Дар королевы

      Жанна боялась. Боялась многого. Боялась смерти избранного Богом и безмерно любимого ею сына; боялась адского пламени для себя; боялась медленно погибнуть, корчась в муках от какого-нибудь яда. И боялась в конце концов за мадам Екатерину. Каждый день королева наваррская возносила Господу короткую, но горячую и искреннюю молитву. Чтобы Он простил и её саму, и Флорентийку, потому что они не со зла.       Впервые Жанна д’Альбре предалась содомскому греху, когда подглядывала за тем, как плетут заговоры её муж вместе кардиналом де Гизом. В те времена отвращение от того, что ей приходится шпионить за до сих пор нежно любимым Антуаном, накатывало часто, но его приходилось скрывать — королева Екатерина, которой всё это и нужно было, почти все время находилась где-то рядом. В строгом чёрном платье, с завитыми в аккуратные кольца рыжими локонами и украшающим голову вдовьим чепцом, который она носила, подобно короне, мадам выглядела прекрасной и опасной одновременно. Её не портила даже россыпь морщин на благородном лице. Рядом с ней Жанна ощущала себя особенно пресной и незаметной серой мышкой, как не старалась красить своё от природы непримечательное, как ей всегда казалось, лицо.       Потайная комната из которой открывался прекрасный обзор на покои супруга королевы наваррской была довольно хорошо обустроена: крошечный столик, на котором всегда стояли цветы в хрустальной вазе — каждый раз новые; на полу мягкий ковёр, расшитый золотом и серебром; два удобных деревянных кресла; пара подушек. Ещё ежедневно там оказывались два бокала и кувшин ягодного морса. «Не вино, ибо мы с вами можем запьянеть и прослушать самое важное, подружка моя, — с тонкой улыбкой поясняла Екатерина.»       В тот день Антуан был чем-то особенно недоволен. Всегда невнимательный и интересующийся только алкоголем и женщинами, сегодня он до крайности рассеянный выпивал кубок за кубком рубиновой жидкости.       — Вы чем-то, я вижу, огорчены. Неужто вы поссорились с вашей прелестной женой, Наварра? — устало спросил наконец кардинал. Гнусный католик!       Король Наварры взъерошил всё ещё прекрасные каштановые кудри.       — Обида снулой рыбины не может меня огорчить, ваше преосвященство, а вот ссора этой уродливой карги с моей красоткой Луизой вполне подпортила мне жизнь.       Жанна опустила голову и до крови прикусила губу, сдерживая подступившие к глазам слёзы. Всегда болезненно воспринимавшая мужнины измены, сейчас ей показалось, что в её мире не осталось уже ничего живого.       — Мне лучше уйти, мадам, — одними губами прошептала королева, поспешно поднимаясь на ноги и торопясь к двери, даже не ожидая ответа.       Протестантка уже держалась за ручку двери, когда её за плечи обняли неожиданно сильные и цепкие руки.       — Никогда не позволяйте, милая подруга, мужчинам делать вам больно, — выдохнула Екатерина, обжигая ухо горячим дыханием.       А потом язык Флорентийки стал очерчивать одной ей известные узоры на чувствительной и тонкой коже Жанны. Поцелуи жалились не хуже ядовитых змей, но затем приносили удовольствие. Королева Наварры знала истории о женщинах любящих других женщин, что всегда казалось ей дикостью и преступлением перед Богом, но теперь… Но теперь она сдалась на милость победительнице. Возможно и не такой уж и грех изменить однажды мужу, блудящему всю свою жизнь с разными женщинами. Можно было считать это бунтом против Антуана или же чем-то другим, это не так важно. Тогда были забыты все страхи и Жанна тоже целовала и ласкала в ответ. Могла ли раньше она представить, что будет возлежать не просто не с мужем, но с женщиной, представляющей угрозу жизни сына?       В тот день наваррская королева впервые за много лет познала наслаждение, а в память об этом у неё остался шрам на руке в виде укуса. Это увечье она нанесла себе сама, сдерживая рвущийся из слабой груди стон.       Назавтра, придя в ту же потайную комнатку Жанна обнаружила на том же самом столе рядом с вазой с в этот день нежно-розовыми бутонами тюльпанов записку. Екатерина сообщала, что всё, что им нужно выяснено и скоро интрига принесёт свои плоды, но она будет рада поддерживать их дружбу и далее, тем более их детям суждено когда-нибудь вступить в брак. Королева Наварры не знала что и думать.       Порой казалось, что всё произошедшее было лишь её больным воображением, но она стала замечать хитрые улыбки, которыми её одаривала Флорентийка. Жанна с пылающими щеками торопливо отводила глаза. У себя в покоях она с ужасом стала находить разные цветы, в один день белые лилии, в другой — нежные розы, а в третий — только что срезанные воздушные соцветия сирени. Она понимала от кого эти подарки, но никогда не могла их отослать обратно — ни разу не удавалось застать посыльного, которого впрочем не замечала и стража. Д’Альбре боялась и порывисто обнимала ничего не понимающего сына, словно ища у него утешения и поддержки.       — Мама, мадам Екатерина тебя обижает? — наконец спросил маленький Генрих.       Королева вздрогнула и строго напомнила сыну о том, что просила не произносить здесь вслух ничего из их беседы, произошедшей ещё в Наварре, даже когда они беседуют один на один.       — Ты не бойся, я тебя спасу от её колдовства, потому что люблю, — вкрадчиво проговорил ребёнок, прижимаясь к груди матери.       И всё же он не мог этого сделать, с Лукавым поборовшим её не справлялась и сама Жанна. Она пыталась этого не замечать, но даже когда решила вступить в открытый конфликт с Дьяволом и сама появилась на пороге покоев королевы-матери, не смогла сбросить чародейские путы.       — То что началось не может больше продолжаться, — сухо заговорила протестантка, складывая руки в замок на животе. — Вы — вдова, а я замужняя женщина, обе мы приближены к трону и имеем более обязательств, чем обычные женщины. Нам не должно дарить и принимать цветы, совершать всё то… — Жанна замялась и нервно дёрнула за рукав белоснежного платья шитого жемчугом и горным хрусталём, словно страшась, что он задерется слишком высоко и шрам на запястье от укуса вдруг откроется человеческому взору.       