It's four am
And once again
I am asked to leave this club in Tel Aviv
Everything I know
Deserts me now
When you open your legs
Весь наш номер с панорамными окнами с видом на море был залит скрипом матраса и твоими яркими стонами — сочетанием звуков, которые заводили меня ещё больше, чем твоя задранная футболка на концертах, отставленная в танце задница или запрокинутая в эйфории назад голова. Я держал тебя за бёдра, в давно знакомом темпе входил в тебя, пока ты икрами обнимал меня за шею, а той рукой, что не была занята попыткой удержаться на этом свете за тонкую простынь, сбивчиво гладил свой член — дрочкой это было назвать сложно: настолько ты не контролировал свои действия. Потом — как обычно: ты кончал раньше меня, заливая свой живот, и продолжал стонать, помогая и мне вскоре получить оргазм не только от движения в тебе, но и от твоего сладкого голоса. Ты засыпал на кровати, прячась от меня в лёгком одеяле, а я, завёрнутый в белоснежный халат, курил на балконе, рассматривая закат на побережье Средиземного моря. Везде: на пляжах, на улицах и в парках, даже просто на домах висели радужные флаги, напоминающие о том, что наступил июнь. Месяц гордости. В наших с тобой отношениях — месяц ссор. В наших недоотношениях и передружбе мы с тобой почти всю нашу совместную жизнь, и ты не перестаешь обижаться на то, что я не называю тебя прилюдно своим бойфрендом, не рассказываю о нашей любви каждому второму другу и не ношу соответствующий мерч. Пока ты рассказываешь фанатам в комментариях о проблемах определения собственной ориентации в юности, я говорю о том, что люблю тебя, только самым близким. Меня всегда смущали твои поцелуи на сцене, футболки с надписью "Gay over", с целующимися или вообще трахающимися мужиками, твои заявления в соцсетях и обещание пойти на гей-парад в Москве. С каждым годом ты всё больше упрекал меня в этом, аргументируя тем, что мы не молодеем и ты хочешь насладиться открытыми отношениями, и что очень много квиров — вроде так ты их называешь — сейчас делают каминг аут, и что мы вообще уехали из России и нас ничто не останавливает. А я ничего не мог тебе ответить. Разве мы — да как это правильно говорить — квиры? Вот были у тебя мужчины, кроме меня? У меня вот кроме тебя — никого. С этими мыслями я переместился в клуб неподалеку от нашего отеля, потому что не мог выносить их трезвым. Если бы я знал, что в этом клубе будут повсюду развешаны флаги, я бы и не пошёл туда. И вот нравится вам вот так кричать о себе?.. Но я уже пришёл и уходить не хочется. Я нашёл себе место за баром и заказал стаканчик чистого вискаря, — по другому я не смогу вынести этот праздник мракобесия. Я думал о нашей любви, Лёва. О том, сколько раз нам приходилось бороться за неё, с кем угодно: с родителями, с соседями, с жёнами и со случайно узнавшими продюсерами. Наша любовь прошла сквозь все наши поочерёдные запои, она терпит даже твой наркотический угар, уже столько лет её ничего не может сломать, а я, как в детстве, стесняюсь её, не могу открыто сказать о ней и запрещаю это делать тебе, хоть ты и не слушаешься. — Khuids geavvha sameakh, — торжественно произнёс мужчина и протянул мне стакан, чтобы чокнуться. Пока я вспоминал иврит и соображал, что он поздравил меня с месяцем гордости, он уже давно выпил свой напиток и теперь обнимал меня за плечи. Да, Лёва, я люблю тебя, но я не могу заявить об этом всему миру. Представляешь, что будет, а вдруг это как-то отразится на нашей фанбазе? Я же о тебе беспокоюсь, ты представь, какие отвратительные речи будут литься изо ртов русских политиков, как только они не придумают нас оскорбить? Пьяному мужчине не понравилась моя унылая компания. Я осматривал посетителей клуба: вот две девушки, прижимаясь друг к другу за талии, спешат покинуть это место, весёлые и влюбленные, а вот компания совсем молодых парней, и у каждого завязан какой-то флаг на запястье, а вон там, у окна, словно мы с тобой, такие же влюбленные пенсионеры, только любящие друг друга открыто, гордо, как бы банально это не звучало. И даже не совсем пенсионеры, да и нам с тобой ещё далеко... И я всё вливал в себя виски, и мне всё больше нравилась эта развевающаяся тканевая радуга на небе. Как настоящая. Да, Лёва, даже если когда-то это незаметно, я всё равно всегда люблю тебя, и эта моя любовь доходит до безумия, когда мы остаёмся одни, когда срываем друг с друга одежду и когда ты раздвигаешь для меня свои ноги. Я хотел бы снова прожить эту жизнь с тобой, но