Семь дней, три часа и восемнадцать минут

Он. Ярким цветом, он пахнет почти как ягоды - чем то пыльноватым и совсем не естественным, душисто приправленным совсем щепоткой аромата очевидности и тонкости собственных запястьев. От его голоса колит лицо прожигающей щеки кровью, а от прикосновений - непозволительно хорошо крутит таз. Невольно приподнимаются уголки покрытых инеем густых бровей, и, на маневр спокойствия, даже черты лица у него хорошие - совсем нетронутые пощёчинами и солёными дорожками слез. Он эти черты изучил до мелочей. Глаза у него широко открытые, узко посаженные, с небольшим капюшончиком, оттого ещё дружелюбнее; щеки чуть пухлые, слегка спавшие, из-за чего - с выраженными скулами; оправый носик ровный и почти даже плоский, выделяющийся лишь немного острым, вечно покрасневшим кончиком: то ли от переодически, сейчас уже частого, ежиного чихания, то ли от мнимой обидчивости - смешно надувает щеки, образует между бровями складочку и слегка сжимает приправо широкие плечи к шее. И как бы губки уточкой не пытались сползти вниз, в глазах он видел не потухающий уголёк, и как его не вороши - не затухает, если дуть - ещё сильнее разгорается. Ангелы были русыми - он убедился в этом, когда впервые его встретил. Нет, правда, он ангел, честно-честно! Воздушный и не самолюбчивый, и в речи у него совсем не слова, а гладь не встревоженного дождем и отфотосинтезировавших листьев осеннего озера. Он выслушивал Криса, да, искренне, без сомнений внимательно и, кажется, переживал не меньше - эмпатией вливал желание успокоиться и прижаться ближе. Да, самым главным в нем был голос, тихий, сбивчивый и слегка дрожащий тонор. Фокусник топил вместе с тонкими обиженными и чувствительными слезами грубую карамельную стену, за которой жила душа неуравновешенного мужчины. Он эти слезы утирал, а сам держался, как бы не вырваться животной натурой, когтями не порвать все то, что посмело нарушить его столь тонкие взаимодействия с мужчиной. Крису кажется, что его в такие фрагменты воспоминаний укачивало - он сорвётся с цепи и кинется, но на спину тут же падала нежная ладонь(всегда без исключений: теплая, с короткими пухлыми пальчиками и слегка мозолистыми подушечками) и он останавливался. Каждый раз. Широко открытые светло-серые очи чуть сужаются, зрачки - расширяются, остаётся лишь небольшое послевкусие притупленным киноварным покрытием вместо бледных, чуть пожелтевших щек. Время пройдет и ты забудешь: все, что было, будет и должно было быть. Нет, совсем нет. Время не лечит, никак, безусловно: Кронос даёт время ранам зажить, но от них никогда не сойдут белоснежные шрамы. Такие же белоснежные, как его ресницы на левом глазу. Такие же белоснежные, как одна единственная непослушная прядка его волос. Такие же белоснежные, как белесое родимое пятно на левом ушке, прям рядом с прядкой и ресницами. У него был пьебалдизм. Серьёзно, когда либо кто-то задумывался и интересовался об этой такой его особенности так же, как это делал Крис? И все же, как бы там ни было, он всегда отпрашивался к нему зайти. Ночью чудик не спит, он всегда ложился поздно, смотря в потолок мечтательским взглядом и перебирая пальчиками разметавшуюся пружинками-кудрями челку-на-бок Кристофера, массируя скальп и изредка позволяя зайти дальше - пройтись усеянными отпечатком подушечками по скулам и закрытым векам. Это был верх их интима. Эти рамки дразнили и сдерживали, но никто из них никогда не решался ни целовать, ни обнимать крепче, чем "по-дружески": ладно на людях, но даже в комнате фокусника, где было намного спокойнее, чем у себя в одиночке. Никогда ближе, только во время сна, потому что Крису желательно знать, что кто-то рядом - хвататься за руки, за ноги и втыкаться носом в яремную впадинку. Это не считалось, потому что как бы не хотелось - он все ещё себя в такие моменты сдерживал, подле с ощущением шипящих слез. Сдерживал, что бы не вкусить запретный плод скромных предпочтений, таких звериных, прямо как и он сам - когда мужчина рисует идеально плавные, совсем нарисованные линии изгибом собственных плеч и талии, когда он весь такой угловатый и округлый одновременно, где то сбоку выпячивая наконец-то отлепившуюся от мягких блондинистых волос руку и прям перед пульсацией клыков манит тонким слоем кожи. Комната чудика(хотя, кого стоит так из них обозвать?) находится в самом конце коридора, так что кто либо вряд ли услышит вечерний рейс в ад прямо у него в ушах звонким хохотом - когда Крис дует холодным воздухом прям в мочку, когда хватает за ноги и поднимает вниз головой сильными руками, когда лилово-бело-розовая линия губ чуть скупится на смех и потом выпячивается дрожащей грудной клеткой, и все это только лишь пока пытаясь беднягу фокусника рассмешить-пощекотать. Никто не знает, что за ночь в последний и в первый в целом раз у них была такая нежная, совсем безобидна близость, никто не знал, насколько много не рассказанного было у них. — Не кисни, чудила! - и совсем без злобы, впервые за много лет. Крис никогда его чудиком не называл без доли умиления и совсем детского ребячества. Никто не знал, включая психованого, что у фокусника за реберной клеткой в тот вечер была нарастающая тревога, которая болталась на длинной шейке головой туда сюда и пушистым облаком русых с белой прядью волос. Вот поэтому он почти не смеялся, хотя, в любой другой день - зарябил бы вырвавшейся радостью из диафрагмы