Липовый мед

Из центра Курт ехал «зайцем». Денег у него не оставалось почти совсем, и тратить их на билет в его планы не входило. Чертовски неудачная вышла ночь. Без толку шлялся в поисках клиентов с десяти вечера, да так никого и не подцепил. Народ стал осторожнее. Все опасались облав, и зарабатывать становилось все сложнее. Прицепился, правда, часа в два один штурмовик, но Курт от него отбрехался от греха подальше: мол, не за того меня приняли. Со штурмовиками он решил дел больше не иметь, после того, как прошлым летом один коричневорубашечник, вместо того, чтоб заняться с ним делом, так отметелил, что Курт потом два месяца выкарабкивался и еле ходил. А хуже всего было то, что с распухшей и посиневшей от тумаков мордой не оставалось никакого шанса заработать. Сейчас-то Курт был в отличной форме: подтянутый, узкобедрый, рыжие волосы крутой волной зачесаны над лбом, чувственные губы, яркие, как вишни, влажно блестят от небольшого косметического ухищрения, – так, чтоб не слишком бросалось в глаза, но в то же время манило взглянуть на них снова и снова, – чистая свежая кожа, высокие скулы, тронутые легкой россыпью веснушек, подбородок с кокетливой ямочкой, дьявольский прищур зеленых глаз, короче, все, что полагается, включая аппетитный зад, ладно охваченный нарочно зауженными, где надо, брюками. А клиентов ноль. Если так дальше пойдет, придется искать другой источник заработка. Ха! Хотелось бы знать, какой? Вообще-то говоря, совсем недавно Курт был студентом Королевского Технического Университета. Учился на архитектора. Но жизнь в Берлине оказалась дороже, чем он предполагал и, даже переехав в далекий пригород, ему едва удавалось сводить концы с концами, перебиваясь случайными подработками. Раз в месяц родители присылали небольшую сумму из Гослара и посылку с продуктами. Но все это было, конечно пшиком и растворялось просто в никуда. Гулять под фонарями на Александрплац он начал, кстати говоря, почти случайно. Как-то, припозднившись на вечеринке у приятеля, он возвращался этим путем в сумерках, и какой-то тучный господин в годах принял его за проститутку в поиске, предложив проследовать за ним до ближайшей подворотни. Курт тогда, конечно, детально объяснил господину, куда ему следует пойти на самом деле, но эпизод этот запал в память, и когда, в очередной раз задолжав, пришлось прятаться от квартирной хозяйки, пробираясь в свою комнату в жалком пансиончике, мысль пришла на ум и уже не хотела отвязаться. Он думал сперва, что сделает это только один раз, только потому, что ситуация была совсем уж критической. Но потом как-то втянулся, и уже не мог остановиться. Материальное положение несколько выправилось, а вот из университета его вскоре исключили. Впрочем, не удивительно. Совмещать ночные вылазки с утренними лекциями получалось так себе. Даже если он поначалу и являлся в аудитории, то клевал носом, а то и откровенно засыпал, а вскоре забросил лекции совсем. Потом завалил один экзамен, другой… короче, с учебой не сложилось. Родители о его академическом провале, разумеется, не знали, и официальный повод оставаться в столице был прежним. Курт все говорил себе, что непременно восстановится в университете, что вернется к нормальной жизни и забросит все это блядство, но в глубине души сам давно не очень-то верил в это, а просто жил по инерции, не задумываясь, к чему это его приведет. Проехали уже Николасзее, когда Курт заметил появившегося в дальнем конце вагона кондуктора. Стараясь не суетиться, нарочито неспешно поднялся и двинулся в противоположную от контролера сторону вагона к двери, где встал, с замиранием сердца, искоса послеживая за приближением опасности. Благо, до него не успели добраться, когда поезд остановился на Ванзее. Пришлось спешно выпрыгнуть на платформу. Сунув руки в карманы, он с независимым видом сбежал вниз по ступенькам, будто так и собирался здесь выйти, миновал длинный подземный краснокирпичный тоннель со сводчатым потолком и, поднявшись по крутой лестнице, выбрался наружу. Улица была совершенно безлюдна. Конечно, обитатели этого фешенебельного района в такую рань не вставали. Могли себе позволить понежиться в постели, прежде чем явить себя миру и отправиться набивать еще плотнее без того разбухшие портмоне. Ветер поигрывал оторвавшимся от афишной тумбы углом агитационного плаката, безапелляционно заявлявшего, что «Ваши взносы в Die Adolf-Hitler-Freiplatzspende служат солидаризации народа». Надпись дополняли бодрые и белозубо улыбающиеся во весь рот боец СС и боец СА, до того тесно прижавшиеся друг к другу, что