Во вред и во благо

Они сидят в кабинете магистра Фавония, а за окном хмурится вечер. Их лица отражаются в его полотне, нанесенные легкой полупрозрачной краской на стекло: Дилюк, хмурится, как обычно сжимает руки на груди и как обычно этим самым жестом от кого-то защищается. Трусишка. Хотя бы раз расслабился. Напротив – Кэйа. Облокачивается о спинку дивана, а рукой на подлокотнике подпирает подбородок, и смотрит. Дилюк его ждет. Он ничего не понимает. Руки сильнее сжимаются на груди. Экое дело: он только что узнал, будто Кэйа Альберих умеет подменять воспоминания. Будто это умели многие из его семьи – неожиданно, семьи регента Каэнри’ах. Кэйа не бросался в излишние объяснения: Дилюк сам о них его попросил. Он всегда был любопытными, любил раз за разом разбирать старые часы с кукушкой. Кэйе льстило в какой-то мере, что теперь несчастной кукушкой был он сам, и ему, с его добровольного и активного согласия, сейчас вскрывали его домик, хотя он и удивился, и расстроился, что Дилюк никак не отреагировал на его знатную родословную. Дилюк никогда не рассказывал ему о том, что однажды залез в его дневник, когда они были еще детьми. А там его прямой аккуратный почерк говорил: «Никогда не забывай – именно небагрянородный Альберих взял бразды правления в свои руки, когда пал король Ирмин Одноглазый». Дилюк тогда не понимал, что такое «багрянородный», но сейчас воспоминание об этом письме вспыхивает вновь, и он не удивляется вводному курсу истории Каэнри’ах для детей от трех лет. Не больше, чем совершенно фантастической сказке про подмену воспоминаний. – Значит, все Альберихи могут… – он хмурит лоб, как если бы у него болела голова. – Нет, конечно же, – терпеливо отвечает Кэйа и делает глубокий вдох. Кажется, он говорил слишком сумбурно. – Нет, не все. Только некоторые. Может, и не только Альберихи; может, какой-нибудь дурачок из Мондштадта тоже сможет, если провести над ним некоторые манипуляции, – он улыбается, когда говорит эти слова, специально выделяя некоторые из них. В его голове, разумеется, очень ярко висит образ потенциального «дурачка», но Дилюк не считает это чересчур важным. Он слышит главное и снова забирает черед задавать вопросы: – Манипуляции? – Да, – он видит по лицу Дилюка, что тому услышанное очень не нравится. Это понятно; Кэйа, снова вздохнув, поднимает раскрытые ладони и шутит. – Не беспокойся, никакого завоевания мира, – подмигивает он. Пространство между ними снова режет его улыбка. – Но если вдруг хоть волос упадет со статуи нашего вселюбимого Барбатоса на площади, я пойду и устрою своим родственничкам такой скандал, что произошедшее пятьсот лет назад покажется им просто поездкой по ухабистой тропе. И тебя с собой возьму для пущей убедительности. – Давай вернемся к тому, зачем ты меня позвал, – Дилюка раздражает его манера шутить тогда, когда шуткам в разговоре не место. – Ах, да. Да, я умею, – его голос незаметно для стен комнаты подрагивает: он впервые проговаривает это вслух, и его слушает далеко не зеркало и не собственное отражение, пугливое, страшащееся того, что только что вырвалось изо рта его двойника. Кэйа делает вид, что у него запершило горло, и тем самым возвращает себе уверенность. – Я умею менять людские воспоминания. Дилюк хмурится и не отвечает ему, и Кэйе невыносимо ждать, для него сейчас Дилюк такой медлительный, что его хочется схватить за плечи и ударить в лоб, чтобы что-то за ним запустилось и поползло чуть-чуть быстрее, но он ждет, потому что знает: бояться ему нечего. Это Дилюк. Он его не ранит и не обидит. Он любит его. Так сам Дилюк ему говорил, и Кэйа привык этому верить. – А ты… использовал эти способности? – Ты помнишь, как в шесть лет тебя наказали за то, что ты разбил бутылку вина, которую винокурня приготовила для фонтейнских дипломатов, а потом пытался убедить всех, что это я сделал? – Помню, – Дилюк ничуть не помрачнел. – Я потом неделю помогал Аделинде на кухне вместо того, чтобы в свободное время играть на улице. – Так вот, это я разбил бутылку. Ты это видел. А вот Крепус… – Ты изменил воспоминания моего отца?! – Получается, так? – развел руками Кэйа. – Мне было семь и я был тем еще трусишкой. Да и вообще, мне стало так стыдно, когда тебя наказали, что я заболел в тот же вечер. Так что свое я отстрадал, можешь не сомневаться. – А! Теперь припоминаю, – восклицает Дилюк, и лицо его озаряется таким светом, что Кэйе становится жалко и обидно на причину такой красоты. – Все думали, что ты простудился, меня к тебе не пускали всю неделю, а это, оказывается, была горячка от вранья! – Необязательно называть это «враньем», – ворчит Кэйа. – Это была… ложь во благо. Мое, но благо. А помнишь, как вы с Джинн сбежали в Сочельник на площадь, хотя должны были патрулировать верхний город? – А то. Мы все боялись, что Варка узнает и задаст нам… – погрузившись в