Она сидит чуть левее середины дивана. Потому что привыкла, что справа всегда садились рядом. Я тоже сижу немного в стороне. Потому что иногда садились и ко мне. Она тоже это видит. Она тоже всё это видит. Это невыносимо ранит. Ей нельзя нервничать, ей нельзя беспокоиться. Столько раз говорил ей. Она пьёт чай. Да, тот самый, от которого на моей рубашке пятно. А я больше не могу его пить. Каждый раз как будто огонь глотаешь. Отвожу взгляд. Она смотрит холодно. Но я знаю, что на самом деле она давит из себя этот взгляд. Я тоже пытался давить его первые дни, но быстро бросил. Не получалось. — Вы опять пили,— сказала она, втянув воздух. Это был не вопрос, скорее констатация факта. Горблюсь ещё сильнее. Мне было стыдно. Врать не было смысла, и я не хотел. — Сорвался,— попытался оправдаться я. Не нужно было ей знать, зачем я пил. Не нужно было знать о засохшей крови на стене. О вырванных клоках волос. О мокрой от пота и слёз подушке. О многом не нужно было ей знать. Сидели молча. Нам не хотелось говорить. Хотя я пытался развлечь её глупой светской беседой. Но не вышло. Сидели. — Приходили из его университета,— вдруг сказала она. Я встрепенулся и взглянул на её осунувшееся лицо. — Я не пустила,— как отрезала. Опускаю голову. Правильно сделала. Ей не надо нервничать. Сделали бы только хуже. Снова молчим. Часы пробили два часа дня. Я почти услышал хлопок двери. Она всегда хлопала в два. Хозяин дома возвращался с тренировки. Я был уверен, что она тоже услышала. Я посмотрел на стол. Третья чашка стояла нетронутой. Она до сих пор не отвыкла. Она посмотрела вслед за мной. Поджала губы и уже хотела унести. Я остановил. — Вылью,— дивясь тому, что глаза до сих пор сухие, я взял остывший чай и пошёл на кухню. У раковины я всё-таки не выдержал. Хотя старался держать себя в руках. Но стоило привыкнуть, что никогда не выходило. Столешницу окропили солёные капли. Старался не просто не всхлипывать. Старался не дышать. За месяц можно было привыкнуть к таким срывам. Но боль от этого не уходила. Я знал, я думал, я надеялся, я верил, что сейчас, именно в этот момент дверь откроется и я услышу голос. Я увижу руки и глаза. Я почувствую тепло, почувствую как всегда чувствовал, когда был рядом. И она засмеется и улыбнется впервые за такое долгое время. И я тоже засмеюсь. Засмеюсь и заплачу от счастья. И весь, весь мир заплачет от счастья, вся вселенная станет прекрасной, ничего в ней больше не будет кроме счастья, стоит только… Дверь не открылась. Не послышались шаги. Не раздался голос. Ничего. Ничего не изменилось. Вселенная осталась такой же. Она сидела с холодными глазами в гостиной. А я рыдал как мальчишка. Всё осталось как прежде. Мне хотелось кричать от несправедливости. Мне хотелось пнуть всевышнего под зад, скинуть с небес. Как посмел он допустить всё это?! Почему забрал?! Почему из всех людей забрал именно его?! Да лучше бы он забрал меня, её, весь Лондон, да хоть весь мир спалил бы к чертовой матери! За что? За что?! ЗА ЧТО?!! Я вылил чай в раковину. Вытер слёзы салфеткой. Ватные ноги. Вернулся к ней. Она посмотрела на меня внимательно. Заметила. Я вздохнул и сел. Она смотрела тяжело. Я тоже посмотрел на неё. Мы опять молчали. Нездорово молчали. Так же неестевенно как всё после того дня. Вдруг она пересела ко мне. У меня не было сил удивляться. Я даже не посмотрел на неё. Я знал, что ей тяжелее. Я знал, что должен быть ей опорой. Я знал, что моя любовь и боль и в сравнение с её мучениями не идут. Я был всего лишь другом. Но я сломался кажется даже раньше неё. Какая же я сволочь. Запоздало чувствую её хрупкие руки на своём плече. Нет, она не будет утешать. Мы оба знаем, что не поможет. Чувствую дополнительную тяжесть на себе. Ухо щекочет её высокая причёска. Ничего не говорю. Обнимаю её ладони своими. Она плачет. Мне не нужно видеть, чтобы понять. Я это знаю. Из моих глаз тоже вытекает моя слабость. Наша боль. Это наша боль. Она не её и не моя. Она наша. Она любила, и я любил. Она корила, и я корил. И в этом мы с ней близки. Плевать, что стояло между нами раньше. Сейчас это уже не важно. Всхлипывает. Я хмурюсь. Я обещал быть ей опорой. Я обещал быть опорой им. И я буду. Сломаюсь, но буду. Из любви. Из боли. Из уважения. Не так важно, из-за чего. Я защищу их всех. Он стал моей жизнью. Она стала моим другом. Они стали моей семьёй. Я буду защищать их любой ценой. Я обещаю.