делалось ясно – эти двое намерены солидаризоваться совершенно безотлагательно, прямо не сходя с места. Было тихо-тихо, только листва шелестела на ветру. Теплый воздух, влажный от близости озера, будто обнимал все тело сразу, сладкий аромат лип, которые были в самом цвету, вкрадчиво дурманил, обещая какую-то сказку наяву, но он же немедля напомнил о голоде. Даже голова закружилась. Еще бы, ведь Курт ничего не ел с самого утра, да и тогда пришлось довольствоваться ломтем хлеба да чашкой эрзац-кофе. Нужно было срочно присесть, но ближайшая скамейка обнаружилась только на холме, с которого открывался изумительный вид на Гросер-Ванзее и пристань, к которой причаливали паромы. Не сейчас, конечно. Было еще слишком ранее утро. Пристань была пуста, но чуть в стороне надменно покачивались на волнах белоснежные яхты. Подъем на холм отнял у парня последние силы и теперь Курт отрешенно рассматривал живописно разбросанные по противоположному берегу нарядные виллы, хозяева которых вряд ли знали, что такое нужда и голод. Птицы уже выводили утренние трели, вторя тихому плеску волн и удивительно громкому, слаженному жужжанию неутомимых пчел, деловито роившихся вокруг пышных гроздей липового цвета, промышляя материал для будущего меда. Следующий поезд в нужном направлении был только через час. Идти отсюда до дома пешком – небось часа два-три. После ночных прогулок под фонарями такое паломничество было, конечно, немыслимо. Стало так себя жалко, что хоть плачь. – Ну и что теперь делать? – спросил он сам себя со смесью злости и отчаяния. – Мне кажется, у меня есть кое-какая идея на этот счет, – раздался из-за спины мужской голос. – Что, простите? – Курт обернулся и увидел высокого блондина какой-то прямо ангелически привлекательной, разящей наповал наружности. Он был строен, молод, голубоглаз и одет с тем самым неброским шиком, за которым стоит действительно внушительное состояние. Восходящее над озером солнце, которое слепило его, заставляя щуриться, как бы припорошило его волосы золотистой пудрой, наделив их теплым медовым отливом. Они посмотрели друг другу в глаза долгим считывающим взглядом, потом незнакомец медленно и тщательно, будто прицениваясь, оглядел всего Курта от макушки до кончиков туфель (которые, по совести сказать, как минимум, требовали ремонта, а лучше бы и вовсе замены) и, криво улыбнувшись, кажется, окончательно определился со своим выбором. Он обогнул скамейку и уселся рядом, закинув ногу на ногу. Из-под задравшейся брючины показался ладно обтягивающий щиколотку шелковый носок. Кожа, из которой была сделана его обувь была такой мягкой на вид, что, кажется, из нее запросто можно было пошить перчатки. Рукав легкого летнего пиджака приоткрывал белоснежную манжету, зашпиленную изящными золотыми запонками. Ворот тонкой сорочки был легкомысленно расстегнут, галстук отсутствовал, не стесняя загорелую шею. Разлет плеч был широк, и все его тело было будто напружинено от угадывавшихся под тканью отлично развитых мышц. Ну, конечно, этому, небось, папаша такое наследство оставит, что ему вообще ни о чем и думать не надо, кроме какой-нибудь академической гребли, да ебли! Его ресницы нежно золотились в лучах восходящего солнца, а на лице отображалась нега сытого и абсолютно довольного своей жизнью молодого животного. – Какое утро! – восхитился он, жадно потянув породистым носом напитанный липовым дурманом воздух. Курт, которому немедля сделалось неловко за свой простецкий пролетарский костюмчик (но что поделать, лучше у него не водилось), смотрел на незнакомца несколько оторопело, не в силах поверить, что ему в самом деле вот так вот подфартило, когда надежды уже, казалось, не оставалось вовсе, что это не случившаяся с голодухи и усталости галлюцинация. Теперь он прикидывал, сколько можно было бы с него слупить, и какова вероятность того, что он часто пользуется такого рода услугами и в курсе, сколько они примерно стоят? Не возникало никаких сомнений, чего понадобилось от Курта этому красавчику, и все же, это была слишком большая удача, чтобы сходу в нее поверить. Курт осознавал, что они друг друга прекрасно поняли, но решил на всякий случай озвучить цену. Однако, стоило ему об этом заговорить, как незнакомец приложил палец к губам – его, не своим, – и, обаятельно улыбнувшись, выдал: – Не сейчас. Об этом потом. Деньги не проблема. Скажи лучше, как тебя зовут? Курт назвался. – Что ж, значит Курт, – проговорил незнакомец, будто перекатывая имя на языке, будто пробуя его на вкус. – Ну хорошо, – согласился он, словно рассматривал вариант