воспоминания, Дилюк останавливается от внезапного осознания. Он хмурится, смотрит Кэйе прямо в глаза, и тот готов кивнуть ему на вопрос, который еще даже не родился. – Варка узнал. И поверь, ты не хочешь знать, что он тогда наговорил. Он прекрасно знает, что чувствует сейчас Дилюк; что он сейчас снова стоит в теле шестнадцатилетнего мальчишки с прыщами на лбу и ссадинами на щеках, которого наконец-то поймали за его проступок, хотя ушло на это по меньшей мере четыре года. Варка, расскажи ему сейчас об этом, разве что посмеется, однако он помнит те редкие моменты, когда подопечные доводили его до ручки. Смотря на него, Кэйа улыбается. Он зря беспокоится. Дилюк его любит, Кэйю, который был с ним и в горе, и в радости. Он был с ним, когда на его руках умер его отец, он поддержал его, он сильно прижал его к своему плечу, чтобы Дилюк наконец-то дал волю и зарыдал. Он писал ему все те пару лет странствий, и Дилюк писал ему в ответ. Он правда любил его, правда любит. Дилюк не обидит его и не причинит зла. Джинн была абсолютно права. Это она сподвигла его рассказать Дилюку какой-то страшный секрет, который тяготит Капитана Кавалерии, по его же собственным словам, уже несколько лет кряду. Она улыбнулась ему, похлопала по руке, шестнадцатилетняя девчонка со сколотым зубом и шрамом на подбородке, сказала: все будет хорошо. Сказала: я никогда не видела, чтобы он кого-то так сильно любил. Сказала: мне кажется, если ты убьешь меня или окажешься предателем, он все равно найдет в себе что-то, чтобы тебя простить. В отличие от нее, Кэйа знал, где провести черту. Может, она тоже знала, но не хотела его расстраивать. В любом случае, Джинн разрешила поговорить в ее кабинете, и пока все шло как нельзя лучше. Дилюку было весело: он все смотрел на него и ждал каких-то еще легких или смешных, или даже постыдных историй, и, может быть, перебирал в памяти любые ситуации, когда Крепус или Эльзер ставили его в угол, или когда его выходки, наоборот, оставались незамеченными. Это страшно, это жутко, но пока что этого он не понимал. Кэйа не дает ему новых веселых историй; все это время, проведенное им в тишине, он собирает остатки своей трусости, которая время от времени грызет его точно так же, как грызла маленького семилетнего мальчика. – А ты помнишь, – мягко начинает он, и Дилюк не улавливает перемены в его голосе. Голос Кэйи остается неизменным, только звучит чуть тише и вкрадчивей, призывая собеседника навострить уши. – День, когда тебе исполнилось восемнадцать лет? На его лбу читается: «помню». В его глазах читается: помню». Помнит. Он уверен, что помнит, и у Кэйи не хватает смелости, чтобы своим молчанием попросить его связать свой вопрос и тему их разговора, поэтому он снова говорит: – Хорошо. А ты помнишь, – он кивает, судорожно, громко выдыхает, его пальцы сжимают брюки на его коленях. Он больше не смотрит на него. – Что я тебе сказал? Он не помнит этого, потому что Кэйа изменил все, что тогда произошло. Он перекроил вечер, оставил дождь, смерть, катастрофу, а себе зашил рот и дал оплеуху, чтобы даже не пытался впоследствии его открывать. Раскрыл себе руки и принял в них Дилюка, и тот ни на день не переставал его любить. На его лбу читается: «помню», но Дилюк уже совершенно не уверен. Архонты, что он натворил. Будут расспросы. Будет разговор, может быть, будут крики, а еще они обнажат мечи, и Кэйа знает, что тогда кто-то из них оступится и упадет в эту самую грань безграничной любви, которую предпочла не видеть Джинн. Он сдается. Он трусит. В кабинете воцаряется тишина. Не слышно ни криков, ни звона мечей, треск льда и пламени не калечит красивый дубовый стол, ковер и доспехи рыцарей прошлого. А еще через минут семь, или, может, десять из кабинета выходит Дилюк, хмурый и ворчливый. Ему явно не понравилось то, что для этого разговора он вызвал его аж с винокурни, еще и в кабинет магистра Фавония. Экое дело: он только что узнал, будто Кэйа Альберих умеет подменять воспоминания. Будто он делал это пару раз, по мелочи, чтобы скрыть результат собственных шалостей или шалостей других. Выйдя на улицу, Дилюк просит никому об этом не говорить и никогда не подменять его собственные воспоминания. Кэйа кивает ему. Он не смотрит ему в глаза. Напоследок Дилюк тянется, чтобы совершенно привычно и обыденно поцеловать его напрощание, но, коснувшись губами лба, снова хмурится: – Ты в порядке? – не дожидаясь ответа, он снимает перчатку и отводит взмокшие волосы Кэйи со лба, и касается его тыльной стороной ладони. – Ба, да у тебя жар! – Да? – слабо спрашивает Кэйа. Он не сопротивляется, когда его тянут и кладут его голову себе на грудь. Она вибрирует от голоса сверху – он пойдет с ним, Джинн они скажут, что Кэйа неважно себя чувствует, а Аделинда позаботится о нем уже на винокурне. Он не слушает. Он улыбается. Дилюк все еще любит его.