тлеющий огонёк свечи

В голове у Парфёна ходили мрачные мысли — сначала неуверенным, немного боязливым шагом, но вскоре стали увереннее, резче стучать в его подсознании. Они мешались в хаотичном и безудержном танце — из вихря с трудом можно было вычленить хотя бы одно разумное или полуразумное размышление. Был очевиден только липкий, до дрожи пронзающий страх неизбежного конца. Возникший будто бы из ниоткуда, сам собою, как нечто собой разумеющееся и вместе с тем являвшееся инородным, неправильным… и заставляющим лежать в онемении, подобно мертвецу. Парфёну казалось, что его уже давно нет. Что постель — не постель вовсе, а неудобный гроб, чем объяснялась тяжесть и спёртость воздуха в комнате; и тьма, охватившая всё до единого, тянулась к нему липкими щупальцами — желая забрать навсегда в царство небытия. Оно шипело, шептало, шуршало, но словно изнутри головы, а не извне. Грызло тело, прокусывало до костей, наслаждаясь тягучим страхом. Со лба Парфёна скатывался крупный пот. Он сжимал одеяло, ища в нём поддержки — и не находил. Рядом не было никого, кто мог бы помочь. Предоставлен самому себе, да ещё и по собственной инициативе; грубо выпроводил князя, а теперь дрожит как в лихорадке. Боится вздохнуть, потому что заколочен в деревянном ящике. Боится вслушиваться, так как ощущает присутствие силы, с которой справиться ему, обычному человеку, невозможно. Боится открыть глаза, потому что увидит мерзкое, бесформенное существо, нависшее над ним и дышащее на него гнилью. Слёзы бессилия обожгли щёки. Наступит ли завтрашний день, взойдёт ли солнце, откроет ли он глаза, если позволит себе заснуть? И если да, увидит ли вновь князя? Его образ — такой далёкий и вместе с тем светлый, вызывал кратковременное чувство облегчения. Парфён пытался догнать удаляющегося Льва, схватить на руку, но чем сильнее пытался, тем больше терпел неудачу. Силуэт растворялся в гуще неприятных, гнетущих мыслей, а после, когда тот терял надежду, появлялся вновь, будто нарочно дразня. Это вызывало глубокое чувство досады — но почему именно он не мог разобрать. Всё медленно превращалось в спутанный комок образов, в котором терялось единственное его спасение. — Боже, — нервно прошептал Парфён, — Позволь проснуться. Ни о чём больше не прошу, только позволь… извиниться, я хочу перед ним извиниться… Зачем он взывал к тому, в кого не верил, хотя упорно пытался? Парфён не знал, да и не смог бы объяснить. По его сердцу будто водили ледяными пальцами, которые то смыкались вокруг него, то вновь отпускали, позволяя ненадолго выдохнуть. Одна мысль об одиночестве, покинутости всеми, вызывала в нём ещё больший ужас, чем страх перед неизбежным — он прохрипел болезненно, как от физического удара, а после снова принялся взывать к чему-то неопределённому. — Боже, боже, боже, боже… — разносилось по комнате и тонуло в тёмных углах, — Прошу тебя… я кланяться буду, что угодно сделаю, только позволь увидеть его снова…. Парфён знал, что его не слышат и что никого нет, но отчаянно повторял одно и то же. Шёпот долго звучал в пугающей тишине и напоминал скорее заклинание, нежели молитву — настолько зловещим был голос. Постепенно он словно начал отдаляться от тела, от комнаты, от города, куда-то далеко-далеко возвышаясь. Парфён жмурил глаза, и всё рассыпалось во тьме фейерверком… лишь бы не упасть в небытие, пожить ещё немного… Рогожин презирал себя за небрежно брошенные им слова. За то, как резко оттолкнул князя, когда тот собирался зайти к нему в дом и поговорить. Ему не хотелось разговора и объяснений, а хотелось только, чтобы он, к чёртовой матери, исчез с глаз долой и никогда более не появлялся. Один только наивный, непонимающий взгляд заставлял раздражаться ещё больше — эта святость, недостижимое и непостижимое совершенство… осуждающий одним своим существованием и вместе с тем всепрощающий до скрежета зубов. Не нужно ему было жалости, милости, любви… Парфёна охватывало чувство отвращения и глубокой ненависти. В тот момент он так жаждал одиночества, что наговорил мерзкие, отвратительные вещи. Смотрел с особым наслаждением, как лицо Льва искажается от ужаса; как он бледнеет, заикается, сбивается, не в силах подобрать нужных