обращаться к Курту как-то иначе, если имя не пройдет проверку на благозвучность – эстет хренов. – А я Готтфрид, – представился он. Имя, конечно было выдуманное, хотя почему бы типу с внешностью сказочного принца и не быть Готтфридом? Ему подходило. И еще больше подошло бы, если бы за Готтфридом следовала длинная вереница имен в довесок с неизбежным «фоном», предваряющим звучную фамилию. «Хорошо, что это не так и не придется так много запоминать», – пронеслось в голове. – Не понимаю, откуда ты взялся, – признался Курт. – Ты даже напугал меня. Выскочил, как из-под земли! Готтфрид рассмеялся, показав ряд крепких, белых и идеально ровных зубов, будто с рекламы зубного порошка. Все его открытое, дружелюбное лицо будто лучилось, и Курту вдруг подумалось, что, не встреть он его лично, ни за что не поверил бы, что такие неправдоподобные экземпляры действительно ходят по грешной земле. Его ж прям хоть в музее выставляй, в качестве образца самой арийской арийскости. – На самом деле, мы ехали в одном поезде. Я всю дорогу сидел позади тебя, но ты меня не заметил, – пояснил Готтфрил. – Тебя, кажется, слишком отвлекала пантомима, которую ты разыграл перед кондуктором. Курт слегка покраснел, когда понял, что его раскололи. – Да, пришлось сойти раньше, чем планировал, – с неловким смешком признался он. – Ну, зато видишь, как все удачно вышло, – утешил его Готтфрид. Парень в ответ промолчал, лишь посмотрел в глаза собеседника долгим пристальным взглядом, как бы заранее соглашаясь со всем, что будет предложено дальше. – Ну что, Курт, как думаешь, осилишь ты прогулку до моего автомобиля? – беспечно поинтересовался Готтфрид, выдержав этот взгляд и, видимо, интерпретировав его как надо. – Я вижу, ты порядком устал, но это совсем недалеко. Воон там, – и он указал в сторону здоровой черно-серебристой зверюги, такой же неотразимой, как ее хозяин, терпеливо поджидавшей под липой, пока тот снимет мальчика. – Как же ты в поезде оказался, если у тебя машина? – непонимающе спросил Курт, пока они спускались с холма обратно к дороге. – На ночную охоту на Александрплац лучше выбираться так. Меньше привлекаешь внимания, – пояснил Готтфрид. – И что же, ты за всю ночь так никого и не подцепил? – недоверчиво поинтересовался Курт. – Ну, как видишь. Все как будто попрятались куда-то. А кто не попрятался, те, стоит намекнуть, возмущаются, что их не за того приняли. Что делается с этим городом?! И куда мы такими темпами придём? Видишь, и тебе не повезло. – Не могу поверить, что с таким, как ты, никто не пошел, – кинул ему леща Курт. – Ну, знаешь, про тебя могу сказать то же самое, – парировал Готтфрид. Едва они оказались в салоне автомобиля, Готтфрид без обиняков положил ладонь ему на затылок и притянул к себе для поцелуя. Курт хотел было возразить, что с клиентами не целуется, но куда там! Не оставалось никаких шансов на возражения, когда губы клиента были такими умелыми и дразнящими, не говоря уж о вкрадчивом, нахальном языке, змеем проникшем в рот Курта и выделывавшем там такие штуки, что между ног немедленно вздулся внушительный бугор. Кстати сказать, не иначе как с целью проверить действие своих чар, этот шустрый тип возложил вторую ладонь на промежность Курта и жадно ее огладил. – Мммм, недурно, – удовлетворенно отметил он, прервав поцелуй. Взгляд его чуть повело, но в целом физиономия не утратила какой-то мальчишеской веселости. Повлажневшие от поцелуя губы блестели, дыхание несколько сбилось. Курт хотел было проявить учтивость и слегка вздрочнуть ему тоже, в ответ на эту немудреную ласку, но руку его решительно отвели. – Погоди, не здесь, – обозначил свою позицию Готтфрид. – Ты слишком хорош, чтобы так бездарно проводить с тобой время, – и он решительно завел мотор, явно преодолевая соблазн сделать все здесь и сейчас. Курт не без гордости отметил, как подрагивала при этом его кисть. ** Он был в равной степени готов к тому, что сказочный принц доставит его прямиком к воротам родового замка, окруженного рвом, как и к тому, что они завалятся сейчас в какие-нибудь задрипанные меблирашки на час, где сделают все по-быстрому, но машина остановилась у прозаического многоквартирного дома, пусть и на улице, где все так и кричало о достатке, достоинстве и прочем дерьме. Однако, переступив порог квартиры, Курт все же присвистнул от увиденного. Она была просторной, светлой и не могла бы выглядеть дороже, даже если бы все стены ее были оклеены купюрами. Нет, на стенах висели картины (в основном образчики «современного искусства»), тут и там вырисовывались силуэты изящных