«Ибо нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы»,
— Евангелие от Луки 8:17
Чимин боится и их, и себя, и за Намджуна. Их секрет – это то, чем они защищают свою жизнь и друг друга, и если они лишатся своего щита – и им выдадут билет в один конец в противоположные части планеты. И их секрет действительно настолько опасный, что они не пишут о нём даже в дневниках – держат в памяти под замком нравственности. Чаще всего Чимин находит спасение в объятиях успокаивающих фраз Намджуна: «Всё хорошо», «Всё будет в порядке», «Нам нечего бояться», «Мы есть друг у друга». Но Чимин помнит, что написано в евангелие от Марка в 4-й главе, которая печёт его грудную клетку. Они стоят в ванной, чистят зубы и размазывают по зеркалу две улыбки. Они касаются друг друга, оглаживают части тела, выливают шёпотом влюблённые мысли на пол возле ног, чтобы родители их не услышали. Намджун вплотную прижимается грудью к расправленным лопаткам Чимина, прикасается кончиком носа к открытой коже, ведёт им вверх по горным хребтам от плеча к затылку, целует в выступающие позвонки, прикрывает глаза, считает про себя. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь... он вспоминает сегодняшнюю ночь, когда Чимин во сне искал защиты у него на груди, его, сжатого в этой трогательной позе, хочется отнести ночью в маковое поле и спрятать в одном из красных бутонов. Он любит его запах, он любит целовать его в голову или лоб, он любит беседовать с ним, любит помогать ему, любит оберегать его, любит успокаивать, любит переплетение их пальцев, любит дарить ему надежду. Иногда им кажется, что они не двуяйцевые близнецы, а сиамские: они не способны жить по отдельности, они где-то и чем-то переплетены. И именно по этой причине их будет сложно разъединить: им будет непонятно, где рубить. Тридцатая секунда признания в мыслях. Он пробуждается от своих воспоминаний и возвращается в ванную комнату. Намджун, утыкаясь подбородком в плечо брата, неотрывно смотрит ему в глаза, и это для них интимный момент – без слов обмениваться взглядами и мыслями, они молчат, околдованные друг другом. И именно тогда в ванную комнату заходит мать, держа в руках полотенце, которое она только что сняла со своих волос. Она вешает его на батарею и находит в таком близком положении своих двух сыновей, которые, замечая присутствии матери, оживляются, и их откидывает волнами на разные берега комнаты. Они смущены, они отводят взгляды в сторону, они краснеют, они здороваются с ней. Женщина, подозрительно сужая глаза, обдумывает поведение двух братьев, наклоняя голову набок, как домашнее животное, которое не понимает эмоцию хозяина, но ничего не говорит и уходит. Её лицо выражает только один вопрос, который она не может задать вслух. Это не странно? — Хён, почему она так посмотрела на нас? — шёпотом произносит Чимин, ощущая, как душа внутри него трясётся, как треснутая стеклянная витрина крошечного магазина под ураганом, он закусывает палец на руке, не голова, а хрустальный домик. Они недолго наблюдают за идущей на кухню матерью через дверной проём, затем закрывают дверь. В её жестах сохраняется это неозвученное недоумение. — Просто... просто посмотрела, не накручивай себя, — обманывает Намджун, помещая зубную щётку в стаканчик, приближается к Чимину, убирая его ладонь с дверной ручки, переплетает с ним пальцы. — Её удивило, что мы с тобой такие дружные братья, — он намеренно обманывает, потому что чувствует сильную тревогу брата – она передаётся ему через невидимое переплетение и скручивает органы внутри. — Не знаю, это какой-то плохой знак, — Чимин закусывает нижнюю губу, разворачивается, влетает в раскрытые для объятий руки, как в распахнутые двери, прижимается