На губах Флорентийки появилась издевательская усмешка.       — Мы, милая подруга, прежде всего королевы и должны это помнить, вы правы, — пропела Екатерина, поднимаясь из кресла в котором до того сидела. — От нас зависит благоденствие стран и жизни наших детей, но почему же вы полагаете, дорогая моя, что власть — лишь цепи сковывающие вас? Поверьте мне, она даёт ещё и немалые привелегии.       Жанна отступила на пару шагов назад и пожалела, что дверь отсюда закрыта.       — Вы получили удовольствие, как и я, отчего же вы решили отказаться от этого дара, стыдливо прикрываясь нашими с вами венцами? — говорила королева-мать, откалывая большую серебряную брошь инкрустированную брильянтами.       И д’Альбре теперь уже сама сначала несмело потянулась к губам Флорентийки. Лукавый вновь одержал победу, а Господь оставил её одну.       На этот раз после любви Екатерина попросила Жанну рассказать что-нибудь о себе.       — Я думаю, что вы всё уже давно знаете от ваших шпионов, мадам, — осторожно возразила Жанна, накидывая на обнаженное тело халат, милостиво одолженный Флорентийкой, и поднимаясь на ноги, чтобы налить себе воды.       — Сидите, я принесу, — остановила ее Екатерина и прошла сама к крошечному низенькому столику с кувшином на нём и несколькими кубками.       — Это так, но кто мне расскажет о ваших самых сокровенных мыслях? — продолжила женщина протягивая протестантке бокал с красной жидкостью. — О, нет, милая Жанна, я хочу узнать всё о вас. Расскажите мне, чего вы боитесь.       — Как и любая мать, смерти любимого ребёнка, — белокурая д’Альбре задумчиво крутила в руках кубок. Слова о страхах заставили её вспомнить страшную картину, возникшую в мозгу уже давно — она месяцами не спит ночами, у неё жар и страшная тень рыжеволосой ядосмесительницы над нею.       — А что-нибудь связанное с вами, любовь моя? Расскажите мне, возможно я смогу вам помочь, рассеять ваши сомнения.       У Екатерины была красивая, гармоничная фигура с некоторыми склонностями к полноте, словно у греческий богинь. Жанна не могла заставить себя отвести глаз от её губ, касающихся края бокала.       — Обещайте, что вы меня никогда не отравите, — тихо попросила протестантка. — Мне… Мне страшно, что я буду долго и мучительно умирать, что волосы станут выпадать клоками, что мне будет больно.       Флорентийка долго молча смотрела на неё, а потом хрипло прошептала, переходя вдруг с официального обращения на «ты»:       — Обещаю, что это будет быстро и насколько возможно не больно. А теперь пей! И верь мне, это не яд.       Когда Жанна дрожащими руками поднесла кубок ко рту и сделала пару глотков пьяняще сладкого вина, Екатерина положила голову ей на колени.       — Но если ты когда-нибудь и получишь из моих рук яд, то поверь, это будет куда изящнее и занимательнее банального отравленного вина.       — У тебя красивые волосы, — горько рассмеялась Жанна, действительно нежно гладя и перебирая рыжие, мягкие локоны. Когда-нибудь она выпросит у Флорентийки разрешение вплести в них какие-то цветы. Хорошо бы полевые, например васильки или колокольчики, а может ромашки. Когда-нибудь…       А на утро к д’Альбре пришёл муж и отчеканил, что приказывает ей отправляться обратно, в Наварру. Одной. Без сына.       — Сохрани его пока меня не будет, — шептала из окна кареты, увозящей её на Родину, несчастная королева, обращаясь к Екатерине.       Жанна скучала и по Флорентийке, и по маленькому Генриху. Страшно было, что возможно она ни её, ни его больше никогда не увидит. Господь справедлив и уже и так дал ей слишком много счастья, теперь за грехи может отнять самое дорогое. Но вскоре беспокойство за её милое, самое любимое, несчастное дитя захватило всё существо женщины и порочная любовь к королеве-матери отошла на второй план. Череда войн с Францией, затиший перед ещё более страшными бурями, луч света в её жизни — возвращение ей её милого сына, вновь тучи на небе — его уход на войну… Годы шли, Бог вновь занял почти всю её душу. Но лишь до того часа, когда мадам Екатерина отправила ей тайное послание. Причина была всё та же, что и прежде — хитрая Флорентийка говорила о браке принца Беарнского и развратной принцессы Валуа. Жанна д’Альбре сама не знала, что побудило её дать согласие хотя бы на переговоры. Совершая сквозь невыносимую боль и ощущение скорой гибели поездку в замок Блуа она сама себе не могла признаться в том, как сильно было в ней желание почувствовать на себе ещё хоть раз тёплый взгляд голубых глаз.       — Милая Жанна! — королева Наварры была несколько разочарована, когда увидела совершенно неискреннее, искривлённое в приторной улыбке, лицо Екатерины. — Как вы добрались?       Протестантка шагнула в раскрытые объятия Флорентийки и сухо едва прикоснулась губами к её от природы блендой щеке.       — Благодарю. Прекрасно.       Горло после вежливой лжи, словно в насмешку, перехватил надрывный кашель, заставивший её согнуться. Рука судорожно прижимала платок ко рту, Жанна боялась, что ноги ей откажут прямо здесь, перед своей главной врагиней. Вдруг дрожащие ладони несмело легли ей на плечи и всё же удержали от падения. А подняв глаза на того, кто ей помог с намерением поблагодарить она увидела мадам Екатерину.       — Подружка моя… — потерянно прошептала королева-мать. — Вы нездоровы?       — Не извольте беспокоиться, ваше величество, — холодно произнесла Жанна, вновь выпрямляясь и складывая руки в замок на животе. — Всё уже прошло.       И закрутилась лёгкая и смертоносная сеть интриг вокруг неё. Наваррская королева старалась поймать эти тонкие нити, но не получалось. Улыбка никак не могла возникнуть на губах при этом гниющем дворе, среди этих не людей, но гробов повапленных. Жанна никогда не знала где истина, где ложь, искренен ли король говорящий ей о том, что был совершенно задавлен тиранией матери и теперь готов не то, что отослать её в монастырь — убить может, лишь бы избавиться от её удушающего влияния.       — К тому же, дорогая тетушка, — добавлял Карл слегка приподнимая уголки губ в своей излюбленной полуулыбке, — королева-мать все годы её царствования жестоко притесняла и казнила сторонников вашей, истинной, веры. Я же буду править по чести, править так, чтобы все религии моего королевства жили в мире и согласии!       — Тем не менее сыну должно чтить мать, ваше величество, — дипломатично отвечала растерянная Жанна. — Как ни были бы благи ваши намерения вы всегда должны относиться к ней с глубоким уважением и выслушивать её советы.       Куда больше отклика Карл нашёл у верного сторонника королевы наваррской — Колиньи. Никто не знал, о чём они беседуют, когда каждый день адмирал заходил в покои короля и разговаривал с ним по несколько часов. Впрочем, Жанна не стремилась этого узнать, пускай у них будут свои маленькие тайны — с неё хватало, что это был её ближайший друг, тот к кому доверие ее не знает границ. Колиньи сказал бы ей, узнай он что-нибудь важное.       Внешне королева Екатерина была к Жанне приветлива и добра. Она вечно говорила о браке Маргариты и Генриха, отпускала порой скабрёзные замечания и пошловатые шутки, касающиеся будущей интимной жизни молодых людей, обнимала уже обыкновенно совершенно красную от смущения и негодования королеву Наварры за плечи и очень много смеялась, всегда только сквозь сомкнутые зубы.       — Пока принцесса Марго не станет протестанткой об этом браке и речи быть не может, — сухо напоминала Жанна, поджимая и без того тонкие, бледные губы.       И хоть Екатерина со смехом отвечала, что для дочери религия не имеет никакого значения, хоть король всё нет-нет, да и звал её а себе в покои на ужин, обмениваясь с ней такими вечерами почти признаниями в любви, но всё же больше сердцем, чем головой д’Альбре чувствовала опасность исходящую от всего вокруг. Она боялась пить вино, которое Жанна, как уроженка Наварры любила и в котором разбиралась, хоть и не злоупотребляла. Впрочем и от него ей в последнее время почти всегда становилось дурно. Проклятая болезнь отняла все удовольствия, получаемые от жизни. Она с осторожностью принимала подарки от правящей королевской семьи, зная, что ловкие руки Флорентийки могут отравить практически все, что угодно. При малейшем недомогании кого-то из ближнего её окружения Жанна отправляла к ним врачей, которым полагала разумным доверять и осведомлялась у слуг о том, что ели они в последнее время, что пили, какие вещи держали в руках. Напряжение висящее в воздухе чувствовала и её дочь.       — Мама, мне страшно! — вскрикнула однажды маленькая Катрин, прижимаясь к матери, словно та могла её защитить. — Я боюсь, боюсь людей, от которых вижу одно добро! Я плохая, я испорченная, мама? Мадам Маргарита и мадам Екатерина так хороши собой, так добродетельны, а мне кажется, что они обе перережут сейчас горло и мне, и вам, и братцу, и всем людям придерживающимся истинной веры!       Жанна растерянно гладила девушку по спине и старалась успокоить, но по коже пробегал холодок. Если уж её милое, светлое дитя, в неполные четырнадцать, остающееся чистой и невинной, словно первый снег, почти юродивая, видит опасность исходящую от королевы-матери и Валуа, то вероятно это не причуды одной д’Альбре, всего лишь больной старухи, а ужасная правда.       Так в её воспалённом мозгу медленно стал созревать план по свержению нынешних французских правителей. Он был незамысловат — убить их всех. Адмирал Колиньи, когда королева, возбужденно теребя батистовый платочек, излагала ему свои идеи, то хмурился, то его лицо опять прояснялось. Но под конец он согласился с Жанной, что это по всей видимости единственный выход и сказал, что приготовит всё, что нужно. На третий день седьмого месяца была назначена дата, когда протестанты выйдут из своих домов и убьют своих угнетателей. Пусть их и меньше, но их хватит для того, чтобы пресечь династию Валуа, а дальше Господь не оставит! Конечно, предполагалось, что вместе с детьми гибель постигнет и королеву-мать.       В ночь накануне предполагаемой бойни Жанна никак не могла уснуть. Ей было страшно. Не за себя — сама она давно уже отдала себя в руки Божьи. Он её поймёт и простит, Он же знает, что она хочет лишь добра. Она боялась за мадам Екатерину, ту, которая никогда бы не пощадила ни саму д’Альбре, ни детей наваррской королевы. Кожа всё ещё помнила поцелуи Флорентийки, на удивление зачастую нежные, но бывало и страстные. Приносящие удовольствие и облегчение, исцеление, хоть и открывающие дорогу в Ад. А потом Жанна представляла, как к шее заливающейся слезами Екатерины приставляют остро заточенный клинок, как алые капли крови стекают туда, под ворот платья, в ложбинку между ключицами и ниже… Колиньи хотел её прикончить сам.       — Змея подколодная полна яда, — объяснял он тогда, — вот и убить её не под силу рядовому солдату. Она отравит наших людей своими лживыми речами, впустит в их сердца Сатану! Я бы почел за честь отправить чужеземку на тот свет ради вашего величества.       На миг Жанне показалось, что верный Гаспар ожидает от неё возражений и желания самой забрать жизнь ядосмесительницы. Но белокурая д’Альбре смешалась, отвернулась и зашлась очередном приступе кашля.       Нет, она не может! Не может взять такого греха на душу. Господь, неужто Лукавый всё же завладел ею? Жанна вскочила на ноги, накинула почти не завязывая шнуровку сзади первое попавшееся платье. На удивление самое открытое в её гардеробе. И она сорвалась с места, впервые за много времени перейдя со степенного шага на бег. Задыхаясь она неслась к своему верному соратнику в надежде спасти Екатерину Медичи и заодно её слабое потомство. Да простит Господь несчастной женщине эту слабость!

