Мне не нужен мир, в котором нет тебя

      Дождь лил такой сильный, что земля постепенно превратилась в грязь — вязкую, липкую и неприятно холодящую кожу.       Ясмин собрала в ладонь ее горсть, смешанную с грязью, что забралась под ногти, причиняя боль; выпрямилась и бросила бездумно на укутанное в саван тело в сырой земле.       Размазались остатки песка на изящной ладони, но она не торопилась её убирать. Так и стояла, вперив взгляд в вырытую яму, в которой отныне покоился ее супруг, и стеклянный взгляд покрылся трещинами; под раскатом грома не было слышно этого треска.       Нет больше Зейна. Она сама облачила его в саван.       Очередная горсть земли — как положено, по три раза — покрыла облаченное в белое полотнище тело, концы которых развязал опустивший тело в могилу человек.       Властным жестом, таким не свойственным ей, жестоким, грубым, она заставила Зулейку стоять на месте, не подпустила к себе — хотела быть в своем горе одна.       Плакала молча — ни один мускул не дернулся на лице. Не двинулась с места, отсчитывая каждую доску, которой закрывали его тело, прежде чем окончательно похоронить. На кладбище стояла полная тишина, которую нарушить смел лишь бьющий, будто осколками, по земле дождь. Такой непривычный, сильный для зимнего Марокко.       Она хотела сама закопать тело своего мужа: ей было безразлично, что это шло против правил, но, едва покачнувшись, упала вдруг на колени, находясь на грани сознания, и накренилась вперед. Крепкая рука охранника, что вовремя подхватил её под локоть, спасла от падения в могилу.       У нее забрали из рук лопату, хотели поднять, но она вырвалась грубо и с огромным трудом поднялась сама; пусть перед глазами все плыло, душа продолжала беспрестанно гореть синим пламенем, что видела до сих пор образ любимого мужчины, прорисованный до мельчайших деталей, каждой тонкой морщинки и родинки, и был настолько отчетлив, что превратился в выжигающие душу слезы.       Дождь все не переставал — превратился в застилающую весь пейзаж пелену. Ясмин промокла до нитки, буквально испивая стекающую по лицу воду, когда пыталась жадно сделать вдох, но не уводила взгляда с мужчин, которые желали поскорее, пока земля окончательно не превратилась в вязкую грязь, надлежаще похоронить уважаемого человека.       Некое отчаянное чувство окутывало Ясмин, возможно, из-за него девичье тело и пробивала дрожь. Наверное, так чувствуют себя люди, что остались без души и сердца — так реагируют на эту выворачивающую наизнанку пустоту, что разрывает сердце, хоть оно все еще бьется.       Девушка цеплялась за ткань платья, пыталась вырвать из груди нечто, отчего с трудом давался каждый вдох, хотела выплюнуть, выхаркать эту омерзительную слизь, скопившуюся внутри, чувствовала себя чужой в собственном теле, теряя связь с реальностью.       Ведь, стоило ей на миг прийти в себя и осознать это, хотелось пойти за ним следом.       Еще когда она нашла распластанное тело мужа посреди огромного зала, уткнувшегося лицом в мраморную плитку, все поняла. Свое горе встретила достойно, и потому, подбегая к Зейну, падая резко на колени, пытаясь перевернуть тяжелое тело на спину, она, увы, не услышала, как разорвалось ее принадлежащее лишь ему одному сердце.       Сейчас те уродливые куски, что остались лишь жалким подобием, качающим кровь, причиняли сильную боль, ведь Зейн уже похоронен, а она все у Господа вымолить, что это не он теперь в сырой земле, пыталась.       Горела в агонии юная душа, понять не в силах, как такое может происходить с ней, а после фантомную боль в ладонях чувствуя, — Зейн был слишком крупен для хрупкого тела, когда она его настойчиво поднять пыталась, чтобы не лежал на полу; дрожали все еще руки.       Все присутствующие на похоронах разошлись, оставив убитую горем жену одну свидетелем рядом с имамом. Его молитвы за погребение раба божьего вонзались, словно острие ножа, и некто невидимый, но удивительно сильный, обхватив рукоять, углублял лезвие до основания, покручивал внутри — не объяснить иначе, почему красивое девичье лицо сейчас невыносимой болью искажено.       