к груди, складывает на ней холодные ладони. — Мне не нравится её взгляд. А если она догадалась? Я так боюсь, что нас разделят. Ах, мы такие несчастные. — Всё будет хорошо, Чимин, поверь мне. Дай я лучше поцелую тебя. С того дня Чимин становится крайне осторожным: по нескольку раз проверяет, закрыта ли дверь, постоянно осматривает квартиру, когда родители должны быть ещё на работе, иногда всю ночь спит в своей постели, постоянно прислушивается к родительским разговорам, которые доносятся до него сквозь стену размазанными голосами, и боится увидеть в глазах напротив отблеск подозрений. Подозрений, что они вырастили больных людей. Он не говорит об этом Намджуну напрямую, потому что это выражается через его лицо, тревожные взгляды и скверное настроение перед сном. И Намджун в свою очередь не может не признать тот факт, что теперь материнский взгляд задерживается на них дольше обычного. За обеденным столом (когда отец прячет свою бдительность между абзацев газеты, а мать вглаживает свой взгляд в наволочку под утюгом), за семейным просмотром телевизора, за походом в магазин и за какими-то другими повседневными мелочами. Намджуну кажется странным то, как мать ведёт себя неуклюже и несколько раз за неделю роняет столовый прибор, поэтому больше с Чимином они не трогают друг друга под столом. Интересно, она поделилась своими пугливыми наблюдениями с отцом? Но тогда стал бы он реагировать так незаинтересованно? Определённо нет, этот подозрительный взгляд в ванной томится под крышкой неопределённости. За ними наблюдает только одна пара глаз, и это выматывает. Чимин задёргивает занавески на окнах, чтобы погрузить комнату в лёгких полумрак, но сквозь них всё ещё проливается дневное солнце. Когда Намджун возвращается после душа, Чимин уже ждёт его в кровати и сразу же говорит закрыть ему дверь и проверить трижды. — Я хочу, чтобы у нас был программа для отслеживания родителей. Чтобы мы знали, где они. Знаешь, что я взял у мамы? — с лукавой улыбкой произносит Чимин, манит к себе пальцем брата, подогревая его интерес. От мысли о том, что на нём сейчас надето, о том, что в доме они только одни, о том, что они сейчас займутся сексом, у него встаёт член. — Что? Хитрый прищур в упор. Намджун упирается коленом в край кровати, стягивая с себя мокрую футболку, откидывает её в сторону, и в это время из-под одеяла выныривает нога Чимина, он проводит большим пальцем по бедру брата, выбивая из него восторженный выдох. Его брови жалобно выгибаются, в голове свербит мысль о том, насколько это возбуждающе. Ноги младшего брата, обтянутые чёрными капроновыми чулками. Чимин добирается до паха, мягко нажимает на бугорок, расплываясь в кокетливой улыбке, и приоткрывает губы в рефлексе – он хочет взять в рот у Намджуна, хочет снять с него всю оставшуюся одежду, хочет притронуться к его члену руками, хочет облизать свои губы, а затем прижаться ими к сочной головке, хочет втянуть длину наполовину, создавая вакуум, хочет услышать его стон, от которого кругом идёт голова и от которого звенит самоконтроль, хочет доставить ему удовольствие, хочет сосать часами, чтобы заболели челюсти, хочет давиться слюнями, хочет, чтобы Намджун грубо изнасиловал его рот, хочет, чтобы он обильно кончил ему в глотку, а затем ещё, ещё, ещё и ещё. Приподнимаясь на локтях, Чимин откидывает голову назад, обращая на Намджуна взгляд из-под полуприкрытых век, и этим он выдаёт себя – он хочет быть грубо взятым, а Намджун выдаёт себя – он хочет его грубо взять, они синонимичны, они синхронны, они едины, они неразрывны, они – тугая гитарная струна. Намджун сглатывает, обхватывает икры и мнёт их. — Ну как, хён-и, тебе нравится? — Чимин напрягает пальцы, давит чуть