это будет последнее лето

— Расчёт! — кричит Пай, выходя с детьми из школьного автобуса. — Почему молчим? Я же сказала — рас-чёт! Пай облегчённо вздыхает, когда десятилетки умеют считать до двадцати. Пай заставляет их молиться о счастливых каникулах, потому что её заставляют не забывать о боге какие-то очень религиозные мамы. — Господи-боже, — тараторит Пай, чтобы быстрее всё закончить, — спасибо тебе за то, что мы удачно доехали до лагеря, спасибо тебе за то, что я съела четыре пачки сырных чипсов, спасибо за то, что меня ими будет тошнить до скончания жизни, может тогда я смогу хоть немного питаться, спасибо тебе за то, что Алима стошнило на Хайтама, а не меня… Хайтам кашляет у неё за спиной. — А ещё мы сбили опоссума! — Да, Васика, — Пай сглатывает. — Мы сбили опоссума. Хайтам кашляет громче, и только тогда она оборачивается. — Аминь, — уже осознаннее говорит Пай, и все за ней повторяют. — А теперь все взяли свои вещи и бегом по домам, расселяться. И жду вас потом на обеде в столовой. — Но мы не знаем, где столовая… — Захотите есть — найдёте. Она идёт с Хайтамом рука об руку, болтает что-то о кукурузных полях, которые растут в принципе неподалёку всего-то в километрах двадцати пяти, говорит, что туда можно пойти в поход с детьми с утра, чтобы своровать кукурузу и успеть вернуться к вечеру. — Почему тебе всегда нужно отвлекаться? — Хайтам смотрит на неё без злобы, скорее с интересом. — Чем быстрее мы заселим всех детей, тем быстрее появится свободное время. — Ты впервые вожатый, да? — Да, и что с того? — Да с того, что нету у нас свободного времени. Забудь о нём на двадцать один день. На первый день Пай рассказывала страшилки у костра и испугалась больше всех, и никак не могла заснуть, и назавтра всё время была сонная. На третий день она устроила драку в бассейне с водными пистолетами, поскользнулась на луже и чуть себя не убила, как сказал Хайтам, который, к слову, потом самолично прикладывал лёд к её макушке. На четвёртый день она своровала несколько баночек йогурта, а на пятый попалась, но так слёзно молила Сянлин не сдавать её, что та всё же согласилась, но с условием, что Пай наберёт ей землянику. На шестой день Пай вся чесалась от укусов комаров, которые успели её покусать, пока она в лесу собирала чернику, потому что землянику не нашла. Хайтам наблюдал за этими днями творения издали, гадая, что ещё выкинет Пай. У Пай куча шрамов — один от разбитого зеркала — и синяков по большей части на ногах и несколько на ладони, от брызнувшего на раскалённой сковороде масла, от постукивания об углы стола, царапки от кошек — всё впиталось в её кожу, оставило клеймо. Хайтам будто бы знает каждый её изъян. Он впечатал их в памяти, будто они после лагеря никогда не увидятся. Хайтам тянется к дневнику, где он ведёт заметки о Пай, дополняет исследования почти ежедневно каждый вечер, даже когда глаза сами закрываются, он не ляжет спать, пока не перепишет все мысли, все тонкие воспоминания о мимолётном. Он пишет о том, что август поистине скорбный месяц, как говаривала его бабушка. Пай хорошая, она за каждым ребёнком присматривает, как за своим. Пай именно им йогурты и воровала, чтобы у них была добавка. Хайтам всегда видит её радостной и с улыбкой на лице, и она всегда так громко желает ему доброй ночи, что он пару раз ей улыбался сам. Ему кажется, что Пай вот такая всегда, искренняя до грубости, смеющаяся в голос, шумная до головной боли, и чтоб глаз подёргивался, чтобы назло всем, кто с неё раздражается. Она калейдоскоп, и чтоб в глазах рябило, и тоже состоит из разбитых стёклышек. И сны выплёвывают Хайтама с придыханием, когда он в спешке чистит зубы и умывает лицо, толком не расчёсываясь, потому что ему нужно зайти в домик девочек и разбудить Пай, потому что