Она сама совершила его омовение в последний путь. Он лежал в самом расцвете сил, физически здоровый, крепкий, стройный, но был уже мертв, и Ясмин осторожно, бережно, будто бы боясь причинить ему боль, водила мочалкой по смуглой коже, тщательно от смертной грязи избавляла.       Скулила жалостливо, видя его таким беззащитным; даже властные, волевые черты лица были расслаблены так, как могли лишь во сне, а такие моменты она замечала в редкие минуты, что просыпалась раньше него.       Она дрожала, словно стояла на суровом морозе, и прерывала порядок омовения, опускаясь на колени. Никто не слышал ее плача и сорванного до хрипоты голоса, когда говорила в пустоту. Держалась за его руку и до последнего не снимала обручального кольца — лишь когда пришло время омыть его ладони.       Особенно трепетно она гладила его по волосам — так любила его густые темные пряди, что казались нежнее шелка; ласково гладила по щекам, совсем не чувствуя колючей щетины. Порой Зейн плавился от ее любви и заботы — покорно отдавал ей бритву, усаживался на бортик ванной, а она становилась напротив и ухаживала за ним сама. Сейчас ее движения были как никогда точны и аккуратны, не оставила царапин, ласково огладила.       Тонкие изящные пальцы спустились ниже, провели подушечками пальцев по уродливой красной полосе на шее мужчины. Поцеловала его туда, оставив горькие следы на холодной коже, искривилось лицо болью, когда биения сердца в жилах не почувствовала.       Ясмин выплакала все слезы — на смену им пришла уродливая пустота. Она же позволила вдове без лишних эмоций и действий одеть супруга в саван и даже не оглядеться на него; лишь дышала шумно и по памяти читала молитвы.       Поцеловав мужчину в лоб, она в последний раз коснулась его щек, провела ладонью по волосам, будто бы запечатлевая, и накрыла полотнищем верхнюю часть тела.       Горький, надрывный плач нагло вторгся в молитву имама, однако тот никак не изменился в лице, не прервал свою речь перед Господом. Ясмин, сжав челюсти до скрежета, грубо вытерла лицо, не переставая дрожать, и приложила всю силу, чтобы стоять ровно, но была слишком жалкой, чтобы выстоять потерю.       Отныне она осталась совсем одна. Зейн был единственным, кто крепко удерживал ее на ногах, был опорой, защитой и поддержкой. Зейн был единственным, кому она, Ясмин, эта одинокая, неприкаянная девочка, была нужна, и только он смог пригреть ее на своей сильной груди. Зейн был единственным смыслом жизни для нее, и никто не учил, что делать, если тебе вырвали хребет, оставив на верную смерть.       Теперь его нет, а значит, нет и той силы, что могла бы позволить твердо стоять на земле, поэтому под натиском проливного, совершенно не характерного для Сефера дождя, она упала на колени, цепляясь за жидкий песок, что рыхлила голыми руками.       Зейна теперь нет, покоилось его тело под землей, а столь бренный мир стал совсем не важным. Он и не слышал завывающего плача, заливистого, переходящего в истерику; не видел ее, измазанную в грязи, трясущуюся от овладевающей агонии, словно листочек на ветру, пока она, разбрасывая горсти земли, что превратилась в грязь, в стороны, пыталась раскопать могилу своего мужа. Она так яростно вырывалась из рук имама, что заклинал ее именем Господа не брать грех на душу, и не желала слушать, ползла ближе, кричала гневно, раздирая связки, требовала его ответить ей, перестать так жестоко играть.       Ясмин потеряла сознание, повиснув на руках пожилого мужчины. Он молил Господа успокоить молодую израненную душу, от растерянности не знал, как поступить, — не донес бы эту девушку, оттого и оставил ее на могиле, убежав за подмогой.       Она лежала, уткнувшись щекой в ту область, где могло бы биться его сердце, и полыхающая огнем душа обрела временный покой.