сильнее, и Намджун ответно усиливает хватку, забираясь выше колена, а затем плавно опускается к голени, принимаясь растирать мышцы. — Безумно нравится, Чимин, тебе идёт. — Да? — переспрашивает Чимин с придыханием, он восторженно и взволнованно вдыхает и выдыхает, прикусывает нижнюю губу, и тогда к ним прикасается Намджун. — Да. Чимин послушно принимает его пальцы в рот, прикрывает глаза, начинает кружить вокруг них языком и облизывать. Он хочет, чтобы они проникли ему в глотку и заставили задыхаться. Они помнят то порно с компьютера. Намджун наваливается на Чимина, прижимая его к подушке, приколачивая его поцелуями и шлифуя его ласковыми движениями. Руки бережно оголяют сначала плечи, губы помечают их теплыми касаниями, затем тело избавляют от остальной одежды. Намджун слабо покусывает кожу на кадыке, раздвигая ноги брата и вызывая у него задорный смех. Он не прекращает водить ногами, обтянутыми чёрными чулками, по телу брата, а затем заводит их за поясницу, потому что любит ощущение плотно прижавшихся членов, и чувствует, как уверенно Намджун сжимает его ноги. — Ох, нет, надо быть тише... — игриво шепчет Чимин, прижимая пухлый палец к губам Намджуна. — Тш-ш-ш-ш. — Никого нет дома, нечего переживать. Я не смогу просто молча трахать тебя. М... нет. Нет. — А если они вернутся раньше времени и услышат нас? — Нет. До их возвращения ещё целых два часа. Так что мы успеем с тобой ещё несколько раз. И выдыхает, стонет, льнёт к животу Чимину, расцеловывает его корпус, сжимает талию, вжимает в матрас, кусает, мечтает и ревнует. Намджун отходит от кровати, отодвигает свой рабочий стол, достаёт из угла спрятанную коробочку, вынимает оттуда лубрикант в чёрной бутылочке, возвращается к Чимину, раздвигая его ноги, и на матрасе встаёт на колени, размазывая смазку по члену. Он двигает рукой по всей длине, тяжко дыша и оглаживая ноги в чёрных чулках, он хочет сделать с братом что-то такое, чего никогда прежде не делал. Хочет как-то по-особенному глубоко и до взлёта пульса. Не прекращая двигать рукой, он прижимается к Чимину с поцелуем, вводя в него первый палец, а затем хватает его за волосы на затылке, дёргая его голову назад, закидывает одну его ногу себе на плечо, добавляет второй палец и кусает за бедро до треска капрона. Намджун крепче сжимает челюсти, а Чимин покорно терпит, потому что его возбуждение настолько заостряется, что хочется почувствовать что-то посильнее, такая боль должна пробудить его, но её недостаточно. — Давай остановимся на двух пальцах, — просит Чимин и глядит себе между ног. У него такая красная головка с выделяющейся смазкой, и тогда он переводит взгляд на член брата. Снова это гипнотическое желание взять в рот, он выставляет язык, приоткрывая губы, намекает, просит. — Ты уверен? — Я очень хочу. — Хорошо. И Намджун входит в Чимина, не до конца разработав его, и он понимает его желание: у него у самого было желание получить какую-то лёгкую порцию боли. После подобных вспышек, после наступившего оргазма им становилось немного стыдно за себя и за свою похоть, но после этого они обсуждали свои эмоции и чувства, а теперь понимают, что даже в такие моменты они мыслят одинаково, поэтому спустя несколько таких диалогов они перестали испытывать смущение. Намджун двигает Чимина по постели, провоцируя его менять позы, он кусает его за все места, до которых может дотянуться, облизывает кожу, щипает за соски и больно сжимает грудь – это помогает им двоим. Ласковые волны подступающего оргазма проносятся по всему телу Чимина, он вытягивается, хватаясь за изголовье кровати, и громко стонет, кончая в руку Намджуна. Он ощущает себя медузой, выброшенной волнами на берег, но тут же приходит в себя, когда