***

      — Отмените бойню!       Колиньи удивлённо заморгал, стараясь привыкнуть к свету свечи в руке его королевы.       — Вы желали… — голос спросонок звучал хрипло.       — А теперь не желаю! — визгливо вскрикнула Жанна, в прекрасных глазах промелькнули искорки гнева.       Впрочем она тут же успокоилась и, приблизив своё лицо к нему почти вплотную, умоляюще прошептала:       — Отмените… Ради всего святого, не дайте свершиться ужасающей ошибке.       — Почему вы изменили своё решение, ваше величество? Оно добродетельно и милосердно, как никогда, но…       — Неважно! — воскликнула Жанна, вновь выпрямляясь и возмущённо отворачиваясь от адмирала. Юбки бордового платья взметнулись, на миг показав босые костлявые ступни и хрупкие лодыжки. — Я так хочу и этого должно быть достаточно!       Сам Колиньи всё ещё оставался в постели. Если он поднимется на ноги, то предстанет перед королевой в одной ночной рубахе, естественно таким образом оскорбив её взор. Если бы она сейчас ушла, он тут же бы всё исполнил, но Жанна не спешила покидать покои друга и не испытывала, кажется, никакого смущения.       — Вы же не промедлите? Поймите, дорога каждая минута! — она было обернулась к адмиралу и было собиралась ещё что-то сказать, но как обычно неожиданно накатывающий на неё кашель заставил её согнуться, а всё хрупкое тело сотрястись.       Уже не думая о приличиях адмирал подбежал к ней, и обнял за обнаженные плечи.       — Благодарю… — хрипло выдохнула королева, когда перестала кашлять, заправляя за уши светлые пряди.       Она бросила взгляд на платок. Отчётливые следы крови пугающе проступали на белой ткани. Жанна обернулась к нему и волосы на голове Колиньи встали дыбом: исхудавшее лицо его правительницы напомнило ему череп.       — Как вы думаете, сколько мне осталось?       Гаспар задрожал, понимая, что не сможет сказать ей правду.       — Мы найдём вам врача, он исцелит ваши недуги…       — О каком враче говорите вы, господин адмирал? Кто может вылечить чахотку?       — Вы не должны об этом думать. Я клянусь вам, ваше величество ещё увидит свадьбу принца Генриха и прекрасной Маргариты, ещё вернётся в Наварру, ещё поборется за веру истинную.       Руки Колиньи не только всё ещё оставались на теле королевы, но и, кажется, служили для неё единственной опорой. Он сам понимал всю абсурдность своих слов, понимала это и Жанна. Но она милостиво предпочла сделать вид, будто поверила, и адмирал был ей благодарен за это.       — Да, вы правы, милый Гаспар, — ласково пробормотала женщина обернувшись к старому вояке и проведя мягкой ладонью по его щетинистой щеке. — О моей гибели говорить действительно ещё рано… К тому же ежели Господь сочтёт, что я ещё нужна кому-то на этой земле, то, верю, Он свершит чудо и я поднимусь даже со смертного одра. А теперь, — продолжала она с вымученной улыбкой на губах, — помогите мне дойти до кресла, я, кажется, несколько переоценила свои силы.