***

      Дальше потянулись бесконечные дни — бессмысленные, пустые. В те редкие часы, когда она просыпалась, а эффект успокоительных ослабевал, Ясмин шла в гардеробную, цепляла бездумно любой пиджак Зейна и прижимала к груди, уткнувшись носом в воротник. Ходила так по дому, словно потерянный ребенок, и озиралась по сторонам.       Она не звала его и не пыталась найти — знала прекрасно, что Зейна больше нет. Действительность была до того жестока, что вместо сердца у нее билась уродливая язва. Каждый вдох был похож на раскаленный до предела воздух, что выжигал легкие; не контролировала она пролитые слезы, пока сознание разрывала головная боль.       Не было сил предаваться горю. Абсолютно разбитая и уничтоженная, она могла упасть без сил на ковер и уснуть, все прижимая к себе пиджак. Проснуться резко посреди ночи и взвыть, когда то, что казалось кошмаром, тьма поглотила и оставила ее один на один с болью в одиночестве. Она плакала навзрыд, крутила головой, цепляясь взглядом за каждую мелочь, что напоминала ей о нем, и сама себя руками обнимала, лишь бы в целости удержать.       В риаде не было никого — она пожелала сама утонуть в своем горе. Прислугу, что в один из дней истерики, когда Ясмин пыталась себя изувечить, хотели предотвратить, начали говорить эти омерзительные слова о силе, сострадании, понимании, хозяйка дома разогнала. Буквально швыряла в них все, что попадалось под руку, была похожа на мечущегося в клетке зверька, и уже только хрипела не в силах кричать:       — Вон! Пошли все вон! Кто вы такие, чтобы меня утешать? Кто вы такие, чтобы мне помогать?!       Агрессия и злоба все нарастали, разрывали хрупкую Ясмин изнутри, желали забрать свое до последней капли, превращая огромную гостиную в ее жалкие останки. Огромный дом был полуразрушен, и причиной тому было ее горе; все, что касалось Зейна, особенно тех вещей, что он любил, Ясмин всегда бережно обходила.       Никто не слышал ее слез, а мертвая тишина разбухала в сердце, давила на ребра, и девушка не следила даже, как слезы выжигали глаза. Страх, тревожность и обида сковывали, порой она задыхалась, теряясь в пространстве, и загнанно, поскуливая, звала Зейна. Он не приходил, а она засыпала в слезах.       Здесь, в этом огромном, роскошном риаде, были лишь Джаффар и Зулейка — они не рисковали выходить лишний раз; проверяли ее в период затишья и, когда приходило время капельниц, мужчина уносил ее в спальню, а кормилица выхаживала.       Слезы орошали девичье лицо, когда лекарства начинали действовать, а напряженное сознание — засыпать. Она смотрела пустым взглядом в потолок, и никто даже не видел, как некто очень жестокий и бессердечный ломал ей ребра, вспарывая грудную клетку, и пытался вырвать с корнями то, что еще осталось цельным в груди.       Иначе ей не объяснить то чувство, с которым она, лежа в их постели, желала почувствовать его присутствие на другой стороне.       Ясмин дышала глубоко, и болезненная улыбка тронула пухлые губы, стоило вспомнить, как она чувствовала себя с ним рядом.       Зейн всегда обнимал ее перед сном, и только под теплом и нежностью его сильных рук она могла заснуть. Его ласка и забота окутывали, заставляли млеть; порой она даже плакала от переизбытка чувств, положив голову на его грудь, пока Зейн бережно стирал подушечками пальцев дорожки слез на девичьих щеках. Он прекрасно понимал её чувства, а потому никогда не спрашивал и не просил ответа на столь ценное откровение. Гладил ласково по волосам, игрался с прядями, порой прижимал к себе крепче, и она утыкалась носом в крепкую шею, лишь с его запахом засыпала.       