громче, чем нужно. Вот, к примеру. Временами между выкриком миниатюрного мужчины и последующим громким презеплением на пол с кровати оказывалось достаточно, что бы вызвать тяжесть, не отбил ли он чего - он молчал и не отзывался, лишь мотая головой и ярко улыбаясь. Этого было достаточно, что бы сердечко Криса, если от него после кучи препаратов и нарколептиков хоть что нибудь на сердце формой похожее осталось, снова утихнулось грузом, кольнуло болью недостатка валерьянки, а от живота грузом вообще в пятки. Но, вообще-то, сколько бы и не содержалось тревоги в этих сигналах, дело было даже не в том, что его пугало, что любимый человек что-то отобьёт, скорее страх перед громким грохотом. Он никогда по кроватям не прыгал, ему это снится - его даже рядом нет, что уж там. Это была игла, заноза или чешуйка лилово-розовых блёсток, из-за которых Крис чувствовал, как чешущая борозда приставучести быстро разливается по всей груди наполняющей болью, и как дыхание настолько спирает, что он навострив уши приглядывплся и раздувался грудной клеткой на манер кузнечных мехов, и пекло от того все тело невыносимо - словно внутри были раскаленные обезображенно неприятно пахнущие хлевом угли. В глазах фокуснику они, кажется, совсем не жгли. Покрайней мере никогда, когда он ему туда смотрел. Крис живьём глотал звериную агрессию, не потому что боялся кому то навредить, а потому что его чудила не тут, что б успокоить. Если не он, то кому то нужно это делать, как бы это чудовищно не было - обметанными язвами и лоснящимися вывернутостью от порезанных укусов губами, а так же огромными, выразительными глазами-бельмами, с застывшими в них параллелепипедами стеклянного блеска, словно пробирающимися слезинками пересиливать себя и давать по щеке очередные удары - никто ему тут рад не будет. Да, слезинками, он плакал. Потому что это был последний раз, когда он вспоминает, каким было его лицо - а потом забывает. И ему противно, потому что он забыл, пусть и пытается вспомнить сильнее, чем пытается вернуть. Он так его давно не видел, что правда уже забыл, нет возможности увидеть - рыдает, дерет волосы и бьёт металлические стены - костяшкам уже не больно, руки не разбиваются, остаётся лишь теплое чувство жгучего вулкана ярости под языком. На самого себя. Семь. Ровно семь дней они были знакомы. Семь дней, три часа и восемнадцать минут, быть точнее. Они знали друг друга слишком мало. Почему то Кронос, этот самый бог времени, не позволил им провести друг с другом счастливое долго и счастливо, лет 30-40, пока Крис не умрет от проблем с сердцем. Он хотел умереть первым, что бы не мучаться от того, как же сильно его лично мучает голос и нежность черт лица фокусника. Он не признался ему. Он его не поцеловал. Да даже в щеку в ответ было бы уже более менее, но он держался, уверенный, что приятная тишина и недосказанность между ними было чем то романтичным и совсем сказочным, таким, как в книге "Маленький Принц", смысл которой Кристофер так и не понял. Семь дней, три часа и восемнадцать минут, за это время он ему столько рассказал, столько обсудил, столько от него выслушал. И если бы это было хотя бы не краткими предложениями, а увлечённым диалогом - они оба искали того, с кем можно просто посидеть и чувствовать себя спокойно. Но это не вечно, ему стыдно, ему плохо, ему больно. И распирает ему тело ещё сильнее, чем обычно во время приступов. Он его так и не вкусил, не почувствовал полностью это запретное яблоко посреди сада. Он тянулся рукой - вот оно, над головой, но не срывает, ждёт пока доспеет и само упадет. Не доспело, не дали времени. Он смотрит в последний раз на мужское лицо, не похоже на себя бледное - прижимается к холодному телу и ищет того тепла, что раньше, утыкаясь носом в ямочку между ключиц. Чувствует, как под его касаниями и прижатиями к грудной клетке головой внутренности булькочут и сжимаются между собой сведенными мышцами. Пробитый бок искрит багряной кровью, из него уже вылилось все, что можно: сухожилия, кажется, печёнка, и только теперь изредка он слышит бульканье и алеющую червленным цветом трубку кишечника, проступающую неприятным запахом по бледной коже. Ему не противно, не страшно и совсем не ужасающе. Ведь это все ещё он, тот, кого он так любил и любит. Тот, кого вчера вечером смешил. Тот, кого видит в последний раз, сам того не подозревая. Он не забудет дня, когда он был с ним в последний раз. Время пройдет, он не забудет ни единого момента: забудет лицо, но все те секунды и миллисекунды - точно нет. Не забудет поцелуй в щеку и жирный след вишнёвого бальзама для губ, не забудет запах, не забудет смех, ни в коем случае не забудет то, как он ему ворошил волны прядок. Нет, психически неуравновешенность не играет ему на руку хотя бы тут, разве что, ему не так страшно: он все ещё понимает, что фокусник не ждёт его - но Крис знает, что он любил. Они оба знали. Стояли друг напротив друга и не решались делать ещё хотя бы один шаг ближе. Как будто и без лишних слов и так всё ясно. Как корабли по реке - их тут не то, что бы лишь двое, и все же, они друг друга нашли. Два незнакомых человека, за семь дней, три часа и восемнадцать минут, теперь уже оплакивают смерти друг друга: один буквальную, второй - душевную. Крис погиб вместе с ним в этот день, растаяв своим остатком нетронутого таблетками и животностью характера в обычную, обездумную массу пожелтевших сушенных подсолнухов.