***

      Днём наступившим за этой ночью Жанна д’Альбре входила к себе, еле держась на ногах. После того, как вместо сна, она контролировала все действия ничего не понимающего, но всё же следующего её указаниям, Колиньи, она была совершенно измотана. Тайно предупредить всех остальных главарей протестантов, убедить в ошибочности решения убийства католиков особенно ярых, например, молодого Конде, не признающего авторитета ни храброго адмирала, ни даже самой Жанны — нелёгкий труд. Когда же настало утро Карл и Флорентийка выразили желание позавтракать с королевой Наварры. Весь приём пищи сопровождался странными взглядами матери и сына, обыкновенно нервная Жанна вся замирала от страха. Но они не могли знать о планах, тем более о тех, которым не суждено никогда стать действительностью! Все посвящённые заслуживали безусловного доверия, а в письме её к сыну не содержалось ничего, что отдельно могло быть истолковано, как попытка переворота. Её же милая дочь и не догадывалась о готовящемся зверстве — знай она бы не пережила.       Теперь Жанна, идя от этой страшной, лживой, развратной семьи несмотря ни на что всё же глубоко запустившей в неё свои щупальца вся дрожала от страха и усталости. Она опустилась на мягкую кушетку и откинула гудящую голову назад. Глаза закрывались, а мысли путались. После недолгой борьбы со всё нарастающей слабостью королева всё же смежила веки и пролежала некоторое время так, словно в каком-то забытье. Неясные образы кружились вокруг неё, но поймать и запомнить их практически не представлялось возможным.       Кажется в этих видениях она видела свадьбу. Её маленькая Катрин стояла у алтаря и приносила клятвы быть доброй женой королю Карлу. Белое платье и причудливый венок из лилий на голове дочери навсегда отпечатались в памяти д’Альбре. На балу после венчания в соборе Нотр-Дам играла изысканная музыка, слышался людской говор, молодожёны выглядели вполне довольными. А ещё она видела себя с впервые за столько лет счастливой улыбкой на губах, а сидящая рядом Флорентийка шептала что-то на ухо королеве Наварры. Может не стоило быть столь непримиримой в те годы, когда они с Медичи вместе плели интриги? Тогда, кажется, Жанна могла получить согласие на любой союз их детей. Даже своей маленькой копии и царствующего короля. Давным-давно Карл, кажется, неплохо ладил и даже играл с принцессой Екатериной, просто бредившей им. Возможно теперь они составили бы счастье друг друга? И королеве наваррской уже казалось, что она берёт на руки первенца дочери — здоровенького мальчика, названного Филиппом.       — Жанна, подружка моя… — женский голос наконец вырвал её из болезненных сновидений. Веки были тяжёлые, словно сделаны из свинца. Голова раскалывалась и в ушах стоял какой-то странный шум. Разлепив глаза женщина обнаружила, что всё так же находится на той же самой кушетке. А ещё теперь над ней стояла сама мадам Екатерина. Строгая, вся в трауре, но на лице не наблюдалось ничего напускного.       — Милая моя, да у вас жар! — с некоторым удивлением воскликнула Флорентийка, прикоснувшись к горящему лбу Жанны.       Королева потёрла глаза и приняла наконец сидячее положение, внутренне коря себя за проявленную слабость. Столько трудов, чтобы никто не узнал о болезни и всё в пустую!       — Не стоит беспокойства, ваше величество, я лишь прилегла на пару минут, — тихо промолвила Жанна.       Екатерина пугающе внимательно смотрела на то, как протестантка ощупывает причёску, ища выбившиеся из неё пряди, как старается повыше натянуть на себя своё платье, закрывающее практически полностью грудь, но оставляющее незащищенными белые тонкие — кажется прикоснешься и рассыпятся — плечи.       — Как вы красивы, любовь моя, — в гробовой тишине покоев слова Флорентийки прозвучали слишком громко и Жанна испуганно заозиралась по сторонам. Не услышал ли кто-то ещё? — Вспоминали ли вы все эти годы обо мне, о том, что мы любили друг друга когда-то?       Королева Наварры нервно поджала губы и сухо ответила:       — Я не понимаю о чём вы. Да и к тому же, — устало продолжала она, судорожно улыбаясь. — Всё равно, мадам, всё растаяло, как туман поутру. Воспоминания приносят одну лишь боль, ежели в будущем нет надежд на продолжение прекрасного былого. К тому же Господь наставляет меня на верный путь, на Него одного полагаюсь.       Губы Екатерины дрогнули, она медленно с той самой жуткой грацией пантеры перед прыжком подошла поближе к Жанне.       — В ваших мыслях, как и раньше, подружка моя, лишь вера. Нам, папистам, грешникам, далеко до вашей праведности. Ваши уста прекрасны, но неужто созданы они лишь для пения хоралов, лишь для молитв о ваших сторонниках, да разве что ещё о погибшем муже изменившим вам не с одной дамой?       Екатерина запустила руку в чёрной перчатке за корсаж Жанны. Нежную грудь царапнули массивные, золотые кольца.       — Пощадите, ваше величество, — выдохнула королева и резко зажмурилась, закрывая ладонями уши. — Вы знаете, что вам ничего не стоит впустить Сатану в мысли мои и в душу, в плоть и в сердце. Зачем же вы искушаете меня? Неужто вы мечтаете о погибели души моей? Зачем то отталкиваете, то маните обратно?       — О, святая Мадонна, что за бред вы бормочете, милая Жанна! — презрительно воскликнула Екатерина и нежно обхватила второй рукой шею женщины, прикрытую только чёрной бархоткой. — Ежели желала бы я погибели вашей вы бы лежали уже давно в земле, в то же что чья-то душа мне подвластна я не верю.       — Но неужто вы думаете, что я не знаю, как влюбить в себя кого-то? О, я же вижу, что вы меня соблазняете, соблазняете подобно тому, как блудница заманивает к себе в объятия честного мужчину! — простонала Жанна.       Она с ужасом оглядела комнату. Из каждого угла, кажется, выползал адов монстр.       — Господи Иисусе! Я погибла! — прохрипела бедная женщина. — Боже, помоги мне! Я вся в огне, о, спаси меня от Преисподней!       Придя же в себя она обнаружила над собой королеву-мать. Лицо Флорентийки выражало крайнюю обеспокоенность.       — Напугали же вы меня, подружка моя, — натужно улыбаясь вмиг побелевшими губами проговорила Екатерина. — Я уж была уверена, что Господь вас призвал к себе за вашу праведность.       Жанна чувствовала ужасную слабость во всём тело, казалось, что она бы не удержала сейчас в руках и чашки. Если так, то плохо дело. Увидит ли она перед гибелью сына? Флорентийка же хмурясь ослабляла шнуровку её платья. Словно жизнь королевы Наварры имела для ледяной королевы-матери хоть какое-то значение, словно она не сыграла ей на руку. Жанна улучив момент вцепилась в кисть своей главной врагини.       — Вы действительно ведьма? Или сам Люцифер? А если это не так, то именем Пресвятой Девы заклинаю вас, почему же вы меня не покините, не оставите наконец в покое, не дадите мне вновь посвятить всю себя служению Господу?       — Вероятно, мне действительно нужно уйти, — немного помолчав с горечью заключила Екатерина. — Вы всё равно мне не поверите, ежели я скажу вам, что люблю и любила в жизни своей лишь одну вас, да моих детей, что о вас мечтала я ночами. Ах, как я проклинала, милая подруга, вашего дурака-мужа, забравшего вас у меня…       Екатерина высвободилась и уже поднявшись на ноги проговорила:       — Я позову к вам кого-то из вашего окружения, кого пожелаете.       — Я ничего не понимаю! — простонала Жанна, закрывая голову руками, как бы стараясь защититься от слов слишком сладких, чтобы быть правдой.       На миг ей показалось, что с ней снова случится обморок, но ничего не произошло, лишь возглас вырвался из слабой груди:       — Что мы сотворили с собою, что мы делали все эти годы со своими сыновьями, из-за чего теперь этот насильственный брак!       — Верно, любовь моя, — лёгкая ирония проскальзывала в голосе Екатерины, но в остальном она теперь была настроена вполне дружелюбно. — Нам нужно было, верно, самим поженится.       — Представляю реакцию Папы! — продолжила она, опускаясь подле Жанны на софу. — «Это грех! Разврат! Отлучить их от церкви!» И это-то он, живущий в развратном Ватикане! Представьте только, моя дорогая!       Флорентийка так уморительно изображала гнев Папы, что Жанна всегда предпочитавшая воспринимать своих врагов без лишнего веселья, дабы не умолять серьёзности борьбы, сама сквозь боль негромко рассмеялась.       — Вот вы и развеселились, — заметила Екатерина с улыбкой, от которой у д’Альбре пробежал мороз по коже. Хотя может это был просто сквозняк? — У меня есть для вас подарок.       Флорентийка вынула из кармана, великолепно скрытого складками чёрного платья пару восхитительных темно-алых перчаток, источающих пьяняще-сладкий аромат.       — Пусть они станут началом нашего примирения. Знаком того, что мы проведём вместе ещё много счастливых деньков, что когда-нибудь мы съездим на конную прогулку, а может даже и на охоту, что любовь наша не угаснет с годами.       Жанна не смогла сдержать вздоха восхищения. По краям перчатки были обшиты красным бархатом, чуть темнее остального цвета изделия. Благоухание левкоя дурманило разум.       — Господь всемогущий… Воистину королевский дар.       Но что-то странное д’Альбре чувствовала прикасаясь к ним. Дикий, ничем не обоснованный страх, сковывал её тело и заставлял подрагивать руки. Жанна подняла от них глаза и уже хотела произнести: «Я не смогу их принять, они слишком прекрасны.» Но столкнулась с счастливыми глазами Екатерины и слова застряли в горле.       — Благодарю, — неуклюже закончила королева.       — Примерьте их, подумайте как хорошо идти они будут к этому платью.       Перчатки сразу же облепили ладони. Запах обволакивал ноздри, настолько сильный, что вызывал даже некоторое головокружение. Екатерина охватывала Жанну задумчивым взглядом.       — Ах, да, я давно хотела спросить, когда приедет в Париж ваш любезный сын, моя милая? — спросила Флорентийка, словно очнувшись от долгого сна.       — Через неделю, дней пять, не меньше.       — Вот оно что… — протянула королева-мать всё с той же пугающей улыбкой на губах.       Она пребывала в состоянии какого-то болезненного возбуждения, ходила по комнате, заламывала руки.       — Нам надо выпить, любовь моя, — вновь заговорила Екатерина, оборачиваясь к королеве. — Простите мне мою нервозность, я всё ещё не в силах поверить, что мы вновь вместе, вновь любим друг друга.       Жанна не стала отнекиваться от вина. Действительно сегодня особенный день, хоть сердце и подсказывало, что не стоит пить. Пока Екатерина разливала рубиновую жидкость по двум изящным фужерам, королева Наварры дошла держась за стены до рукомойника и смочила бледный лоб водой. Какой-то кровавый туман застилал глаза, она была в который раз за сегодня близка к обмороку. Сквозь ресницы ей показалось, что Флорентийка добавила в свой бокал что-то из крошечного пузырька, но женщина не обратила на это внимание.       — За будущее счастье, — проговорила Екатерина, чуть-чуть приподнимая свой бокал. — И помните, мой яд никогда не будет в вине.       — За будущее счастье, — послушно и практически бездумно повторила Жанна, пригубив немного. — Прошу вас, мадам, мне нехорошо… Дайте мне поспать.       — Да, конечно, — понимающе улыбнулась Екатерина, отставляя свой опустевший фужер. — Да и мне, к несчастью, тоже нужно идти.       Уже у порога она обернулась и с какой-то невообразимой болью воскликнула:       — Я тебя люблю!       — И я тоже люблю вас, мадам, — ответила Жанна и слабо улыбнулась.       Дойдя до постели она провалилась в глубокое забытьё, а проснувшись она обнаружила на руках отвратительные и причиняющие ужасающую боль язвы.       Конечно, Жанна понимала, что с ней происходит, понимала и от осознания задрожала и торопливо разожгла в камине жаркий огонь. Туда она бросила проклятые перчатки, и чувствуя, что от специфического запаха и дыма — а может так изначально и было задумано королевой Екатериной — теряет сознание, легла в постель. Разослав своим сторонникам весть о своей болезни и попросив себя не беспокоить Жанна прометалась по кровати в горячечном бреду, но смирилась со своей предстоящей смертью.       Да, она погибнет, да, не увидит больше детей, неба, не погреется на солнце, не коснётся земли Наварры, но так было решено. Ведь Жанна знала об этом ещё давно, во время пути сюда, да и раньше. Бессонными ночами пришла она к тому, что умрет молодой, так отчего же теперь этот страх? Господь её наказал. Наказал за измену истинной вере, наказал за гордыню, наказал за то, что слишком бездумно любила королеву Екатерину. «Боже, помилуй её, — молилась Жанна. — Прости ей этот грех, ведь она не со зла, ведь она действовала во благо своих бедных, невинных детей.» Теперь хотелось только увидеть Флорентийку в последний раз, сказать ещё раз что любит и признаться, что просит прощения. Когда под утро к Жанне пришёл Колиньи она была уже собрана и готова.       — Ваше величество, вы заболели так внезапно, — говорил адмирал хмуря кустистые брови. — Нет ли в этом чьего-то злого умысла, умысла этих проклятых католиков?       — Милый Гаспар, — отвечала Жанна с улыбкой, — я больна уже много дней, сейчас я подхожу к давно предопределённому Богом завершению моего недуга. Вы же, как и все знаете, что лекарства от чахотки нет.       — Может всё же стоит послать за метром Паре? — настаивал верный Колиньи.       — Нет, в этом нет нужды… — помотала головой Жанна, но словно какая-то мысль поразила её, тут же скривила губы и отворачиваясь продолжила. — Хотя… Позовите, позовите…

***

      Ступившая на порог покоев королевы Наварры Екатерина выглядела не очень уверенной. Жанна как раз была одна — она не позволяла адмиралу приходить к ней чаще раза в несколько дней, дочь же сама слегла от новости о болезни матери.       — Я слышала, — начала Флорентийка, голос которой немного подрагивал, — что ты больна.       — Верно, — слабо улыбнулась Жанна, стараясь устроиться на кровати полулёжа.       — Я виновата.       Брови д’Альбре взлетели вверх. Неужели сейчас, неужели покается?!       — Я не позвала к тебе никого, — неуклюже пояснила Екатерина. — Да и отвлекала разговором чересчур долго.       — Ах, это, — несколько разочарованно вздохнула Жанна. — Ты не сделала ничего плохого. Я же больна уже много месяцев.       Воцарилось неловкое молчание, гнетущая тишина так и сочилась ложью.       — Хотя я ожидала от вас иного признания, — вновь попыталась наваррская королева вывести разговор на искреннюю почву.       Екатерина натянула на губы саркастическую улыбку.       — Кто же навёл вас, милая подружка, на такие мысли? — Флорентийка опустилась рядом на край кровати и неестественно рассмеявшись взмахнула руками. — Что я хочу отравить вас! Святая Дева, это же нелепо! Я начинаю подозревать господина адмирала в такой нелюбви ко мне.       — Мы же с вами не в пыточной комнате Бастилии. Я не стараюсь вас обвинить в том, чего вы явно не совершали, — спокойно отвечала Жанна, прикрывая усталые глаза. — Я лишь хотела узнать любите ли вы меня ещё.       А потом Екатерина заплакала. Очень тихо, протестантка испуганно наблюдала за тем, как слёзы катятся по щекам королевы-матери, смывая краску для ресниц, оставляя на бледных щеках тёмные разводы. Губы побелели и дрожали. Весь внешний лоск Екатерины испарился, она уже не казалась божественно-прекрасной. Но весь её облик будил в д’Альбре сочувствие, хоть и осознание, что не было бы Флорентийки, не пришлось бы умирать сейчас, не покидало сердце. И Жанна приподнялась на локтях и усевшись поудобнее провела по лицу ядосмесительницы кончиками болезненно худых пальцев.       — Отчего же вы плачете?       Екатерина словно очнулась и поспешно встала на ноги.       — Я принесла вам слишком много боли, подружка моя, — хрипло проговорила Флорентийка, уже сама утирая слёзы и ещё больше размазывая краску по лицу.       Она сделала несколько шагов к дверям, но остановилась и вынув из складок тёмного бархата какой-то флакон, подала его протестантке:       — Это поможет вам уснуть.       И Жанна выпила эту смесь. Не будучи хоть до конца уверенной, что это действительно снотворное, а не яд, но она осушила пузырёк до дна. Коли так хотела мадам.       — Ах, да! — воскликнула, словно только что вспомнив о чём-то Екатерина. — Как вам те перчатки, милая моя?       — Сожалею, — натянуто улыбнувшись проговорила Жанна, — но они сгорели. Моя неосторожность оставить их рядом с камином, увы, погубила их.       Лицо Флорентийки просветлело:       — Ничего. Я подарю вам ещё дюжину.       И она вышла за дверь, только платье прошелестело по полу.       — Я вас прощаю, — шепнула королева Наварры Жанна д’Альбре перед тем, как провалиться в забытье.