Мог рассказывать о чем-то — его голос всегда действовал на нее исцеляюще. Ясмин было все равно, какую тему он озвучивал, — достаточно его низкого вкрадчивого голоса, что звучал с хрипотцой, и только тогда она чувствовала себя полноценно.       А теперь Зейна нет, и в этой комнате сквозняки гуляют, она под ними замерзает. Повернула медленно голову в сторону двери, и пелена перед глазами застелила взор. Раскрошенным стеклом на языке казалась мысль, что при всем желании ей незачем его звать… не придет.       Медленно прикрыв глаза, она позволила усыпить свое воспаленное сознание. Мысленно, в пустоту, попросив увидеть его.       — Ну Зейн, — притворно недовольно пробурчала она, отнимая его руку со своей щеки.       — Ах, Ясмин, — прищурил глаза в мягкой усмешке.       Зейн нежно накрыл ее маленькую ладошку своей и чувственно поцеловал, склонившись перед ней.       — Раз ведешь себя так — значит, понимаешь, что я говорю правду, — поглаживал большим пальцем кожу на тыльной стороне ладони.       — Я уже говорила тебе ведь, — вымученно, но не в силах не заглянуть в эти любимые янтарные глаза. — Мне нет смысла жить без тебя.       Мужской взгляд потускнел, будто солнце резко село за горизонт, а после он порывисто притянул ее к себе, обнимая сильными руками. Ясмин цеплялась за его плечи, прижималась к груди и жадно вдыхала родной запах.       — Моя родная, моя любимая... — поцеловал в макушку. — Я же учил тебя: со мной или без меня, но твоя жизнь должна продолжаться. Тебе столько всего нужно еще увидеть, почувствовать, познать. Ну, милая моя? — обхватил ладонями девичье лицо.       — Это ты сам за меня решил. Даже список составил, — опустила взгляд, пряча застывшие слезы. — А я говорила: мне без тебя ничего не нужно.       — Я всегда рядом с тобой, моя Ясмин, — поглаживал по щекам, пока она крепко цеплялась за ткань его пиджака.       — Ложь... — сделала шаг назад, но Зейн уверенно, пусть и мягко, задержал ее. Поцеловал в бьющуюся жилку на запястье и снова накрыл ее руку своей.       — Хорошо. Ты сама разберешься, что тебе сделать. Только, главное, покушай хотя бы.       — Что? — подняла заплаканные глаза, вдруг растерявшись. — Ты о чем?       Очертания комнаты начали размываться, как и Зейн вдруг потерял свое тепло и живость. Один лишь взгляд, властный, такой суровый и любящий одновременно, все еще был отчетливым.       — Пора просыпаться, Ясмин, — прозвучал его голос как-то отдаленно.       — Зейн?..       — Вставай, родная, — улыбнулся, поцеловав в щеку. — Навести меня, ладно? Я скучаю.       — Зейн!       Ясмин не успела зацепиться за его руку, что ускользнула в последнюю секунду. Комнату озарил яркий солнечный свет, пронзил, будто вспышкой, — сон закончился.       Девушка резко раскрыла глаза. Проморгалась, избавляясь от застывших слез, и измученно приподнялась на постели. Катетер неприятно задел под кожей; Ясмин тяжело посмотрела на капельницу и неуклюже вырвала его, покрутив рукой.       «Навести меня», — прокручивала раз за разом. Заплакала снова, только уже не медлила. Скинула одеяло, поднялась с постели; перед глазами все плыло, но она упрямо последовала в ванную, чтобы умыться.       Одержимое желание поскорее отправиться на кладбище сделало свое дело — уже через десять минут она, заметно схуднувшая, осунувшаяся, безумная, спустилась вниз и требовательно звала Джаффара.       Ничьих уговоров не слышала и знать не желала. Схвативший спешно собранный Зулейкой контейнер с едой водитель побежал за Ясмин, что уже ждала в машине.       — Хочу видеть Зейна, — мечтательно протянула она; ее взгляд был до того пустым, что Джаффар покрылся мурашками. — Он по мне скучал тоже, — конец фразы утонул в слезах. — Давай скорее.

