Щелчок

      Щелчок.       Съемка странно смазана до момента пока рукав льняной кофты, не проходится по объективу. Там идет дождь. Мелкий, заполняющий заднее пространство шорохами, будто тараканы бегают за столешницей. А еще гудок поезда, вдалеке. Это поле.       — Привет, Аш, это я, — Эва закусает губу. Бледную, треснутую, с запекшейся в центре кровью, — ну, ты конечно узнал, понял, наверное.       Она не проверяет, насколько хорошо видна в кадре. Сильнее вытягивает руку, чтобы охватить пейзаж за собой.       — Знаешь, я кажется почти не помню твоего смеха. — Она заторможенно моргает, подбирая слова вставшие у самой глотки. — Зато я помню это место. Оно красивое, ты мне его показал. Амен, он… — Эвтида ловит свою паузу, вновь протирая камеру. — Запрещает часто сюда ездить, думает, я натворю дел. Мне его жаль.       Посмотри на себя.       Тебе никого не жаль, тебе не жаль даже себя, проносится в голове. Посмотри на…       …И как по инерции, она его продолжение, всегда им была.       — А, — обрывает, — я думаю ты уже заметил, — легкая рубашка поверх узкого топа, не скрывает порезанные и зарубцованные на десяток раз ключицы, — но это ничего, ты знаешь. Не бери в голову.       Он знает все. О ней, про нее. И про них.       — Бывало больно, я пробовала по разному, — она ставит камеру куда то на забор вдоль линии рельс, — у меня руки ночами горят, — сбросив, обнажает плечи и руки по кисти, — но я в такие моменты хочу их обжечь, а не порезать. А запястья, Амен сказал, что с левой — это будет последний раз, там только сухожилия остались, почти не шевелится. А в поту, я буквально оставляю разводы на постели, он об этом тоже беспокоится, меняет простыни, говорит, все заживет. Пока не заживает.       Эва оборачивается к камере спиной. Длинные волосы спутаны, тусклые, выгоревшие. Она заводит руку, скидывая их на левое плече. Ожоги. Резко накинув рубашку обратно, хватает камеру, наконец полностью попадая в рамку.       — У меня от красного в глазах рябит. Его так много, постоянно. Когда не хочу его видеть, делаю это так. — Она долго смотрит, будто сквозь. — Я не помню себя без нее, и тебя не помню, но я мечтала забыть. А теперь не выходит. Представляешь?       Рубашка набирает воду, и становится прозрачной, прилипая к телу. Эва хрупкая как хрусталь. Проблема в том, что он не склеивается, она уже разбита. Давно, своими руками.       — Хотя нет, забудь, не представляй. Я знаю как ты думаешь обо мне. Тебе бы не понравилось то, что ты мог увидеть. — Она прикуривает сигарету, делая глубокий затяг.       По ту сторону, он вдыхает за ней. И боится. Каждой секунды. Он боится ее.       — Мне недавно диагностировали гипервентиляцию. Это как захлебнуться в собственных слюнях. Так неприятно, — Эва курит. Морщит нос на фразе: — когда ты перестанешь приходить ко мне? У тебя когда нибудь были мысли, что человек бесконечен. Я так часто об этом думаю, в каждой попытке. С… — Замолкает.       Сколько?       — Девятнадцать. Никогда бы не подумала, что организм способен на такое. — Эва улыбается. Ужасно, криво. Так, выглядит ее молчаливый вопль. — Три года прошло, а я засыпаю с мыслями, могли ли мы закончить по другому? Они меня не обижают, меня не обижает, — Эва говорит беззлобно. Присаживается на корточки, ставя камеру куда то на камень. Юбка обнажает колени, в клочья ободранная кожа не усевает заживать, и от движения, раны расходятся выпуская кровь, заставляя струйку сбежать вниз, — твое спасение от меня. Да, я и правда так это называю.       Она похожа на сплошную рану. Порез. Рубец.       Она похожа на то, что называется болью.       Присаживаясь на мокрую траву, она снова прикуривает. Ее ноги забиты мелкими тату. Говорит чуть громче. Необъятная гематома.       — Я когда то хотела знать, почему люди вообще любят.       Сигарета тушится не о землю. Слышимое шипение. Осязаемое. Запятнанная кожа выглядит так, будто способна раскрошится прямо сейчас.       — Я до сих пор не поняла, — очередной пустой взгляд в камеру, Эва теребит подол юбки, — как сквозь это, можно любить. Но я всегда выбирала любить. И люблю. — Какая то заминка. Эва Перекатывается на ноги, пачкаясь в грязи. Пачкаясь коленями. Смешивая все в бурый, грязно-коричневый цвет. Она опускает голову, смотря на свои кисти.       Туман заползает на сопки. Облизывает промозглой погодой всю атмосферу.       — Амен хороший. А я как решето, через меня проходит все. Я рассыпаюсь. Проснувшись. Закрыв глаза, открыв их и дыша. Он меня любит. — Эва заправляет пряди за ухо. — Тебя так много во мне, каждый день. Ему не найдется там места даже если я захочу, но, ты как компрессионный перелом. Напоминаешь о себе. Снова — а он, вырывает у меня это и уговаривает обратится к специалисту. И знаешь что? Я не иду — как признать то, что лишь так, я не вижу тебя. И как мне признать, что я хочу, видеть. Но лишь в напоминание.       Она встает, не отряхивает подол. Снова повышает охрипший голос. Он делает вдох. Пытается коснуться, но чувствует холод дисплея.       — У тебя ведь было так же? — Эва обращает голову вверх. — Я была на твоей… — Осекается. — У тебя. Там все по прежнему. Я поставила новую вазу с белыми лилиями. Надеюсь, у моей тоже поставят.       Щелчок.       Амен захлопывает крышку, ноутбук гудит еще несколько минут, прежде чем окончательно заглушить процессор. Кладя голову на сложенные руки, он знает:       Там все так же будет идти дождь.