***

      Колиньи плакал. Плакал, как ребёнок. А Жанна умирала. Он хватался за её руки, покрывал их поцелуями. Королева лежала, белая, как мрамор, такая же холодная. После последней ночи полной стонов она видно нашла в себе силы успокоиться и теперь смотрела на темно-синий полог над кроватью, стиснув бледные губы.       — Я люблю вас, — шептал Колиньи, содрогаясь в рыданиях. А она молчала. Была спокойна, как обыкновенно не замечала его грехов — лишь достижения. И когда Жанна прервала наконец своё величавое молчание, но заговорила совершенно не о том:       — Мы должны с вами, господин адмирал, позаботиться о том, что будет после меня. Когда приедет мой сын?       — Не раньше, чем через дней пять, — еле вымолвил Колиньи дрожащим голосом.       Мысль о смерти его королевы, всегда такой живой, такой сильной, всё ещё не укладывалась в голове.       — Раз. Два. Три. Четыре. Пять, — медленно сосчитала Жанна загибая длинные пальцы и скривив губы в болезненно-судорожной ухмылке. — Верно. Недели две назад мы написали ему, гонец мог управиться за дней десять, так же сможет и Генрих, Коли станет скакать во весь опор…       Она замолчала на миг, потом тихо повторила:       — Пять дней… Нет, мне отмерено меньше, — вздохнула Жанна оборачиваясь к адмиралу. — Вы передадите ему мою последнюю волю.       Королева закашлялась, но после продолжила, правда уже с чрезмерно затруднённым дыханием:       — Вы должны сказать ему, чтобы он был честным королём и добрым слугой Божьим. Чтобы заботился о сестре и чтил жену, какой бы она не была. Я знаю, он станет великим правителем, Господь открыл мне это… Пусть он будет щедр и милосерден, пусть прости врагов, пусть… Пусть свадьба его и принцессы Валуа станет настоящим примирением двух религий… Пусть он отнесётся к мадам Екатерине так, как отнёсся бы ко мне.       — Я передам, — кивнул адмирал.       — Передайте, чтобы он стал другом Флорентийке, умоляю!       Она уже содрогалась в предсмертных конвульсиях, но не выпускала из цепкой хватки его руки.       — Врача! — крикнул Колиньи, озираясь по сторонам.       Бедная королева Жанна, её разум уже затуманен болью, его заполняю идеи, идущие от Дьявола! Но если она протянет ещё пару часов, она изменит своё решение, изменит…       — И передайте конверт… И скажите Генриху, скажите… — бессвязно лепетала протестантка.       — Поклянитесь!       — Обещаю, — успокаивающе провёл пальцем по тыльной стороне её руки Гаспар и вновь обернулся, чтобы позвать на помощь, как тело Жанны обмякло.       С ужасом он смотрел на её труп. Только что у неё было совсем другое лицо… Словно пьяный шатаясь он поднялся на ноги, как взгляд зацепился за белый сложенный в несколько раз лист бумаги. Ах, да, она же упомянула какой-то конверт. «Для дорогой подружки», — гласила надпись, сделанная рукой Жанны. Так значит ядосмесительнице… Колиньи почти бездумно сунул письмо запазуху и вышел из покоев умершей. Как в тумане добрался он до одного из коридоров , где наткнулся на французского Карла.       — А, отец мой! Как хорошо, что я вас встретил. Где королева наваррская, я должен сказать ей… — но Карл затих наткнувшись на тяжёлый взгляд адмирала.       — Покойная королева, — лаконично вымолвил после недолгого молчания Колиньи.       И двое мужчин обнялись и заплакали друг у друга на плечах. Гаспар уже было думал, что хотя бы с этим мальчиком они на одной стороне, как послышался звук лёгких, женских шагов.       — Шарль, а я думала где вы… Что с вами? — растерянно прошептала принцесса Валуа.       И Карл IX вместо ужасного ответа подошёл к сестре, прижал её к себе и поцеловал алые точно лепестки роз в губы. А адмирал Колиньи остался стоять осуждающе-возмущённой статуей. Нет! Не заслуживает спасения ни этот Ирод, ни распутная блудница, ни порочная Иезавель! Он не станет смущать разум Генриха, этого доброго гугенота, предсмертным бредом его несчастной матери. Впрочем письмо королеве Екатерине он всё же передаст, хоть отчасти исполнив свою клятву.

***

      Сок из очередной виноградины растёкся по языку. Она была приятно-сладкой, такая, какие ей обычно нравились. Но сегодня Екатерину не радовало ничего. Сегодня все празднуют свадьбу Маргариты Валуа и Генриха Наваррского. А Жанна д’Альбре нет. Сегодня все живы. А Жанна д’Альбре нет. Сегодня все могут вкушать лучшие яства. А Жанна д’Альбре нет. Почему же? Почему же Екатерина, которая была всегда хуже неё во всём, всё это делает, а Жанна распотрошенная лежит в могиле и едят её черви? Именно потому что Екатерина хуже. Нет на этой земле Бога, нет здесь правды. Жанна в это во все верила и теперь мертва! А Екатерина уже с ранних лет интриговала. И теперь стала убийцей дорогой ей женщины. Никто не умел молиться, как Жанна. Никто, как она не умел говорить о Боге и о Его замыслах, о Его законе и о справедливости. Где же был этот обожаемый Жанной Бог, когда она умирала? И не смотря на это, слова ее не выглядели глупыми, как у других протестантов, как у её идиотки-дочери. Жанна была другой, не такой, как её муж и сын, не такой, как адмирал Колиньи, не такой, как все! Поэтому Екатерина её и полюбила. А потом и погубила. Кто кроме хилой королевы наваррской мог отказаться на полпути от вполне успешной интриги? Погиб бы король французский, погибли бы все Валуа, погибла бы сама Екатерина и Жанна достигла бы высшей власти. А она отказалась от трона. Но Фортуна не прощает такого пренебрежения к своим дарам. Екатерина была несказанно удивлена, узнав, что всё отменено. Только дело уже было сделано. Стремглав она побежала к Рене прося о противоядии. Он в ответ покачал головой.       — Ежели, мадам, — проговорил Флорентиец, — от запаха ещё поможет то снадобье, что я давал вашему величеству, то от мази нанесённой на внутреннюю сторону перчаток не спасает ничего. Королева Жанна — почти мертвец.       И Екатерина смирилась со всем. Она дала бывшей любовнице сильное снотворное — единственное, что может облегчить её муки и не появлялась у неё более. За последующие два дня даже совесть её немного успокоилась, ведь у Жанны всё же было намерение погубить всех главарей католиков. Потом д’Альбре умерла. И в покоях королевы-матери появилась записка от Жанны. Предсмертная. А когда Екатерина её прочла, ей стало всё равно на всё. На детей, на мир. Хотя нет. Она была просто зла. «Я прощаю вам свою смерть. Живите счастливо.» Покойная королева Наварры уничтожила все улики, указывающие на Флорентийку, она простила, её, свою врагиню! А Екатерина убила её. Но ведь… Но ведь Медичи любила Жанну. Любила более, чем кто-то ещё! Любила?