***

      Следующие дни Ясмин проводила на кладбище. Едва проснувшись, она собиралась и ехала навещать могилу покойного супруга. Часами могла, не наблюдая течения времени, рассказывать ему о чем-то, что Зейн наверняка бы посчитал совсем не важным. Однако ей казалось, что все это стало для них обоих значимым, а потому говорила все, что думала.       Порой плакала горько, погибая от собственной жалости к себе, ведь она так многого еще не поведала ему, она ведь столько не сделала для него.       В обеденное время Джаффар мог насильно уводить ее с открытого, расположенного под солнцем кладбища, и пару часов девушка пережидала в старой закусочной. Она отвлекала себя тем, что пыталась приучить себя к кофе по-восточному — любимому напитку супруга, вкус и смысл которого никогда не понимала. Для нее это стало единственным способом отвлечься, а охранник поддерживал любую тему; лишь морщился, когда покрытая трещинами улыбка кривила красивое лицо.       Добровольно то место, которое смертные предпочитали обходить стороной, Ясмин никогда не покидала. Только после напоминания Джаффара о словах имама, что после заката на кладбище находиться нельзя, она понуро плелась в машину. Держалась лишь за мысль, что завтра обязательно туда вернется.       Это был обычный день, когда Ясмин вернулась домой после встречи с Зейном и сняла покрывающий голову черный платок. Тогда Зулейка делала телевизор тише и спешно накрывала на стол; все поднимала голову к небу и благодарила Господа за улучшение состояния девушки, которая уже неделю обходилась без капельниц и успокоительного.       Ясмин, поджав губы, оглядела кормилицу, что уже порхала на кухне, и подошла к кофейному столику, на котором стояла их совместная с супругом фотография, — тогда пара отправилась в медовый месяц во Францию.       Зейн исполнил ее маленькую мечту — посетить в город всех влюбленных вместе с любовью всей своей жизни, а потому на фотографии они было безмерно счастливы.       Ясмин стояла в невероятно красивом коктейльном платье черного цвета до середины бедра, прижималась к своему мужчине, улыбаясь в объектив улыбкой, что была подведена яркой красной помадой, и выглядела просто изумительно. Рядом, обнимая любимую за талию, стоял Зейн — все в строгом черном костюме, однако позволивший себе расстегнуть рубашку на одну пуговицу больше. Ветер игрался с их волосами, отказался быть свидетелем его идеальной укладки, а густые кудри девушки разметались по плечам. Тогда от одной лишь мысли, как комично они выглядят, засмеялись оба, прижимаясь друг к другу, а приветливый уличный фотограф их запечатлел.       Ясмин ласково провела большим пальцем по стеклянной поверхности рамки в том месте, где было лицо мужчины, а затем нежно поцеловала его портрет, аккуратно поставив фотографию на столик.       Казалось, со стороны она выглядела, как и обычно, однако Зулейка украдкой поглядывала на нее, не желая ни на миг упускать из вида, и очень сильно переживала. От яркой видной девушки осталась лишь ее жалкая оболочка, что была облачена в траурные мешковатые одежды, и бесцельно слонялась по дому так, будто впервые видит его.       Она строго-настрого запретила лечащему врачу, Джаффару и даже самой себе как-либо комментировать, обсуждать и спрашивать о том, что происходит за пределами их дома. Ясмин была совершенно оторвана от остального мира, находилась в своем собственном, и Зулейка это поддерживала; больше всего ее волновало только состояние воспитанницы.       Девушка аккуратно присела в кресло, взглянула странным взглядом на кофейный столик и ладонью провела по его поверхности, собрав невидимую пыль.       — Лучше следите, — несмотря на обесцвеченный голос, в нем ощущалась некая угроза. — Он любил сидеть в этом кресле и пить кофе. Тут должно быть чисто.       — Конечно, Ясмин, я все сделаю, — ответила бодро и, отвернувшись, поморщилась как будто бы от боли.

      — Здравствуйте, на канале Аль-Магрибия вечерние новости, с вами ее несменный ведущий Наиль Джалал.

      Ясмин равнодушно повернула голову к телевизору, где начался эфир, и отстраненно слушала речь ведущего.

— Сегодняшний эфир я бы хотел начать с благой вести, ведь все мы сердечно чествуем семью Салех — новую главу страны славных воинов и достойных людей.