выражений. А Парфён выдумывал ещё более неприятные фразы, чтобы уколоть побольнее и отвадить князя от себя навсегда — а теперь так отчаянно хочет его возвращения… увидеть хотя бы издали — этого было бы достаточно, лишь бы убедиться, что с ним ничего не произошло, не случилось удара. — Как же я извинюсь, как в глаза ему посмотрю, смогу ли? Жадное и отчаянное желание встречи давало понять, что этот вопрос не имеет никакого значения. Что он глуп и задаётся из жалости к себе — и что внутри него всё так сотрясается, что ему жизненно необходимо заговорить со Львом снова. Смотреть недостаточно — он погибнет, если не сможет его найти. Забудется вечным сном навсегда, и ничто уже не поможет. Если не встретиться, то случится что-то страшное; навязчивая мысль о роке болезненно крутилась в сознании, мучая ещё больше. Он наконец распахнул глаза. Сквозь оставленное пространство, между тёмными, непроницаемыми шторами, пробивался слабый свет. У Парфёна перехватило дыхание: ему хотелось помчаться к князю без оглядки, чтобы Лев снял с него ужасающее проклятие, напавшее ночью и продолжавшее действовать днём. Рогожин находился в полной уверенности, что если голова его так и останется лежать на подушке, то он более никогда не проснётся, забудется вечным сном, а значит, Лев останется навсегда оскорблённым. Парфён плохо помнил, как пришёл к князю. Как в каком-то бреду собрался и в ещё более невменяемом состоянии шатался по улицам, бессмысленно мелькавшим перед его ничего не видящими глазами. Как долго и грубо стучал в дверь, а после ввалился внутрь комнаты, как будто был в ней хозяином. Как уселся на стул и напряжённо смотрел на сонного, поражённого и немного испуганного Льва, а после, резко вскочив после долгого молчания, кинулся ему в ноги с извинениями. Кругом всё мешалось, превращалось в бессвязную кашу; слёзы всё застилали и ничего было не видать. А после — ужасающая, всепоглощающая темнота. И почему-то странно умиротворяющая, знаменующая своим концом долгожданное облегчение от мук. Проходит, по ощущениям, целая вечность во мраке. А после неё возникает неприятно бьющий в лицо свет. Парфён морщится, в недовольстве открывает глаза, и видит поодаль, на столе, небольшую свечу. А рядом с ней изрядно уставшего князя с опухшими глазами… неужели, от слёз? В груди неприятно защемило. «Из-за меня, точно из-за меня. Из-за чего же ещё?» — подумалось ему и тотчас исчезло. Тяжело было нарушать эту тишину; столько всего было сказано и сделано, что начинать разговор представлялось чем-то совершенно постыдным. Но чем дольше Парфён всматривался в измученное лицо князя, тем очевиднее становилась невозможность дальнейшего молчания. — Лев Николаевич… — глухо произнёс он, но его услышали. Князь вздрогнул, немного просветлел лицом, и тут же бросился к постели. — Боже, Парфён, как я рад, что ты очнулся! Все в доме ужасно перепугались, пришлось вызывать врача — он говорил, что ты переутомился, поэтому и упал в обморок. Зачем же было так истязать себя? Он вёл себя как ни в чём не бывало: в его лице или жестах не отразилось никаких существенных перемен, не считая невероятного волнения, совершенно при нём не скрываемого. Но возможно ли было забыть те пошлые, омерзительные выражения? — Мне нужно перед тобой извиниться… Лев Николаевич, — поспешно, насколько это было возможно в его состоянии, добавил он. — Не стоит, ты так долго и много извинялся… что, право, стало неловко — извиняться было не за что… — Не за что? Но я так унизил тебя, так ужасно оскорбил… — Парфён, сейчас это не имеет никакого значения. И не будет иметь позже, потому что я всё понимаю. И те слова были сказаны тобою не со зла, а от отчаяния… это для меня очевидно. Виню себя ужасно за то, что не остался, не пришёл к тебе снова — тогда ты бы не испытал таких мучений… Невыразимое страдание проявилось в его глазах: Парфёну стало невыносимо смотреть на него. Он отвёл взгляд и вцепился им в догорающую свечу, которая должна была вот-вот потухнуть. Но ему подумалось, что теперь тьма страшна для него в меньшей степени. Потому что даже если потухнет пламя свечи, свет из комнаты никуда не исчезнет — он так и будет сидеть тихо в углу, печально и тоскливо на него глядя.