статуэток, каждый предмет мебели стоимостью был явно, как вся Куртова жизнь... Курт даже порадовался, что не успел назвать цену, потому что прямо сейчас мысленно пририсовал к ней нолик, и уже подумывал о втором. – Так значит, вот, где ты живешь, – прокомментировал Курт увиденное, с любопытством вертя головой. – Нет, ну что ты, – ответил его принц с интонацией «как ты мог подумать, что Я могу обретаться в таком хлеву?!», – здесь жил мой друг. Ему пришлось уехать… в долгое путешествие, и он отдал мне ключи, чтобы я передал их хозяевам. – Так они могут в любую минуту заявиться? – обеспокоился Курт. – Это еще не сегодня. Не бойся. Торопиться нам некуда, – успокоил Готтфрид, и тут же, в противоречие со сказанным, сделал шаг к нему и недвусмысленно прижал к стене. Он шумно дышал, облизывая и прикусывая шею Курта, обшаривая и тиская его тело изучающе, и вместе с тем собственнически, впился в ягодицы и недвусмысленно развел их в стороны, как бы обрисовывая сценарий дальнейших действий, как вдруг прервался и близко-близко, у самого лица глядя в глаза поплывшему от такого натиска парню прошептал: «Если ты хочешь освежиться, то ванная комната — вот здесь». Он, конечно, был прав. Курт и сам ощущал, что от него здорово несет потом после целого дня и ночи, проведенных на ногах на жаре, в особенности, по контрасту с Готфридом, который благоухал чистотой и какими-то изысками парфюмерии, как июльская клумба. – Я быстро, – пообещал парень, и юркнул за указанную дверь. Обнаружив себя в сияющем царстве кафеля и фаянса, он даже слегка растерялся. Здесь было столько всяких баночек и скляночек непонятного назначения, что отыскать среди них обыкновенный кусок мыла было нелегко. И какое это было мыло – оно пахло, словно пирожное из французской кондитерской. Вспомнилось, что Готтфрид упомянул друга, который здесь раньше жил, а легче было представить, что все это барахло с отдушками принадлежало скорее подруге, причем такой, которая все то время, что не отдавалась своему любовнику, только и делала, что плескалась в этой самой ванне. Впрочем, размышлять об этом не было времени. Не стоило заставлять ждать взыскательного клиента. Помывшись и наскоро вытершись полотенцем, от тщательно подготовил себя при помощи спасительной баночки вазелина, которую всегда таскал в кармане, отправляясь на поиски приключений. Готтфрид обнаружился в гостиной, сидящим на диване. Физиономия у него была довольно грустная, а поза усталая, но он немедленно просиял и встрепенулся, заприметив на пороге голого юношу. – Иди ко мне, – позвал он, мазнув по парню оценивающим, разгоревшимся взглядом, и Курт послушно приблизился. – Чего ты хочешь? – спросил он. – Импровизируй, – ответил Готтфрид, сделав красивый, неопределенный жест рукой, и благосклонно оглядывая свое приобретение. Он уже избавился от пиджака и сорочки, но оставался в брюках, и Курт опустился на колени между его ног, взялся за ремень, с лукавой улыбкой поглядывая то и дело в глаза клиента, поспешно расстегнул его, как бы проявляя нетерпение и азарт поскорее взяться за дело. – Приподнимись, пожалуйста, – попросил он, вслед за чем стянул с Готтфрида брюки вместе с трусами. – Пожалуйста, – отозвался тот с ироничной ухмылкой, выполняя просьбу. Он выглядел несколько вальяжно и, как будто, совершенно ничего не собирался предпринимать, с интересом следя за действиями юноши, однако взгляд его потяжелел, и голубизна глаз сделалась как будто серо-стальной. Курт шире разве его бедра, освобождая себе место для маневра, обхватил ладонью увесистый, полу-возбужденный член и пробно провел по нему языком от основания до кончика, потом еще и еще, опустился ниже и оделил вниманием яйца, поигрывая с ними языком, прищипывая и посысывая губами, буровя их кончиком носа. Он слышал, как Готтфрид там, наверху, пытается совладать с дыханием, но больше не смотрел на него, а, решив, что довольно прелюдий, решительно обхватил встрепенувшийся орган ртом и насадился на него так глубоко, как только мог, выпустил с влажным чпоком, облизал губы и заглотил снова, на этот раз до самой глотки. Готтфрид всхлипнул и схватил его за волосы, не давая отстраниться до тех пор, пока Курт не засопел совершенно панически от спазмов в горле, не дававших дышать. На глазах его выступили слезы, но, когда его отпустили, он не прервал минета, просто не усердствовал теперь так сильно. – Ну, хватит, иди сюда, – прохрипел, наконец, клиент, похлопав по дивану рядом со своим бедром, будто подзывал собаку. Курт послушно оседлал его, устроившись лицом к лицу, широко разведя бедра. Он хотел