      В пустых изумрудных глазах — лишь на миг — промелькнуло нечто безумное, что впустило стужу в это теплое помещение. Обострились нежные черты лица, разверзлась бездна, стоило услышать ненавистную фамилию.       А ведущий все продолжал.

— Сегодня в семье Салех пополнение — господин Мурад впервые стал отцом! У него родился прекрасный сын!

             Ясмин медленно поднялась с кресла, прошла на негнущихся ногах в центр зала, поближе к телевизору, и вперила тяжелый, не предвещающий ничего хорошего взгляд в экран. Бешеный гул сердца бил набатом по ребрам, отдавая в ушах.       Они стояли, кроваво улыбаясь, в центре огромной площади, пока этот гнилой народ лебезил перед своими палачами, падали в ноги, пытались снискать благословение своих господ.

— Сейчас мы с вами можем увидеть главу рода и новоиспеченного отца, которые принимают поздравление от любимого народа. Далее празднество пройдет уже за закрытыми дверями.

             Ясмин долго смотрела, не моргая, на экран, а картинка менялась одна за другой. Зулейка уже громко кричала Джаффара, когда девушка схватилась за горло, начиная задыхаться.       Она глотала жадно воздух, словно рыба, выброшенная на сушу, а перед глазами был он — судорожно цеплялся за мраморный пол, пытаясь оттолкнуться от него, проползти хотя бы еще ненамного вперед и вырваться.       Ясмин оставляла красные полосы на шее, раздирала кожу, широко раскрыв глаза, а мир вокруг сужался до одного воображаемого образа, как он пытался себя спасти.       «Ваш супруг боролся до последнего, оттого и нанес себе больше увечий, — сухо констатировал судмедэксперт. — Он физически превосходил убийцу, и это определенно знали».       Вены на его лице вздулись, пока его душили в неравном бою, подкрались со спины, зная, что он непременно отпор даст, упивались его хрипами, пока вязкая слюна стекала с губ, пачкая пол, и на этом же полу собственного бутика лишили жизни, оставили лежать этого сильного мужчину лицом в собственной слюне на прохладном кафеле.       Воспоминание оборвалось, а на смену ему пришло другое — Зейн лежит на металлическом столе, а она омывает его тело, видит этот уродливый, уже посиневший, но сохранивший следы кровоподтеков след от удушья, и начинает задыхаться.       Упала на пол, вцепившись в горло, и лишь рот раскрывала в немом предложении. Зулейка что-то кричала ошарашенному Джаффару, который подлетел к ней, упав на колени, срывала голос, пытаясь дозваться до Ясмин, что проживала сейчас все, через что прошел ее супруг.       Застыл образ мужчин на площади — их фальшивые улыбки, лицемерная благосклонность и ненавистное существование. Каждый сделанный вдох был похож на раскаленные угли, что горели в ее груди; Ясмин трясло, все вокруг меркло, оставляя колотящееся в ушах разодранное сердце.       Она дергалась на полу, словно в истерике, смотрела широко раскрытыми глазами в потолок — свет буквально бил в лицо, но она не чувствовала: все ее нутро находилось там, возле экрана телевизора, где были те, кто убил ее мужа.       — Как такое возможно? — с трудом прохрипела она, пока Зулейка буквально скрутила ей руки; в зал влетел врач с небольшим чемоданчиком.       — Ясмин, родная моя, умоляю, не делай так! — выла женщина.       Врач железной хваткой зафиксировал ее голову и точечным движением вколол успокоительное.       Горючие слезы брызнули из девичьих глаз, что медленно теряла сознание. Зулейка поглаживала ее по голове, а ведущий все продолжал рассказывать, какие грандиозные планы построила семья Салех, чтобы вывести Сефер на новый уровень.       Обессиленно, заторможенно и оттого так безумно, Ясмин вдруг засмеялась, и смех ее превратился в истеричный гогот, пока она постепенно расслаблялась.       — Если мой Зейн мертв… — протянула. — Значит, и Салехи жить не смеют.       Зулейка ахнула, а Ясмин за мгновение до обволакивающей ее бездны прошептала:       — Убью.