кроме него Пай никто не хочет будить, потому что она не просыпается, будто хайтамовы прикосновения на неё действуют по-особенному, будь у него над ней есть власть. А Хайтам всего лишь щипает её за руки и щёки, и она вскрикивает, и почти бьёт Хайтама подушкой, но тот уже приноровился и быстро отскакивает. — Ты опоздала на подъём, и я вместе с тобой. А как же утренняя зарядка? — Ты прекрасно знаешь, что это самая изощрённая пытка на свете… — А как же принудительное голодание. — Хмм… это как та загадка с двумя стульями? У Пай вечно сливовые леденцы в карманах, она их сосёт, когда нервничает, и с Хайтамом не делится. Говорит, она так пытается подсластить судьбу. И это у неё дело личное. У неё вообще много маленьких ритуалов. Например, носить плетёные от детей браслетики только на левой руке, потому что она левша, а на правой у неё кольца и переводные тату с пони. И заколку она носит только с чёрной звёздочкой. В один из дней она её потеряла, и Хайтаму пришлось искать. А та оказалась на дне бассейна. Пай всегда очень радуется, когда они подходят к массивный дверям столовой, будто это её спасение. Они все, кроме аль-Хайтама молятся перед едой, но Пай снова про еду, мол, спасибо, господи, за кукурузные палочки на завтрак, которые Пай сама же и конфисковала у пятнадцатилетних за то, что те вызывали пиковую даму посреди ночи, шумели и изгадили все зеркала в туалете. Пай собой, естественно, довольна. За Пай дети бегают стадом, а от Хайтама они убегают. Хайтам ведь такой злой и страшный, и вообще очень грубый, он их заставляет зубы перед сном чистить и даже утром. Он следит, чтобы комендантский час соблюдали все, а Пай ночью собирает дань сладостями и снеками, чтобы позволить детям ночью не спать. Пай говорит детям, что Хайтам не грубый, а глупый. Хайтам может сделать лингвистический анализ текста, процитировать сотни присказок на латыни, пересказать Иллиаду, объяснить происхождение слова «дуб», но остального не понимает. Пай, кстати, тоже. И Пай всё равно смеётся, потому что глупо как-то спорить с ним из-за девчонок, которым хочется погадать на любовь под свет луны и звёзд. Какая-то девчонка ей на любовь нагадала, Пай взвыла, тогда ведь в картах не будет вести, а она очень хотела обыграть Хайтама в дурака, хотя знает, что он жулит. Они сидят у костра, иногда подкидывают дров, чтоб горело красиво. — Знаешь, Хайтам, — говорит Пай внезапно. — Ты всё же дурной. — Вот как, — с Хайтамом по интонации не поймёшь, соглашается ли он или раздражается, — если ты имеешь ввиду, что я пытаюсь соблюдать правила, то, пожалуй, ты права. — Почему ты никогда с нами не молишься? Ты атеист? — Нет, я считаю себя агностиком. — Это ещё хуже чем быть атеистом. Ты даже определиться не можешь. — Не совсем так. Я лишь не нашёл что-то действительно близкое для себя среди религий. Я думаю, в мире есть нечто, недоступное нашему пониманию, человеческий разум не в силах постичь всё, он на это попросту не запрограммирован. Наука и религия дают довольно узкие взгляды на жизнь, в том смысле, что они полярны друг другу. Наука о том, чтобы стремиться объяснить мир, религия же завязана на вере, которая в доказательствах не нуждается. Я не думаю, что возможно не верить в бога абсолютно, но, мне кажется, что большинство религий дают какие-то карикатурные представления о боге. — Я потеряла нить разговора ещё где-то на третьем предложении. — Ты молишься всегда неискреннее. Возможно ты самая абсолютная атеистка из всех, кого я видел. Ты нарушительница спокойствия. Правила нужны, чтобы их соблюдать, тогда будет порядок. Я отвечаем за этих детей. — Господи, Хайтам, что тут может случиться? Хайтам хотел окончить разговор и просто молча уйти, но они оба вздрогнули и обернулись в сторону, из которой доносился крик.