Indulgentiae Plenariae

На площади, в самом ее центре, стояла черная фигура. Это был рослый, очень крепкого сложения человек в черной рясе, с длинной, почти на половину уже седой бородой. Он думал, венозными глазами смотрел прямо перед собой и не моргал почти вовсе, даже не шевелился, а только стоял ровно, чуть опираясь на посох правой, морщинистой и покрытой венами рукой. Его тяжелое кислое дыхание отдавалось в морозный воздух слоистым паром; пахло холодом, дымом и больше ничем. Была глубокая ночь, тихая и сосредоточенная настолько, что на целые километры вокруг не было никого вообще, и не было слышно никаких звуков, ничего вовсе. Не горел даже нигде огонь, и мужчина стоял там в первобытной темноте, разбавляя ее и сливаясь с ней совершенно. Свет луны отражался на снегу, освещал его лицо, и оттого оно казалось нездорово бледным, крысиным и злым. Все в нем: уродливые мятые морщины, орлиный нос, впалые глаза и испещренные рубцами щеки- все выдавало упорную, тщестлавную ненависть. Она была даже в его молчании, в его бездействии, в том, как нарочито мужчина посохом водил по белой мякоти у себя под ногами, то вырисовывая круги на поверхности, то вонзая его вглубь так, что тот касался обледенелой земли, бряцал о нее и импульсами отдавал в руку. Тишина давила на его виски, оттого они болью били под череп; ему инстинктивно хотелось сказать что-то в темноту, но он не знал, что. В ночи было тихо; крупный снег падал быстро и сильно, забивался под складки черной рясы, застревал в его бровях и бороде. Мужчина был насторожен. Он ждал события с отвратительным предвкушением, и хотел сейчас же все кончить сам, хотя знал прекрасно- все могло быть кончено и без него. Внешне он был спокоен абсолютно; он был как будто уже мертв снаружи и представлял собою серый окоченевший труп. Пару раз мужчина заходился кашлем настолько сильным, что тот сгибал его пополам; он кашлял шумно и противно, так, что на руке оставались сгустки крови. Это были его легкие, его внутренняя плоть сворачивалась и издыхала. Он стоял посреди центральной площади один, лицом к высокому деревянному помосту, на котором аккуратно, одна за другой стояли, как кресты, десять виселиц. Затянутые узлом веревки чуть покачивали, и человек пристально следил за ними, высоко подняв подбородок. В согнутой в локте левой руке он держал массивные серебряные четки. Он перебирал их большим мозолистым пальцем, поглаживал бусину за бусиной, и, дойдя до нитей, начинал снова; он не молился, а четок касался почти машинально, шевеля губами прямо им в такт. Он считал, сосредоточенно и размеренно, и все смотрел перед собой, немного вверх, туда, где стояли виселицы, и ждал. Четки в его руке замерли; пар отнялся от его рта и застыл, вместе с его дыханием. Задняя дверь ржаво заскрипела, за помостом послышались шаги и рваные вздохи. Мужчина начал теребить четки быстрее и сбивчивее; он сощурился, а его сырые зрачки запрыгали, ища, за что зацепиться. Он весь вздрогнул, как от лихорадки, но сразу почти пришел в себя, расправил плечи и выбросил вперед грудь, высоко поднимая голову. Перед ним на помосте близко к друг другу стояли два человека; он мелко и едко ухмыльнулся, быстро окинув их взглядом. Это были палач и висельник. Их обугленные фигуры медленно поднялись на помост и застыли прямо по центру, напротив него, как бы ожидая жеста или слова. Лицо палача было закрыто маской; человек с площади сразу поглядел на висельника и слабо отшатнулся: тот тоже смотрел на него. Это был абсолютный мальчишка, с огромными, широко распахнутыми голубыми глазами. Он смотрел на человека в рясе неотрывно, почти не моргая, а тот глядел на парня в ответ, и так они стояли, не шевелясь и не издавая ни звука. Висельник был бледен настолько, что его губы сливались с кожей, а его худое, бумажное лицо все будто бы складывалось несколько раз мелкими, неровными линиями. Оно все было напряжено и собрано до чрезвычайности, и все его существо будто бы давно покинуло его плоть и перебралось теперь в один лишь его взгляд. Он смотрел на свою публику; уголки его потрескавшихся губ медленно тащило вниз, а переносица все сильнее сворачивалась в глубокую складку. Его колотило. Парень стоял босиком на обледенелом, покрытом снегом помосте, держал связанные руки за спиной и сильно, неестественно покачивался. Черные кудрявые пряди вокруг его лица противно слиплись и поросли инеем, густые ресницы сильно дрожали; он был одет в длинную белую рубашку, а она вся была покрыта отвратительными багровыми пятнами, разрезом открывала его избитую, прожженную грудь. Человек в рясе ухмыльнулся снова. Изгиб его рта перекосило, морщины на лице стали заметнее и он издал злой гаркающий звук; палач сдвинулся с места и резко толкнул парня в спину. Тот сжался, как от боли, но не сделал ни шага. Палач обхватил его за предплечья и стал силой тащить к деревянному ящику. Висельник брыкался, неестественно выгибаясь в спине, шаркал ногами по помосту, но молчал совершенно и все смотрел на человека с презрением и безумной, яростной остервенелостью, а тот улыбался ему в лицо, почти смеялся, не скрывая этого теперь вовсе, с наслаждением и грубым, звериным злорадством. Он все перебирал четки руками и вдруг громко, низким скрипучим голосом начал читать что-то на старославянском, потом резко остановился, весь застыл и жадно, по-животному рассмеявшись, закричал: «Я говорил тебе: не предай! Всем вам говорил! Я говорил и ты знал сам! Теперь гори в аду, Басманов!» Где-то завыла собака; парня затолкали на ящик и вокруг его шеи затянулась петля. «Его тут оставить?”- обратился к человеку палач. «Закопай.”- тихо ответил тот. Парня передернуло. Его лицо скривилось, словно в судороге, он издал неразборчивый, высокий, отчаянный крик и метнулся в сторону. Палач тут же выбил ящик у него из-под ног и висельник, содрогаясь и метаясь, повис над помостом. Человек в рясе резко развернулся и зашагал прочь. Он все еще улыбался и шел медленно, сильно опираясь правой рукой на трость и левой сжимая четки. Он чуть хромал и шагал тяжело, пиная ногами снег и разъедая колючий воздух. Так, в одиночестве шествуя по площади, человек праздновал победу, в своем старом ревущем разуме представляя уже, как будет гнить под землей самый гнусный, самый отвратительный грех русской земли.