было сразу перейти к главному, но Готтфрил обнял его за плечи и присосался к перепачканным смазкой губам в долгом жадном поцелуе, и только когда насытился этим, глядя из-под отяжелевших век, прошептал: – У тебя хорошо получается. Продолжай. Мне кажется, ты знаешь, что делать. Приподнявшись на коленях, Курт направил стоящий уже колом член в себя и аккуратно на него опустился, впуская его внутрь сантиметр за сантиметром, пока не оказался до упора насаженным на него, как на кол. Штуковина была внушительная и причиняла досадный дискомфорт. Он чуть поерзал, прилаживая свое тело к вторжению, прежде чем начать двигаться вверх-вниз. Какое-то время Готтфрид просто сидел, отвалившись на спинку дивана. Лицо у него было теперь совершенно пьяное, кожа покрылась испариной, и дышал он, чуть приоткрытым ртом, то и дело полизывая пересыхавшие губы. Но вскоре он стал подаваться бедрами вверх, устремляясь навстречу движениями Курта, а потом и вовсе прихватил того под ягодицы и решительно отнял инициативу, пресекая любые попытки ее вернуть. Теперь он двигался резко и ритмично и от каждого его движения Курт жалобно постанывал и кривился. Его накрывало то всполохами удовольствия, то тянущей боли, которая, однако, тоже будоражила, и вскоре от обхватил собственный член рукой и принялся быстро-быстро наглаживать его, понимая, что поймал волну и вот-вот она вынесет его к оргазму. – Давай-давай! Ну же! – требовательно прорычал Готтфрид, непонятно уже, к кому обращаясь, к собственному ли удовольствию, которое силился нагнать или к любовнику, рисковавшему остаться без сладкого, потому что сам он был уже на пределе. Он все же прорвался к финалу раньше, громко вскрикнув и вколотившись последние несколько раз в задницу Курта совсем уж немилосердно, обессиленно откинулся назад, позволяя Курту самому разбираться со своим оргазмом. Тот отстал ненадолго. Ощущая, как внутри него пульсирует и истекает горячей влагой все еще упругий член любовника, он ухватился за спинку дивана, чтобы не потерять равновесие теперь, когда руки Готтфрида больше не удерживали его, и, зачастив рукой, в два счета довел дело до конца. Удовольствие было таким ошеломительным и таким всепоглощающим, что у него даже в глазах потемнело, и он беспомощно привалился к Готтфриду отяжелевшим и непослушным телом, весь мокрый, раскрасневшийся, раскаленный, испытывая странный и неуместный с клиентом прилив неподдельной нежности к нему. Он не сразу осознал, что Готтфрид обнимает его, что крепкие его ладони лениво скользят по плечам, по лопаткам, по пояснице, охаживают разведенные ягодицы, что нос Готтфрида искательно тычется ему в щеку, а безвольные губы вяло пытаются целовать. И тут у Курта предательски и неприлично громко заурчало в животе, протяжно, жалобно, с подвыванием, и разомлевший, было, клиент, весело рассмеялся, ткнувшись ему в шею. – Простите, – тихо бормотнул Курт, от смущения переходя зачем-то на «Вы». – Ты что, голодный, горе луковое? – с неожиданной заботой поинтересовался Готтфрид. – Да нет, это я так только… – замямлил Курт, полагавший, что вряд ли тут кому-то охота с ним нянчиться. – Ну, идем, посмотрим, вдруг на кухне что-то найдется. – Только можно я вначале в душ? – робко попросил Курт, который, соскользнув с колен клиента, с досадой ощутил, как из него подтекает. – Иди, дорогу знаешь уже, – хмыкнув, отпустил его Готтфрид, и шлепнул по заднице на прощанье. На кухне отыскалась консервированная ветчина, несколько заскорузлый, но вполне съедобный сыр, остатки чуть зачерствевшего хлеба, масленка с подтаявшим куском масла и банка кофе. Собственно, по запаху кофе Курт на кухню и пришел. Сам Готтфрид есть не стал, только потягивал кофеек из изящной фарфоровой чашечки, наблюдая за тем, как его ночное развлечение уписывает за обе щеки. Облачен он был теперь в шелковый синий халат, от чего вся сцена казалось почти домашней, чуть не семейной. Разделавшись со своей чашкой, он поднялся из-за стола: – Не торопись, доедай. Я, пожалуй, тоже ополоснусь, – бросил он, и оставил парня наедине с пищей. Курт доел все подчистую (кроме масла, которое надо было намазать на хлеб, но радушный хозяин позабыл вручить ему нож), однако, ему все казалось, что он не наелся. Прислушавшись к плеску воды из ванной, он счел, что Готтфрид не появится на пороге еще какое-то время, и полез шарить по кухонным шкафам. Увы, они были пусты, только в одном к самой дальней стенке придвинута была банка липового меда. Не зная, где тут могут быть ложки, Курт несколько раз нырнул пальцами в банку и с наслаждением их облизал. Мед