только так, чтобы кроме нас не было никого, только ты и я, и, конечно, наша любовь. Открытая, как ты всегда мечтал. — Мужчина, мы скоро закрываемся, — твердила мне официантка, но я с трудом её слышал. Внутри меня была целая вечеринка любви к тебе, и фейерверк вперемешку с музыкой заглушал её голос. Она лукавила, называя меня мужчиной: эта история с нашим заключением и победой Израиля в войне за нас звучала повсюду ну слишком громко, чтобы она, работница дорогого клуба в центре Тель-Авива, не знала моего имени. Вот бармен не стесняется и обращается ко мне: — Извините, Шура, но уже четыре утра, вам пора покинуть наше заведение. — Только что вы говорили три часа, — неразборчиво отвечал ему я. — Это было час назад. Пожалуйста... Я проснулся в нашей кровати: как ты потом мне рассказал, тебе позвонили с моего номера и попросили увести, потому что сам я наотрез отказывался и тем самым не давал уйти домой бедным работникам. А ты, наверное, опять думал, что пьянка в клубе для меня важнее тебя. Если бы ты знал, Лёва... — Ты проснулся, алкоголик? — из твоих уст эта фраза всегда звучала по-доброму, нежно, не так, как от моей мамы, когда она будила отца. Ты ещё всегда целовал меня, не брезгуя моим похмельем, сделал так и сейчас. — Сегодня даже раньше, чем обычно. — Захотел поскорее тебя увидеть, — ответил я заспанным похмельным голосом, рассматривая тебя едва видящими что-то глазами. Ты отошёл от меня к зоне кухни, чтобы принести оттуда стакан воды. — Не ври, что ты не смотрел всю ночь эротические сны со мной, — улыбнулся ты, возвращаясь ко мне и протягивая стакан. Холодная вода. То, что надо. — Зачем мне сны, если у меня есть реальность и она намного лучше? Ты улыбнулся и положил ладонь мне на голову, погладил, спустился вниз по волосам и повторил так ещё, а потом накрутил одну прядь на палец. Тебе всегда нравилось играть подобным образом с моими волосами, и так ты походил на кота ещё больше, чем обычно. — Шур, а это что? — с ухмылкой спросил меня ты, указывая на что-то позади меня. Я испуганно обернулся и увидел на прикроватной тумбе огромный букет красных роз. — Написано, что от тебя. Я посмотрел на тебя сначала с удивлением, а потом рассмеялся, и ты вместе со мной. — Это я так очень тебя люблю. — А в открытке написано, что ты очень любишь мои ноги. — Это тоже, — улыбнулся я, положил руку на твою щёку и притянул тебя к себе, чтобы поцеловать крепким поцелуем. — Пойдём прогуляемся? — С каких пор ты полюбил прогулки, Шурик? — Ты смотри, я передумаю, — пригрозил я. Ты улыбнулся своей широкой улыбкой. Конечно, я не просто так позвал тебя гулять, но не был уверен в том, что ты сам это осознал. Я повел тебя на ту улицу, за которой наблюдал ночью, на которой тусовались все геи Тель-Авива в эти дни. Ты смотрел по сторонам на них и на украшения, и мне так нравилась твоя улыбка, вызванная этим видом. Тебе очень нравилось находиться там, и я только поэтому был счастлив. Мы подходили ближе к общей тусовке, и где-то там я взял тебя за руку, не предупреждая, не говоря вообще ничего. Ты вздрогнул, и я посмотрел на тебя с довольной улыбкой — ты тут же засиял, и во всём солнечном Тель-Авиве стало ещё светлее. Люди начинали обращать на нас внимание, кто-то помахивал нам рукой, здороваясь, и я здоровался в ответ, кто-то по-доброму смеялся, а кто-то не мог скрыть своего удивления. Некоторые стали протягивать нам небольшие флаги, а я брал их в руку, накидывал на себя и на тебя, глядя при этом на то, в каком восторге ты пребывал, и от этого я становился только увереннее в своих действиях. У тебя в свободной руке был телефон, и ты без конца фотографировал всё вокруг, иногда даже нас, покрытых со всех сторон цветными тканями, и это были те редкие внеконцертные фотографии, на которых тебе удавалось запечатлеть мою довольную улыбку. Всеобщее веселье и общая гордость заражала с каждой минутой, и мы уже были где-то в глубине толпы, где нас окружили люди. Я собирал всё больше лент и шарфов разных цветов, и всё вешал себе на шею, пока ты хохотал рядом. — Шур, про трансов я помню, а флаг лесбиянок-то тебе зачем? — сквозь хохот спросил меня ты. Вместо ответа я повернулся к тебе и, перекинув тебе через голову флаг, как платок накинул его тебе на голову и притянул к себе, чтобы завлечь в поцелуй, самый искренний в нашей жизни, наполненный любовью и, конечно, гордостью. Я слышал визги людей, щелчки камер, и не стеснялся их, а наоборот, — улыбался тебе в поцелуй.חודש גאווה שמח
happy pride month