вспоминает, что домой родители могут вернуться в любой момент. Намджун дожидается оргазма Чимина и доводит себя следом за ним, падает на соседнюю сторону кровати, загребает брата в объятия и замечает небольшое пятно на шее – отметка его губ. — Чёрт, надо будет замазать это чем-нибудь, — он проводит по изгибу шеи указательным пальцем. — Что? Что замазать? — Чимин трогает свою шею, пытаясь что-то нащупать. — Да я... случайно увлёкся. Я так люблю оставлять на тебе засосы, обожаю твой запах... но про шею совершенно забыл. — Блин, хён, мы же договорились. А если кто-то увидит? — Чимин спрыгивает с постели, будто его согнали рукой, как муху, накидывает махровый халат, раскрывает занавески, подходит к зеркалу, выгибает шею, осматривает плечи и ключицы, а затем замечает след. — Ладно, возьму что-нибудь у ма. — А чулки? — Намджун упирается выпрямленными руками в матрас, расставляя ноги, и наблюдает за Чимином. Чулки всё ещё на нём, они выставляются из-под халата. И Намджун хочет взять его во второй раз. — Что такое? — Я их немного порвал. — Ой, да наплевать, уверен, она даже не заметит их пропажу, у неё там таких тысячу. Пойдёшь в душ? — Я хочу ещё раз. Чимин задумывается, закусывая нижнюю губу, взвешивает свои мысли в голове и водя глазами по потолку, проверяет время, дёргает дверь, чтобы убедиться, и, сбрасывая с себя халат, возвращается к брату. — Ты позвал меня в душ с собой? Ого, Мини, и ты не боишься, что предки могут что-то заподозрить, если увидят, как мы вместе выходим с тобой из одной комнаты? — Дурак. — А ты можешь в следующий раз... надеть женские трусики? — Я не стану такое брать у нашей мамы! — Нет! Ты что, — восклицает Намджун, округляя глаза. — Я нашёл кое-что в интернет-магазине, помнишь, тебе там понравилась одна игрушка. — Та самая? — восторженно взвизгивает Чимин, хлопая в ладони. — Угу, я купил женские трусики там и ту игрушку. Попрошу одного друга подтвердить эту покупку, он уже совершеннолетний. — Ох, хён, ты такой молодец. Будешь ею играться со мной! После ужина Чимин вспоминает, что после душа бросил порванные чулки на кровать. Но когда он возвращается в комнату, то долго не может найти их. Где же он их оставил? Намджун наблюдает из кресла, как Чимин мельтешит по комнате, а затем тот достаёт чулки из-под подушки, довольно улыбается, подставляет стул к шкафу, цепляет на нём стоящую коробку и забрасывает в них чулки. Он позже выкинет их как-нибудь незаметно. Когда он возвращает коробку на место, то задевает что-то локтем, что-то чёрное падает с мягким стуком на ковёр. Братья одновременно смотрят на эту вещь. Чимин, озадаченный, наблюдает, как Намджун берёт это в руки, чтобы рассмотреть поближе. — Что это такое, хён? — Это... эм, кажется, это камера, Чимин, — делает заключение Намджун, почёсывая макушку. Подросток спрыгивает со стула и принимает из рук брата небольших размеров камеру, они и не заметили бы её, если бы Чимин не захотел спрятать там чулки. От этого кровь высыхает в жилах, и Чимин едва не трескается, как старая ваза. Намджун перенимает его тревогу. — Я же говорил, хён, я же говорил! — начинает он, переходя на крик, но, опомнившись, понижает громкость голоса, а затем закрывает дверь на замок и принимается метаться по комнате. Человек в отчаянии. Либо громкая безнадёга, от которой дом трещит по швам, либо подавленная безысходность, скромно сжавшаяся на маленьком деревянном стуле в углу тёмной комнаты. Чимин находится где-то между. Он хочет сесть, но не может, хочет закричать, но не может, хочет вытряхнуть из окна свои страхи, как убитая горем женщина после измены мужа, но не может, хочет похоронить себя под рельсами, и не может. — Они следят за нами! Они что-то учуяли! Они