был невероятно душистый, раскрывшись на языке, словно цветок, будто бы в самом деле глотаешь аромат липы, воплощенный во вкус. Покончив с десертом, Курт тщательно замел следы своего мародерства и, поскольку доброе божество его все не возвращалось, и непонятно было, закончили они или нет, отправился на экскурсию по квартире. Было тихо-тихо. Только плескалась в ванной вода, да где-то в одной из комнат мерно постукивали часы с маятником. Паркетный пол приятно холодил голые ступни. Он заглянул в помещение, напоминавшее кабинет или библиотеку, в сумрачную гардеробную без окон, потому что все стены от пола до потолка занимали открытые шкафы, увешанные одеждой, наконец, набрел и на спальню – всю белую, с широченной кроватью, огромной хрустальной люстрой и уставленную какими-то тропическими растениями в кадках. Плотные зеленые шторы были раздернуты, и на рыжих паркетинах лежали раздробленные квадраты утреннего света. В комнате стояла невыносимая духота, и Курт решил распахнуть окно. В тенистом дворике, куда оно выходило, в изобилии раскинулись пышные липы, и сладкое, вкрадчивое благоухание немедля хлынуло в комнату. Где-то ниже, в кустах заливался припозднившийся соловей. На прикроватном столике в серебряной рамке пристроилась фотокарточка, на которой лучезарно улыбающийся Готтфрид, вроде бы, по-приятельски, обнимал какого-то чернявого смазливого паренька, того самого «друга», очевидно. Можно было бы подумать, что он итальяшка, но, принимая во внимание внезапное длительное путешествие в контексте новейших тенденций эпохи, был он, скорее всего, еврей. «Ничего так себе, хотя, вообще-то, ничего особенного», – с нелепой ревностью подумал Курт, и поставил рамку на место. И тут взгляд его упал на стопку журналов «Freie Sport-Woche», и не потому, что он был заядлым любителем спорта: на обложке верхнего из них красовался в полный рост его сегодняшний клиент. Запечатлен он был в белоснежной теннисной форме с ракеткой в руке, посреди какого-то дикого прыжка, в позе, напоминающей позу фехтовальщика. Заголовок гласил «Готтфрид фон Крамм – гордость немецкого спорта». Курт как раз пытался сообразить, что он чувствует по поводу того, что его только что трахнула гордость немецкого спорта, и дает ли этот факт ему самому повод для гордости, когда внезапно обозначившийся в дверях персонаж с обложки прямо выдернул его из задумчивости: – Я вижу, ты уже нашел спальню, – донесся за спиной его бодрый голос, и Курт заполошно обернулся, будто его застали с поличным на чем-то предосудительном. От халата Готтфрид избавился и толком не обтерся. Капли во множестве сбегали по обнаженному телу, и было в его мускулистости, рослости и длинноногости что-то от красивого породистого зверя. Мышцы не бугрились, как у тех, кто тягает гири, а как-то выстилали все тело создавая вид напружиненности каждой его частички и будто бы готовности к прыжку. Привалившись к дверному косяку, он, тем не менее, вовсе не выглядел расслабленным, а походил на молодую веймарскую гончую в азарте притравки. В руках у спортивного бога была, как ни странно, раскрытая масленка. И у него, между прочим, опять стояло. – А ты не отдал дань маслу, радость моя, – сказал он ехидно. – Разве в детстве тебя не учили не вставать из-за стола, пока не доешь все? Придется мне, пожалуй, в тебя это впихнуть, – задумчиво, с комической серьезностью, пробормотал он, и тут же добавил, зловеще осклабившись, – Ну, теперь держись! Пристроив масленку на тумбочку, он толкнул Курта на кровать спиной вперед. Тот шлепнулся на мягкий матрас и, не успев прийти в себя от неожиданности, вынужден был принять весь немалый вес этого ненасытного кобеля. – Мммм, какой ты сладкий! – промурлыкал Готтфрид, по-хозяйски тиская его и от души приложившись к губам Курта. Тот взволновался было, что его медовое воровство будет немедленно разоблачено, но Готтфриду вряд ли сейчас было до того. Он ласкался, как чумной, будто не трахался сто лет, а не отутюжил только что Курта по полной программе на диванчике. Впрочем, эта его горячка была заразительна, и сытый теперь парень быстро подхватил настрой. Его энтузиазм, подстегнутый мыслью о том, что в постели с ним оказалась знаменитость, внимания которой, должно быть, жаждет куча поклонников, не остался незамеченным. Какое-то время они перекатывались по кровати, потираясь друг о друга и издавая глухие стоны. Потом божеству это надоело, и он без обиняков задрал ноги Курта кверху, пристроил их себе на плечи и, нырнув пальцами в пресловутую масленку, торопливо подмазав его и себя в стратегически важных местах, втиснулся в Курта на всю длину одним плавным, неспешным, но неотступным нажимом. Курт не выдержал, тихонько всхлипнул. – Тшшш, ну что ты? Разве больно? – озабоченно нахмурился Готтфрид. – Ничего, не обращай внимания… И Готтфрид не стал вдаваться в детали. Впрочем, первоначальный дискомфорт постепенно затёрся нарастающим возбуждением, и вскоре парень вовсю подмахивал скалящемуся, словно от злости, любовнику, вколачивающемуся в него уже без всякой осторожности. О нет, груб он не был, вот только все время издевательски менял темп, то замедляясь так, что это прям изводило, то вжаривая так, что Курт начинал жалобно подскуливать и вскрикивать при каждом толчке. Кажется, такая непосредственная реакция клиента жутко забавляла. – Перевернись, – коротко приказал Готтфрид, резко отдернув бедра, и когда Курт бессильно перекатился на живот, сам поставил его рачком, и тут же пристроился сзади. Он вцепился в ягодицы парня, сжимая их так, что наверняка должны были остаться следы от каждого пальца, и бесстыже развел в стороны до предела, прежде чем снова вошел. Курт протяжно застонал, подломился в локтях и, рухнув грудью на кровать, прихватил зубами подушку. Жарили его теперь совершенно немилосердно, и никаких шансов не было не потянуться рукой к собственному стояку и не покончить с несносным возбуждением в два счета. – Черрт! – взревел Готтфрид, когда Курт, разбрызгивая сперму по кровати, несколько раз сжал его. За этим последовал какой-то почти плаксивый звук, чуть ли не всхлип и протяжный глухой стон. Он еще упирался одной рукой о матрас, но с такой силой навалился на Курта, вжимаясь в него напоследок, будто источник его наслаждения находился непосредственно в недрах задницы Курта, а он боялся упустить хоть капельку. Курт не удержался на слабых руках и совсем растянулся по кровати. Готтфрид улегся прямо на него, рискуя раздавить своей массивной тушей. Дышал он так, будто пробежал марафон. – Ты просто сокровище, – прошептал он, когда снова обрел дар речи. – Ты тоже, – неожиданно для себя отозвался Курт. – Я бы тебе сам заплатил, если б у меня деньги были, – добавил он, и Готтфрид у него за спиной тихо рассмеялся. – Это был бы забавный опыт, – ответил он. – Такого со мной еще не случалось. Обычно с клиентом не станешь разлеживаться, да и сами они, как правило, теряли интерес, когда основное действо завершалось. Странно, но сейчас уходить не хотелось совсем. Да и Готтфрид, кажется, не проявлял желания отпустить его. Они так и лежали, обессиленные и оба преисполненные томной нежности – Готтфрид обнимал Курта со спины, и отрешенно, лениво поглаживал по груди, по животу, по плечам. – Будь моя воля, – донесся из-за спины его шепот, – я бы никогда из постели с тобой не вылезал. Ты прямо находка. Курт тихо хихикнул. – Я так измотался вчера, что готов рассмотреть этот вариант, – отозвался он. Ему вдруг подумалось, что удача, в кои-то веки постучавшись в его двери, могла бы и задержаться, и как здорово было бы, если бы ему в самом деле предложили остаться пожить в этой квартире и не позволили вернуться в пригород в свою убогую конуру с отклеивающимися бурыми обоями и соседями-алкашами. Вот бы Готтфрид сказал, что ему до того понравилось, что он пока не готов расстаться. А там, как знать, может и получилось бы стать ему новым «другом», взамен прежнего, отбывшего. Тому то в Германию теперь путь явно заказан… Жить здесь и не знать забот, и забыть о том, что были когда-то денежные затруднения и споры с квартирной хозяйкой, которая, после того, как Курт несколько раз оказывался на мели и платил ей не в срок, теперь стала требовать оплаты вперед, вопреки обыкновению. Жить здесь и каждую ночь спать с этим воплощенным совершенством и только с ним, принимать его жадные ласки и дарить ему всю свою нерастраченную нежность. Это такая маленькая плата за спокойствие, достаток и довольство. Да и плата ли вообще, раз это так приятно? При таком раскладе можно было бы ведь и в университете восстановиться, вот и вышло бы, что, выбрав такой промысел, он не выкинул свое будущее на помойку, а наоборот сделал возможным воплощение мечты о карьере в архитектуре. – Мы могли бы встретиться снова, – робко заметил он. – Хочешь? Но Готтфрид ничего не ответил. Он уснул. ** Курт долго еще лежал, продолжая тешить себя мечтами. Он уже и сам начинал задремывать, когда почувствовал, как матрас у него за спиной прогнулся под тяжестью подкатившегося к нему тела. – Спишь? – прошептал Готтфрид в самое ухо и осторожно погладил по волосам. – Мммм, – отозвался Курт как-то неопределенно и