всё поняли, а ты не верил мне! Родители всё видели, всё знают, они разлучат нас с тобой! — Тише, Чимин, успокойся, не плачь, всё хорошо, — Намджун пытается перехватить его за льдистые руки, цепляет его, но брат никак не поддаётся. Он уворачивается и убегает на противоположную сторону. — Ты сам подумай: если они установили камеру, то они только подозревают. Зачем им тогда это потребовалось? — Хотят отправить к психологу! Хотят нас сдать в детский дом! Чтобы в суде показать! — Нет, нет. Не думай так. Они только хотят убедиться. Если бы они всё знали наверняка, то провели бы с нами беседу. Но они молчат. Если бы знали, то повели бы уже к психологу, попытались провести какие-нибудь профилактические беседы. Чимин, только послушай. — Нет-нет-нет-нет-нет! Это камера! — Она пугает тебя? — Намджун заводит руку с камерой за спину, пока слабая паника Чимина не переросла в настоящую истерику, шипованную и осколочную. — К психологу! Беседы! Мы с тобой больные! Больные, Намджун! Они хотят нас разлучить! Я знаю, знаю! Они отправят тебя к нашей бабке, а меня оставят здесь одного, и мне не будет здесь жизни! — ещё немного, и его разорвёт, как ракетой, и размажет кровавыми кляксами по стенам. — Ни в коем случае... давай очистим карту памяти, хорошо? Поставим... — Намджун задумывается, а потом усаживается за рабочий стол, включает компьютер, вынимает карту памяти из камеры и, подключая её к картридеру, принимается просматривать записи. Чимин, ощущая слабость во всём теле, присаживается к Намджуну на колени, поворачиваясь к монитору спиной и обнимая брата за шею. Он дышит размеренно, пытается себя успокоить, а запах Намджуна – колыбельная. Тот успокаивающе гладит Чимина по спине, не отрывая взгляда от записей. Когда с просмотром оказывается покончено, Намджун очищает пространство карты памяти, слегка отстраняется от Чимина, а он в ответ смотрит преданно. Верит ему. — Тут запись только на два дня. Ты её обнаружил. Ты большой молодец. Думаю, мы бы всё равно однажды заметили её, — Намджун поправляет пальцами чёлку, прикрывающую глаза Чимина, и целует его в лоб. — Камеру мы с тобой вернём на место, да, зайчик? Наши родители не такие прошаренные в новых технологиях, так что думаю, они не заметят отсутствие на карте двух дней. В общем, посмотрим. А нам с тобой нужно будет вести себя естественно. Ну, как и двум обычным братьям. Никаких двусмысленных действий, никаких объятий, никаких поцелуев, спим в разных кроватях, переодеваемся в разное время или стараемся друг на друга не смотреть. Она записывает звук, так что... внедряемся в наши роли. — А как же мы будем заниматься «этим»? — Чимин возвращается к плечу брата, падая на него щекой, и пальцы нежно, как гребень, зачёсывают его волосы назад. — Не знаю, Мини, не знаю, — он коротко целует Чимина в плечо, ещё раз рассматривает камеру, крутя её в разные стороны, и думает. Что было бы, если бы Чимин не нашёл камеру? Он соврал ему: это большая удача, что Чимин обнаружил её. Это была чистая случайность. Какие последствия их ожидали бы? Скорее всего, родители поступили именно так: разъединили их, раскидали по разным домам или водили бы их на сеансы к психологу и не позволяли им двоим находиться вместе наедине долгое время. Они смотрели бы на них, как на мерзких животных, и их семья больше никогда не была бы такой, как прежде. — Ох, хён, я чую, что не смогу притворяться. Я чем-нибудь выдам себя... это больше не мой родной дом. Я так люблю тебя, но это настолько тяжело. Ах, какие мы несчастные... — Мы что-нибудь обязательно придумаем. Но теперь давай лучше перероем нашу комнату, зайчик, может быть, мы найдём здесь что-то ещё? А потом вернём всё на место, будто это так и было.