ощутил, как, приподняв его левое бедро, Готтфрид вкрадчиво продавливает скользким пальцем вход в его тело. Палец вошел в него, заерзал внутри, покрутился и задвигался вперед-назад, пока Готтфрид старательно вылизывал ухо Курта и поигрывал мочкой. Курт решил никак не реагировать, полностью делегировав инициативу в руки инициатора, хотя и от полизываний, и от пальца ему сделалось томно и волнительно. Инициатор, кажется, был совершенно неутомим. Потрясающая все-таки выносливость! Что ж, за свои деньги он хотел получить полное обслуживание – имел право. Он присовокупил второй палец и неторопливо растрахивал уже и без того податливое отверстие, тщательно подготавливая себе путь. Третий палец ощущался как что-то более существенное, но будто бы даже долгожданное, потому что двух стало недостаточно для того, чтобы возбуждение продолжало нарастать. Курт не выдержал и благодарно застонал. Наконец, пальцы исчезли и их место занял обильно смазанный член, который проникал внутрь мучительно медленно, кажется, целую вечность. Потом Готтфрид замер так, влипнув животом и грудью в спину любовника, щекоча дыханием шею и загривок. Его ладони вслепую шарили по телу Курта потрясающе ласково. Курт чувствовал, что тонет в меду, так сладко это было, и боялся захлебнуться. Их тела задвигались в унисон, медленно, как во сне, Курт мотал головой и весь как-то извивался под умелыми ласками. Они долго плыли в этом мареве тихо тлеющего наслаждения, плавно покачиваясь на волнах. По телу разлилась какая-то невнятная нега, и Курту казалось, что умей он мурчать, как это делают блаженствующие коты, он бы замурчал. Ладонь Готтфрида обхватила его член и гладила, гладила, сжимала, отпускала, пока не вынудила обильно излиться и зайтись мучительной дрожью. Оргазм на этот раз был не острым, не пронзительным, но зато каким-то нескончаемо протяженным во времени. Курт чувствовал, как Готтфрил вжался в него напоследок так сильно, как только мог, как его плоть пульсирует внутри в последних всполохах удовольствия, как он, ослабев и сдавшись, выскальзывает, но не размыкает объятий. Веки были неподъемно тяжелыми, сердце постепенно утихомиривалось, дыхание становилось все глубже, и он чувствовал глухие удары сердца Готтфрида во все еще прижимавшейся к его спине груди, которые вторили ритму его собственного. Курт засыпал с улыбкой на губах. «Теперь все будет хорошо», – пронеслось в его голове, прежде чем все мысли закончились. ** – Курт, вставай, нам пора, – сказал Готтфрид, тормоша его за плечо. – Ну пожалуйста, давай еще немножко поваляемся, – капризно протянул Курт, полагая, что теперь, после всей той голубиной нежности, что была между ними совсем недавно, имеет на это некоторое право. – Не могу, мне нужно на тренировку, и я уже почти опаздываю, – ответил Готтфрид голосом, в котором читалось тщательно сдерживаемое раздражение. – Ну, один раз можно ведь и пропустить… – легкомысленно предположил Курт. – Нельзя. Вставай, – суховато бросил Готтфрид и сам первым выпрыгнул из кровати. – Вставай-вставай, – нетерпеливо и гораздо более требовательно поторопил он. Деваться было некуда. По лестнице они спускались молча, как будто и вовсе не знали друг друга. Курт дулся. Готтфрид был как будто занят какими-то совершенно не касающимися до Курта мыслями. Уже на крыльце он вдруг остановился и, как бы опомнившись, сказал: – Да, я ведь не расплатился с тобой, – и вручил внушительную стопку купюр. – Полагаю, этого должно хватить. Ну, пока, – он легонько хлопнул парня по плечу на прощанье. – Спасибо тебе, ты был бесподобен, – и, не оборачиваясь, быстрым шагом направился к своей машине. Курт так и стоял, глядя вслед своей уходящей несбыточной мечте, держа чертовы деньги в руках. Там было столько, что ему б, наверное, за месяц не заработать, даже если трудиться каждую ночь без выходных, и все же Курт испытывал странное чувство, будто его обобрали. Мотор заурчал, машина дернулась было с места, как вдруг остановилась, Готтфрид опустил оконное стекло и выкрикнул: – Тебя, может быть, до вокзала подбросить? Я еще успеваю. Курт решительно помотал головой: – Не надо, я прогуляюсь. – Ну, как знаешь, – равнодушно пожал тот плечами, и укатил прочь. Курт тяжело вздохнул и вдруг осознал, что вот-вот расплачется. Во рту все еще ощущался вкус липового меда – каких-нибудь десять минут назад, пока Готтфрид наводил лоск на свою безупречность, парень снова промышлял на кухне, уединившись с давешней банкой. Теперь в язык будто въелась приторная сладость. Хотелось запить ее чем-то, хотя бы простой водой из-под крана.